5 Ад - это мы.

​
Цветаева писала о Маяковском, что человек в нём, планомерно, на протяжении 6 лет убивал поэта.
На 7 год поэт не выдержал, встал, и убил человека — Маяковского.
Мне кажется, я понял, почему богоборец Сартр, в конце жизни, уже ослепший и погрузившийся сердцем во тьму, словно король Лир, поверил в бога.
Да, своего, личного, экзистенциального, но — бога.
Предал ли он свои идеи? Себя? Друзей?
А предаёт ли зимняя веточка себя, когда листва весной сочится красотой из её изогнутых запястий?
Предаёт ли цветущая ветка, весну и птиц, когда истекает алой листвой?
Быть может нет ни Того мира, ни Этого, а есть два самоубийства по ту сторону жизни и по Эту, равно устремлённые друг к другу от безумия существования: их соприкосновение - душа человека.
Просто жизнь более безумна, чем мы думаем, но и более проста: в ней есть чёрные пустоты, похожие на таинственную чёрную материю между звёздами.
Бороться с ней? С богом, тьмой, злом, несправедливостью?
Тьма улыбнётся как и полагается родителю и примет борьбу.
Беда в том, что мы ручки и крылья даже свои боимся запачкать: боремся не всем своим существом бессмертным, да и не всегда собой.
Нужно каким то образом.. принять, что не тьма у нас в гостях, а мы у неё.
И чтобы была окончательная победа, человечество должно приложить к своему коллективному виску - пистолет. Но нужна ли такая победа?
Итак, главная боль Сартра: признать, что победы души над тьмой не будет, — мы не можем.
Пойти на компромисс… выслушать бездну и тьму?
А может, они не так уж и темны, и король Лир, ослепший и безумный от горя, думая, что идёт над краем бездны, на самом деле ходит по голубому прибою цветов?
 
Катарсис. Совершенный катарсис.
Почему эта пьеса Сартра так мало известна?
Почему о ней не говорят по телевизору, не пишут в газетах?
Почему о ней молчали друзья?
Есть книги, делающие мир лучше.
Есть люди, делающие его прекрасней.
Ну что, что с этим миром не так?
Почему таких людей встречаешь где-то в тёмных переулочках жизни?
Где-то в глуши сельской библиотеки: невозможно грустные и синие глаза: небо, загнанное в подполье.
Почему такие книги пылятся на дальних полочках библиотек?
 
Закрываю глаза и мечтаю: если бы наедине с этой книгой запереть за закрытой дверью людей самых разных и критических взглядов: революционера, анархиста, верующего, кроткого пролетария и тирана… то с ними что-то случится, что-то главное, чудесное, что не случилось бы, живя они ещё 1000 лет: может, ад, это не другие, а — мы сами? Мы ад для природы, бога, истины… они в нас умирают: наши души для них, как атмосфера смертоносной и холодной планеты, на которой невозможна жизнь.
 
Страшно это. Видеть человека, и наверное знать, что живя так, он живёт как в чистилище, по какому-то проклятому кругу, словно один из кругов Дантова ада — разомкнулся от напряжения и вытянулся в бессмысленный путь в никуда.
Такие люди, живя и 200, и 500 лет, будут придерживаться тех же взглядов, словно прикованные к чем-то, к некой тьме, пустоте и гневу.
Так во время войны порой приковывали человека к камню большому где то в лесу, вокруг которого ярким прибоем полыхала красота и природа.
И он в итоге научался любить мох на камне, перепуганных насекомых, больше, чем птиц и дивных зверей, порою появлявшихся из-за плеска листвы, как мираж: его мысли постепенно перенимали изгибы движений насекомых и тёмный холод камня.
 
Есть что-то невыносимо страшное, более страшное чем звёздные бездны Паскаля в принципах  человека, в фатальном и едком движении его мыслей и жизни: у Сартра это революционеры.
Словно в аду, они уже никого не видят и не слышат кроме себя, сражаясь со своими кошмарами.
Вы думаете, это просто пьеса? 
Взорвалась миллиарды лет назад звезда; заволновались моря на земле и жизнь, как Афродита эволюции, вышла из пены: из звёздной плоти появился человек и мучимый памятью сердца, поднял глаза к звёздам и воспел их, как своё родное.
А потом кто-то.. скрыл звёзды и красоту мира от человека, распял свободу, и что-то звёздное в человеке взбунтовалось.
Имена Достоевского, Шекспира, Сартра, стали подобием духовных звёзд жизни, освещающих мрак, а всё что мимо них — холод безжизненный космоса.
 
Герои Сартра существуют на самом деле в чистилище какого то безвоздушного пространства: словно бы мир давно уже кончился, умер, а они и не заметили этого в фанатичном бреду поиска своей правда и ненависти, пусть и праведной.
Есть лишь маленький участок земли, за кадром которого погасли пространства и звёзды, и даже… рая уже нет.
Лишь хрупкие декорации прошлой жизни стоят и светит фонарь возле дороги, освещая дом на краю света.
Всё, почти уже ничего в мире нет.
Уверены ли вы, что звезда ваших принципов не погасла 100, 1000000 лет назад, и лишь свет тот неё ещё робко живёт?
Вы гуманист? А вы уверены, что завтра обстоятельства не сложатся так, что вам предстоит убить человека?
Вы революционер? Вы уверены, что завтра, ворвавшись в покои диктатора и по воле случая оставшись с ним за закрытыми дверями на ночь, не узнаете что-то такое о душе его и вашей, что пистолет в вашей руке — дрогнет?
 
Дрогнула чья-то рука в темноте. Ещё одна и ещё: словно чаек вспугнули на побережье вечернего моря: из пены аплодисментов я выхожу к робкими шагами к сцене.
Пьеса Сартра. Чудесные актёры… особенно хорош Пьер Ришар в роли несчастного и простодушного Уго, и неподражаемая Ева Грин в роли Ольги.
Иду к сцене с руками у груди, в которой волнуется сердце, спелой веточкой сирени.
Звёзды проступают сквозь разрушенный купол театра и птицы прозрачно летают в райке.
Аплодисменты усиливаются и морской прилив прохладно обнимает пол, мои ноги…
Пьер Ришар подходит ко мне и на чистом русском говорит: что с вами, молодой человек?
Зачем вы впустили в театр, без билета, ваших друзей: морской прибой, звёзды, птиц?
Ева Грин улыбается, оглядывает дивно преображённый театр и, сойдя со сцены, прямо в прибой, где простёрлось моё тело, в обмороке, наклонилась ко мне и на русском, с белорусским акцентом (неожиданно), говорит, гладя меня по голове: ты болен, дружок? 
Зачем ты пришёл так рано, нетерпеливый мой?
Я же сказала, что в полночь, возле моря буду тебя ждать…
 
Закрываю глаза. Театр рассыпается осколками ночи и птиц.
В памяти почему-то другая ночь.
Москва. Осень 1939 г.
Дочка Цветаевой — Ариадна, движимая энтузиазмом и любовью к СССР, вернулась на Родину.
Её, невинную, нежную, арестовывают, избивают жестоко, заставляя оклеветать себя и отца.
Держат раздетой и босой на холодном полу в тёмном карцере. Имитируют расстрел.
В тюремную камеру входит женщина, новая пленница и видит сидящую на полу, возле двери, дрожащую Ариадну, с доверчивой улыбкой голубых глаз: она думала, что её, невинную, вот-вот выпустят...
Она оговорила отца под пытками.
Предала ли она его? Будет ли она предателем, если любя СССР, изменит своё мнение о нём и встанет на другую сторону?
А если встанет на другую сторону, значит — она не оговорила себя?
Снова закрываю глаза…
 
Место действия — Иллирия. Вымышленное государство германских славян. Идёт война: вечная война запада и востока, словно двух полушарий единого мозга.
Кажется, что это проклятое место, изолированное в вечности: война тут идёт вечно и сменяется революцией а потом.. снова война: люди похожи на Сизифов мечты и не замечают этого сами.
Немецкие и русские армии, как две стихии, лавины, сорвавшиеся с горы эпохи, вот-вот обрушатся на Иллирию, в которой идёт подпольная деятельность сопротивления.
Ночь. Ольга сидит у себя в комнате и крутит ручку радиоприёмника: на ладони горят ласковые отсветы огоньков, похожих на прирученные звёзды.
Доносятся голоса со звёзд: вот этой звезды не стало уже… на той тоже идёт война.
Крутит ручку дальше, словно на газовой плите делает «громче» — за дверью вспыхивает сизый огонёк голоса.
Неужели можно поймать голос человека, как голос далёкой звезды?
А ведь этого человека считали мёртвым… он словно воскрес.
 
Этот художественно подчёркнутый мною спиритуалистический образ — важнейший в пьесе.
За одну ночь, человек должен будет решить то, что не мог решить за всю жизнь.
В эту ночь женщина рядом с ним на постели, будет его Чёрным человеком, перед которой он исповедуется.
Два человека сидят на постели, произносят слова. Птица пролетела в окне. Горят странным созвездием огоньки радиоприёмника. В далёком и мучительном детстве Уго, упала ложка на пол…
Во всём этом сокрыт жестокий абсурд: то ли из-за птицы, то ли из-за слов и упавшей ложки в детстве, огоньков на столе, утром должен погибнуть человек.
 
Погаснет огонёк радиоприёмника, словно далёкая звезда.
Мужчина жмурится, как в детстве, когда ему было больно, и у звёздочки как бы вырастают усы.
Он улыбается… со звёздочки, прямо в сердце мужчины, протянулся лучик голоса, его жены — Жессики.
Два голоса за его плечами: жена и любовница.
Милая, неуверенная в себе жена, живущая сердцем, в никуда…
Её называют холодной, бесчувственной: она и Уго играют в любовь, ссоры, мечты: они совсем как дети в осеннем Эдеме.
Если бы я ставил пьесу в театре, то действующие лица ( глупое словосочетание: действующие сердца!), время от времени, превращались бы в обыкновенных детей, заигравшихся во что-то мрачное: ребёнок с пистолетом у виска… игры в революцию, любовь и смерть.
Дети хотят убить взрослого, потому что им, словно первым детям в Эдеме утраченном, рассказали, что и они станут взрослыми, а не ангелами например, или звёздами милыми.
 
Жена ( Жессика) не виновата: жила долгое время в вымышленном и стерильном мире платьев, книг и цветов, не ведая о том, что за всем этим есть взрослый и кошмарный мир, в котором идут войны и насилуют детей.
От неё скрывали этот мир, но ей, словно Алисе в стране чудес, предстоит проникнуть за милым, ранимым как кролик, мужем, в замок, где живёт сумасбродная королева — жизнь, играющая людьми, как в карты: Алисе предстоит вырасти душой почти до звёзд.
Не осуждайте её: в ней… так легко узнать что-то своё.
В пьесе вообще можно узнать себя в самых разных персонажах, к ужасу…
Словно бы гг по есенински бросил свою трость в зеркало последней, белой страницы и она разбилось, замерев в воздухе лилово-яркой листвою осколков, и каждый осколок — человек в пьесе.
Каждый персонаж — это мы! И мы раним себя с каждой главой.
Жессика открыла для себя реальный мир, как некую матрицу: она найдёт опору для своего сердца, пусть и в этом разрушенном мире: она станет взрослой, а кто-то — так и останется ребёнком.
 
Многие ли из нас способны на это? Катарсис преображения, когда сердце осмеливается взглянуть на свою прежнюю жизнь, как на ложь и обман, и встать из этой спокойной жизни в той мере, как душа покидает умершее тело, с грустной улыбкой оглядываясь на него с высоты: предательство ли это?
Ах, каждый же из нас мнит, что прав только он и вставать, оглядываться.. некуда.
Очень легко в пьесе осудить нерешительного Уго и его инфантильную жену, фактически детскими руками которых, нечто в мире и стремится сделать своё тёмное дело: по сути, речь в пьесе не о политике и не о революции: о душе и её праве быть собой, остаться собой в этом безумном мире.
А где, мы, подлинные? Уверены мы в своих принципах?
А может они — иллюзия, за которыми стоит реальный и кошмарный мир? 
Часто мы просто.. боимся запачкать свои ручки, свою чистую душу: душа боится вылезать из тела, словно из тёплого одеяла: так зябко и бессмысленно в мире...
 
Второе крыло голоса за плечами Уго — Ольга: строгая и прекрасная, со стальным стержнем внутри.
Нравятся вам люди со стержнем?
Замечательные люди. Только из-за этого стержня, к которому они словно прикованы, часто страдают и гибнут люди.
Ольга устала от этой холодной осанки души, этой.. прикованности.
С другой стороны она могла бы сказать о себе словами Камю: стыдно быть счастливым одному. Стыдно счастье, когда вокруг — сплошное горе: Олга тоже пытается вырваться из этого заколдованного Дантова круга принципов.
 Сартр словно бы развивает в пьесе мотив Постороннего, только с той разницей.. что он, как шарик творческой ртути, делит персонажей, дробит: они посторонние другу другу, миру и себе, и это деление трагически продолжается их глухотой и ненавистью, «принципами»: каждый слышит лишь себя, словно в аду, потому и рядом с мыслью об убийстве, как тень — встаёт грозно слово: самоубийство: себя, своей идеи, страны, мира…
 
Фактически, революционер — Уго, его любовница Ольга и жена — Жессика: это одно существо, закольцованная в себе, словно вещь в себе, Канта ( дополнительный Дантов круг).
Жессика — как бы эманация души бунтарки Ольги: она устала от всего этого бреда и хочет простого счастья, любви.
А Ольга в свою очередь — эманация души Жессики, мечтающей о подвиге сердца.
Мы как бы видим две платоновские звезды, которые снятся друг другу, взаимно не существуя: в пьесе вообще дивно искривлено пространство и время души: все души и судьбы — чуточку неполноценны в том смысле, что они, словно дорога, обрываются над бездной, и в другом персонаже пьесы есть продолжение этой дороги.
Чем-то отношения Уго и Ольгии напоминает фильмы Бергмана, например — Стыд, где рядом с сильной и волевой женщиной — слабый мужчина: у него своя война: беззвучные взрывы из прошлого, детства, оглушают его сердце.
 
Мужчина у Сартра — полупрозрачное и бескрылое существо, с содранной кожей души, не знающий кто он и зачем живёт, и что, чёрт побери, происходит в этом безумном мире, где нет истин и умер бог и где человек умирает так же внезапно и легко, как падает с дерева лист.
Уго может многим показаться инфантильным, слабым человеком, без стержня внутри, но это — сама душа.
Она томится по красоте и правде, хочет расслышать и понять других, а значит и себя, через других, и в этом смысле Сартр переворачивает свой тезис: Ад — это другие. Нет, другие могут быть и раем: путь к себе через эмпатию к страданию мира и человека в нём, пусть и «грязненького».
 
Если бы я во второй раз ставил эту пьесу в театре (после провала 1-ой, меня бы выгнали из театра за мрачные сцены с детьми), то изобразил бы Уго в виде не Раскольникова (его подпольная кличка), а "Идиота" Достоевского.
Он бы умирал на сцене множество раз.
Весь мир был бы трагической игрой его посмертной души, летящей к далёкой и умирающей звезде, богу.
Женщин в пьесе не было бы в моей постановке: были бы ангелы, порхающие ослепшими мотыльками над сумраком сцены: они как бы выпорхнули из груди умершего мужчины.
 
Есть эффект бабочки, а у меня был бы эффект крыла ангела: все люди в пьесе, стихии природы даже — связаны и составляют единое существо: от одного слова, может умереть человек. От молчания — взорваться звезда ( в моей постановке над сценой гибли бы звёзды и сцена бы постепенно гасла, как и свет над зрителями).
Сартр намеренно противопоставляет солипсический акт бунта Уго (словно тень и тело, равноправно распространяющиеся, не зная кто и где, в прошлое, в детство, и в будущее, настоящее), «предателю» Хёдереру, с его философским прагматизмом (в нём, к слову, Сартр изобразил себя), которого он должен убить: в этом смысле Уго похож на "Иуду" Леонида Андреева: его жертвенность — грязна, века предадут его вечной хуле и позору, но без него.. не свершилось бы судьбы Христа.
 
Для Сартра, поведение и того и другого, как впрочем и всех героев пьесы — равный тупик: истина распята где-то между ними.
Сартр подвергает сомнению политическое насилие, насилие в принципе, продолжая как бы философию Андрея Платонова, у которого революция — экзистенциальна, а не просто накипь гнева: в революции и бунте души должен участвовать человек целиком: стихии милые, красота искусства, деревья шумящие и прошлое человека, детство, всё человечество.
В поэтике Сартра, подлинный бунт иногда должен отступить на пару шагов назад (почти дзен), "уступая" миру и людям: нужно решить что-то с прошлым своим, детством даже, иначе — это будет просто борьбой с тенями своими и страхами.
Но этот подвиг для многих будет казаться — трусостью.
Бунт Уго в пьесе похож на катарсис Алёши Карамазова, припавшего на колени перед красотой звёздной ночи: всё в мире, и он и любимая и детство и тиран и звёздочки милые.. стали неким единым и страдающим существом, и безумно было бы слепо убивать какую-то одну часть, желая мира и счастья целому.
Во всём этом слышится тоска по глубокому пониманию бунта, из глубин души и чести: ах, как легко нынче замышлять революции, войны и играть людьми как в карты...
Вот было бы славно такого бунтаря иметь, с честью, который, видя, к какой трагедии и жертвам привели его "принципы", покончил бы с собой, как в старину офицеры кончали с собой, признав свою вину за гибель невинных мальчишек.
Самый факт такого поступка, в теории даже - говорил бы об экзистенциальной чести и стержне: ответственности.
К сожалению, сегодня и политиканы разного уровня и революционеры - слишком дрожат за свою... душу.
 
Нина Берберова однажды заметила, что из одной строчки романа Набокова «Приглашение на казнь», вышла целая пьеса Сартра.
Она не сказала что это за пьеса, но, думается — именно эта.
Что остаётся у Уго ( во французской транскрипции — почти Гюго. Романтик, чистая душа) от памяти смутной, что он — душа? цветаевская безмерность в мире мер, которой сложно и душно в мире принципов, убийств героических?
Сострадание. Она — высшая, экзистенциальная свобода, по силе сравнимая с трагической решимостью самоубийцы.. или убийцы: отрицание плоти и совершенное проникновение в неё: душой, прежде пули или ножа.
 
Любопытно, но в сострадании коренится и измена себе.
Но что значит — себе? Телу? Спокойному и сытому счастью? Принципу задремавшему и оглохшему?
Давайте сознаемся себе: как часто мы сострадаем тем, кому противостоим, ненавидим?
Нет, речь не о сострадании для галочки. Есть и бунт для галочки и счастье для галочки.
Чувствуем ли мы неупокоенное страдание мысли в чужой душе?
Можем ли мы хоть раз поставить свою шумную душу на паузу, и в стройной тишине прокрасться в душу другого человека, события, расслышав их мысли и обняв их, расслышав даже муку детства этого человека?
Неужели мы так неуверенны в себе… бессознательно уверены в возможной иллюзии своих принципов ( стержневых), что боимся оставить их на расстоянии взгляда?
А может любовь — сильнее всех принципов и нужна только она и она и есть главный принцип жизни?
 
Вот светит тихая звезда в ночи.
Если бы вам сказали, что если вы её погасите, то спасёте жизни тысяч, миллионов людей: они станут счастливыми.
Вы бы сделали это?
Всего лишь яркая точка, среди множества точек.. невеликая потеря, не правда ли?
Сколько бы людей, искренних революционеров, гуманистов, пожертвовали этой звездой?
А кто из них почувствовал бы её всем сердцем?
А вдруг на ней — жизнь? Лучше или хуже она нашей?
В широком смысле, Сартр развивает экзистенциальное христианство без бога: убийство равно самоубийству: Я есть Ты. Я в тебе, а Ты во мне.
Иной раз легче убить другого, чем выслушать его.. а иначе, он может переубедить тебя в чём-то.
Сартр словно бы разыгрывает пьесу между двумя фаустианскими безднами: в одной, есть те силы, которые, часть силы той, что всему желая зла, вечно совершают благо.
Другие силы — вечно хотят добра, но.. в слепоте свой и праведном гневе бунта — творят вечное зло.
 

У убийц нет воображения. Им ничего не стоит причинить смерть, поскольку они понятия не имеют, что такое жизнь.
Предпочитаю людей, боящихся чужой смерти.

Как там у Достоевского? Все виновны перед всеми?
А у Сартра — все правы и все страдают от этого: никто не хочет уступить даже на миг, попятиться душой, дабы услышать другого: принципы мешают…
Сартр ведёт своего героя по кромке солипсической бездны: убийство равно самоубийству: революционер во многом равен тирану: ничего не стоит убить невиновного, ради достижения цели.
А что дальше? Мир идей бестелесных, которыми воспользуются другие: если бога убить, то человек просто.. становится его гротеском.
 
Если проникнуть в бессознательно пьесы, то перед читателем предстанет драма вселенских масштабов: одна из тех драм, которые пишутся в последний день конца света.
( Кстати, на какой строчке оборвётся искусство, когда всё кончится?
Будет ли это строка поэтессы о звёздах? Пошлая строчка о развратном сексе, содомии? Или же робкая строка юноши: школьная записочка подруге, с вечными словами: люблю тебя, солнце…
И Солнце, настоящее, словно бы это было написано ему, взрывается и обнимает Землю и влюблённого школьника)
Всё дело в том, что Уго — это образ Христа: Гамлета вечности.
Это Христос — которого мы заслужили: он слаб, прекрасен, то смел, то труслив.. и в сердце у него, как у Бедного рыцаря Пушкина — тот самый образ женщины.
 
Ему, революционеру, поручают главное задание его жизни: проникнуть в Замок главаря, готовящего измену, и… убить его.
Этот человек — бог-Отец.
Замок — тот самый Кафкианский замок, до которого так и не дошёл гг.
В этом замке все вспоминают своё детство: они понимают, что они в доме своего Отца ( ах, в постановке пьесы это можно было бы обыграть изумительно! Всё происходит на далёкой звезде. За окном — робкие декорации мира).
Платон писал, что сущности идей, людей, истины — обитают на звёздах, а здесь, на земле, только их тени, игры теней.
Платон ошибался: сущности идей не на звёздах.
Быть может, звёзд вообще уже нет: они давно умерли: истина — в сердце женщины, в сердце дерзающего человека, чья душа распрямилась до звёзд.
Просто… души в любви, стали — как звёзды.
 
Итак, Сартр описывает предельное в своей экзистенциальности — самоубийство бога.
Бог-Сын, словно небесный Кириллов из Бесов Достоевского, навёл курок на Бога-Отца.
2000 лет назад, Бог пожертвовал сыном своим, пожалев себя, не пожелав запятнать своих рук.
Теперь, придётся пожертвовать уже ему, быть может — навсегда.
После пьесы реально странно хочется оглянуться на мир: а что, если бог в мире. и не важно, верим в него или нет, и многое из того в мире, что мы считали тьмой, безумием жизни, — на самом деле жертвуют собой и грязными руками делают некую чёрную работу, спасая нас от неё?
 
Читатель, верующий, или атеист, не важно, равно ощущает этот тёмный холодок револьвера в руке: решается не судьба героя пьесы, а словно бы судьба всего человечества, читателя.
Был случай в немецком театре 20 века, когда на сцене стреляли в актёра, а умирал один из зрителей: что-то главное решалось в этот миг в его сердце, и он пережил то, что никогда не переживёт актёр.
Ах! Если бы мы могли в ретроспективности времени навести фокус камеры на лицо, мимику тела этого зрителя: само представление на сцене кажется вторичным.
Читатель, не бойся открыть для себя эту странную пьесу Сартра.
Быть может, её написал даже не он.. а некий ангел, с которым он общался в конце жизни, когда весь мир — погас.
 
Закрываю глаза и вспоминаю Ариадну Эфрон.
Боже! Не так же и сердце наше сидит порой на полу карцера жизни, и, увидя, как кто-то входит к нему: красота искусства ли, милые звёзды и дождь, друзья и любовь…
Оно переводит свою грустную улыбку глаз на них и ждёт, ждёт, милое, что стены тюрьмы сейчас разрушатся и оно станет свободным.
Оно ведь невиновно. Оно ведь.. невиновно?