2.5 Оставьте в покое Франкенштейна и его Чудовище

В отличие от историй, которые происходят на фоне бурлящего пекла войны, вытащенного на первый план, «Франкенштейн в Багдаде» разворачивает панораму вялотекущих вооруженных распрей, которые успели стать фоном и поблекнуть. Люди свыклись и живут, это не они теряются на фоне войны, это война происходит на фоне их жизней. Как тупая ноющая боль в зубах, которая когда-то заставляла сходить с ума, а теперь давно стала привычкой — просто жуй на другой стороне, стряхни осыпавшуюся после взрыва извёстку со шляпы и посмотри, какие статуэтки нашлись в подвале рухнувшего дома, авось сможешь что-то из найденного загнать подороже.

В эти декорации широкой поступью входит собранный старьёвщиком из чужих тел Безымян, оживлённый душой работника гостиницы, что погиб при очередном теракте. Взрывы тут и там, сырья для замены отмирающих и выходящих из строя частей достаточно, чтобы Безымян продолжал следовать своему пути. Вот только что за путь? Из вигиланта он постепенно превращается в палача. Тезис, что насилие порождает насилие едва ли требует такого разъяснения, чтобы размазывать его на роман, чей объём разбухает от множества деталей мелких жизней, которые в общую картину так и не собираются. «Франкенштейн в Багдаде» похож на те игрушки, которые разбухают в воде во что-то несуразное, едва ли напоминающие яркий рисунок на этикетке. Вместо магии востока и чёрной комедии, которая «больше чем комедия» обнаруживается попытка автора усидеть на границах жанров, втиснувшись и в детектив, и в какую-никакую мистику, и в антропологическое наблюдение. Но всё зацеплено походя, поверху, сшито вместе как чудовище Франкенштейна, без чьего имени на обложке история сразу бы потеряла в весе.

Безымян — нулевой гражданин, буквальное олицетворения Жителя Багдада, Искорёженного Войной. Он и жертвы, и мучители, праведные и виноватые, мусульмане и христиане, мессия и кара, он — всё сразу и сверху томатный сок подсыхает.

Воистину, отсутствие чёткого абсолюта и базирование жизни на полутонах — это вопрос, который может быть откровением для того, в чьей голове смешиваются полярные мировоззрения. Но это так же преподносится и читателю как откровение, призванное зажечь свет в тёмной голове. Как метафорический образ Безымян работает довольно топорно и в лоб, превращаясь в шаблон. И к нему относятся неоднозначно, и сам он неоднозначен, но в сухом остатке эта неоднозначность растёт и противоположностей, которые есть в любом человеке, но у Безымяна они выкручены до чётких контрастов.

Сам автор говорил, что хотел донести в том числе и то, что каждый из живущих так или иначе причастен к реальности, в которой он существует. Если твои руки не в крови — это не значит, что на тебе не висит ответственность за чужую погибель. Промолчал, не остановил, не восстал и так далее. «Никому не остаться в стороне» и «под камнем всю жизнь не отсидишься» — не настолько сложный императив, чтобы доносить его через искорёженное существо Безымяна, потерявшего свою суть.

Граница между палачом и жертвой условна, разница между вершителем правосудия и бессердечным садистом зависит от точки зрения и стороны баррикад — ради этой морали читателю придётся бродить по Багдаду и чужим жизням.

Убрать бы из уравнения Безымяна, возможно история получилась бы куда глубже, поскольку вместо буквальной метафоры придётся выплетать характеры людей, претерпевающих глубинные изменения не по причине, что им приделали кусок от тела подонка, а потому что им необходимо отказаться от привычных лекал, чтобы осознать неприглядную действительность.