5 Попустительство и преступность целей

… с присущим каждому немцу метафизическим убеждением (его сформулировал Гегель), что любая действительность, какой бы она ни была, разумна и необходима.

…я могу согласиться с формулировкой о симбиозе, о том, что в душе каждого немца уживаются попустительство преступлению и жажда возрождения национального духа.

«Человеку, который не был в концлагере, не понять лагерной жизни, морали узников и их психологии». Я пользуюсь этой фразой, чтобы обосновать свой тезис о том, что невозможно делать выводы со стороны. Вся Германия, мистер Бредли, с ее восемьюдесятью миллионами населения и территорией в пятьсот пятьдесят пять тысяч квадратных километров была сплошным кконцлагерем

Конечно, известная часть немцев пользовалась и имуществом. Но многие пользовались победами Германии, упивались ее торжеством, как хлебом насущным, питались надеждой на мировое господство…

Именно потому, что маленький человечек, мечтавший попасть на Урал и приобщить к цивилизации тамошних «дикарей», простил сам себя, — именно поэтому были прощены те, кто сначала вселил в него эту мечту, а потом заставил осуществлять ее. Скажите, много ли было немцев, ожидавших с надеждой не победы, а поражения?

Но ответьте мне: сколько человек могло понимать преступность целей Германской империи? Чтобы это понимать, понимать полностью, с самого начала, нужно было быть Томасом Манном.

Скажу то, чего не сказал вашим товарищам по денацификации. Я пошел добровольцем в вермахт, чтобы не пойти в СС. Слишком сильным был нажим со стороны дяди и матери, которую он просто шантажировал. Я тогда понял две вещи: что не смогу быть героем, то есть никогда не сумею открыто противостоять нажиму, но что вместе с тем мне не хочется, ужасно не хочется быть подлецом. И в этом я отнюдь не был оригинален. Позвольте вам сказать, мистер Бредли, что никто не жаждет быть подлецом, разве только тот, кто им родился.

«Вопреки всему, что я здесь наболтал, пытаясь убедить американца, в Западной Германии мне нельзя было в этом сознаться, нельзя было сказать: «Я не хотел сражаться за Гитлера и поэтому дезертировал», — нельзя под угрозой анафемы».

я принадлежу к той части народа, которую вы в своем строгом распределении по категориям не заметили вообще: к спокойному, хозяйственному, трудолюбивому, по-мещански умеренному большинству немецкого народа.

Третьем году. Я не знала… нет, вернее, знала, почему делаю это. Не знала только, во что это выльется… Я пошла туда, чтобы стоять на страже безопасности страны… Мне сказали… что я буду следить за ее врагами. Обергруппенфюрер Поль говорил: «Освенцим — болото, позор немецких концлагерей. Только лучшие из эсэсовцев могут оздоровить это болото». Я считала своим долгом пойти туда, где труднее всего. К словам об «оздоровлении» я отнеслась всерьез. В марте сорок третьего года я уже была в «аду Европы».

Но как! В этом взгляде было все. Насмешка, презрение… Только не то, чего такой жест заслуживал. Их благодарность нам не удавалось завоевать… ничем…

Мне это было противно, я не была садисткой. Мои руки чисты, я никогда не ударила заключенного. И не моя вина, что другие это делали и что наказание, по существу справедливое, превращалось в оргию бессмысленной жестокости. Разве я могу отвечать за то…

Марта принадлежала к нации, которая согласно планам фюрера со временем должна была исчезнуть с лица земли. Только немногие смогут остаться, те, кто сумеет раствориться в немецком организме.

Используй капо, ну и ту, твою любимицу: помни, мы не справимся без помощи самих заключенных.

Ты говоришь «человеческое» и подразумеваешь «присущее человеку». Не возражаю против такого понимания. Хочу только напомнить порядка ради, что в этическом словаре, которому меня учили с ранних лет, это слово было синонимом бессилия и неполноценности. Нас учили переступать тесные границы того, что человечно.

Если в сорок пятом году, слыша обвинения в свой адрес, немцы, как правило, молчали, то уже через три года они начали добавлять «но», стремясь переложить вину на Гитлера и его подручных. Все оказались виновными: союзные державы, Версальский договор, все, только не сами немцы. Я внимательно следил за послевоенными публикациями такого рода — теперь они встречаются очень редко, — и что же я обнаружил? Что даже лучшие, говоря о «виновности немцев», не могут удержаться от этого самого «но».

Но кто помог нам стать сильными? Мы снова стали опасны, ибо убедились, что мир никак не может обойтись без нас, что наши так называемые преступления не столь уж преступны, коль скоро на них махнули рукой, а так называемые военные преступники — вполне порядочные люди, если вчерашние миссионеры и рыцари антигитлеровского крестового похода призвали их на службу новому порядку. И после этого вы еще удивляетесь, что немец, которого вы спрашиваете об этих «преступлениях», отвечает: «Не знаю». Вы пришли сюда, разыскали меня, одиноко сидящего в темноте и тумане, чтобы потребовать у меня, именно у меня, ответа на вопрос: почему ваш сын должен гибнуть за немцев и их грязные дела? Да потому, мистер Бредли, что этого хотело ваше правительство, а если отождествлять правительство с народом, как вы это делаете с немцами,

На мой взгляд, мистер Бредли, человека не следует подвергать слишком тяжелым испытаниям, он их не выдержит. Героизм — удел немногих. Естественное состояние человека не героизм, а потому можно утверждать, что эпохи, рождающие большое количество героев, это эпохи варварства и одичания. Совершенно очевидно, что в задачи человечества отнюдь не входит производство героев. Человек должен иметь одну элементарную возможность: быть добрым, не ломая при этом позвоночника.

Приехала эта идиотская комиссия. Какие-то шведы, швейцарцы, привыкшие зарабатывать на нейтралитете и гуманизме. Боже, как они смотрели на немецкий персонал лагеря! Как на людоедов! Надзирательница Анна Лиза Франц едва сдерживала возмущение. Она чувствовала себя глубоко оскорбленной.

Дней до моего отъезда она сказала мне: «Анни, завтра сселекция, ты должна принять в ней участие». Я почувствовала, что бледнею. Должно быть, она заметила это, потому что сухо добавила: «Справедливость требует, чтобы все мы несли одинаковую ответственность». Я поняла. Мы снова потерпели поражение на Востоке, и теперь важно было сделать всех в равной мере виновными. Отказаться от участия в селекции? Говорят, были такие. Они кончали жизнь самоубийством или сами превращались в узников концлагерей, как мой предшественник Эффингер. Я не была способна ни на первое, ни на второе. На роль героини я не годилась. А если Германия будет великой державой… «Кто сегодня осудит Рим за разрушение Карфагена? — любила повторять старшая. — Победителей не судят»