4.5 Музыка Андрея Белого. Детский альбом. Allegro vivace

Истерически.

Когда нету отцовского опыта (сам-то я рос без отца), очень сложно порой сопричастность почувствовать к опыту. Между тем, когда он (этот опыт) рисуется живо и ярко, и ярко и живо граненое слово гвоздем ударяет о мозг, можно самим прикоснуться к заветному опыту, хоть и чужой, и не свой, и какой-то вообще не такой, и как будто его-то и не было.

***

Пора заканчивать эти бессовестные попытки якобы стилизации - через чур скучно оно получается в своей очевидности приема; да и к чему они, эти все своей искусственностью опошляющие приемы, когда речь идет о житейской трагедии частной семейной жизни: семейный портрет в интерьере дома на Арбате, дома, в котором разлад и раздрай, и не потому, что кто-то хороший, а кто-то другой - нехороший. Просто вот так получилось: разлад, и раздрай, и как-то все не по-семейному.

Чудовищное несоответствие личностей, которые в жизни интимной совсем не должны быть идентичными, но все-таки должны хоть как-то соприкасаться. Опыта жизни под одной крышей и с отцом, и с матерью у меня нет (я - безотцовник), но есть опыт жизни, пусть и бездетный, но в браке. Если соприкосновения нет - брак превращается в брак, в что-то именно что бракованное. Этот ужас семейственной жизни, когда до последнего оттягиваешь момент возвращения домой, потому что там - она. Потому что там - снова скандалы (в библейском значении), снова разлады, раздраи, снова чего-то не то. И не потому, что я неплохой, а она - нехорошая; а просто вот так: и вины ни на ком не виднеется.

Детские воспоминания уже давно выросшего и сделавшего себе имя Бори Бугаева, соединившись с антропософическими его изысканиями, породили гремучую смесь: музыкальный, ритмичный и страшный роман, где рефренами: "гвоздь", "некоторые-которые", "татарские глазки", "времени-бремени", "скифы и персы", ect., ect., ect., ect...
⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀- рисуется дикая, истинно скифская в своем исступлении картина семейного быта, где мама не может, а папа смирился; и маленький Боря Бугаев (который здесь - Котик Летаев), желает распяться, то ли став спасителем семьи, то ли в качестве мести: "Вот я умру, вы все плакать будете..."

Распяться - не в смысле буквальном. Тем более, плачут и так: плачет мама, перетирающая один за другим разноцветные флакончики и плачущая, плакальщица, в сторону кабинетика - так, чтобы папа услышал, - плачет по Питеру, плачет по Котику; плачет и Котик, который все видит, не все понимая, но - воспринимая и видя, что папа и мама - несчастны; нянечка-немочка плачет. Папа не плачет, но он - удаляется. Удаляясь, чинит свой карандашик, считает-считает, как будто бы дела и нет. Но видно, что есть. И видно, что ранен он сильно, как Котик, как мама, как нянечка-немочка.

Если б не форма, которую многие воспринимать не хотят и не смогут, я бы давал эту книгу всем молодым семьям, как страшное напоминание: сам имел опыт внутрисемейного разобщения, слава Богу, что хоть без детей. Дети склонны вину принимать на себя, что ужасно. И в ветхо- и новозаветных страданиях Котика виден надрыв и истерика детского сердца, явно любимого, но не береженого.

***

И все равно выглядит как дилетантские упражнения в стилистике. Ну и пусть. Когда много боли, мы боль прикрываем стилистикой, отмахиваясь:
⠀⠀⠀⠀⠀- Вот, дескать, такие вот опусы, модернизм-с, господа, дело сложное-с, тут сразу и не разберешь...
Все тут разберешь. Детское сердце - больное, измученное.