5 Орфей - Эвридике ( цветаевский мотив)

1 часть ( для узкого круга друзей)

Представьте себе литературный ад: в одиночестве одной комнаты сошлись гг Палаты №6 Чехова, Чёрный человек Есенина, Отец Сергий Толстого и Свидригайлов из ПиН Достоевского.
Хорошая компания, не правда ли?
Комната темна и тепла, как теплота в ладошке у ребёнка, что-то поймавшего в траве и не решающегося открыть её: зелёная травка виднеется, листик, усик чей-то, ножка и крылышко сизое.
Окажешься в такой комнате ( а рассказа на это и рассчитан), и слышишь эти шаги-разговоры во тьме, и боишься шевельнуться: только бы не заметили!
Но тут наша совесть что-то случайно роняет на пол. На меня оборачиваются голоса..

Это один из самых страшных рассказов Акутагавы.
Чем он страшен? В нём нет чудовищ, но есть чудовищность жизни ( у меня есть хороший друг, который не верит в чудовищ, но однажды он взял меня за руку и привёл.. в их логово), которая может нежданно приблизиться к нам своим искажённым и тёмным лицом, и мы в ужасе узнаем в этом лице — себя, узнаем не сразу, какое-то время мы будем считать это чудовищем, словно в отражённом вечере окне, где сквозь нас и нами прозрачно накренился грозный пейзаж войны за нашими плечами или иная катастрофа и ужас.

В воздухе колосится февральский снег. Подхожу к тёмному окну, словно к чёрной глади пруда, наклоняюсь, и вижу не чудовище, а.. себя.
Вижу свою душу и мерзкие сумерки в ней далеко, во все концы света, как сказал бы Гоголь.
Ничего больше не заслоняет этой бездной во мне от звёздной бездны надо мной, так ужасавшей Паскаля.
Душа лишилась своей голубой и нежной атмосферы с кроткими облаками искусства, любви и семьи, защищавших ранее её от от звёздного ужаса, со всей яростью навалившейся теперь на душу, пронзая её бездну до самого дна.
А есть ли это дно?

Говорят, что лишь в падении, крылья цветут и расправляются как никогда.
В падении в самый тёмный разврат, любовь, отчаяние и сомнение, тем они и искушают человека, ангела, бога, что в падении они на миг чувствуют себя целиком, мыслят себя со всех сторон, разом.
Быть может, именно в падении ангела, бога ли.. впервые в мире родилась мучительная мысль о человеке?
Падающее на заре в ночь крыло ангела похоже на залиловевшую сакуру…
И кто выдумал все эти лживые крылья ангелов за спиной, с маниакальным усердием Доктора Моро, пересаженные на картинах Возрождения несчастным людям от… ещё более несчастных куропаток, уток, лебедей?
Вот живёт семья, за её плечами, нежные и хрупкие декорации общественного счастья, достатка: хороший дом, работа, улыбки по утрам.
Но смогут ли эти крылья выдержать настоящее испытание, сорвавшись в бездну?
Как там у Блока? «Дома росли как желания». А у Акутагавы наоборот: дома падают от желания. Мир падает.

Человек, узнавший в себе чудовище, робко подходит к тёмному омуту окна: рябь тенистой листвы на поверхности колыбелит звёзды.
Если бы мы в этот миг взглянули на него взором ангела, то увидели бы как человек ( тело) подходит к тёмному пруду вместе с грустным и уставшим животным с добрыми глазами; как писала Андрей Платонов: душа человека — неприличное животное.
Быть может нужно признать чудовищность мира и естественное чудовище в нас? Просто не нужно противопоставлять его человеку, как это делает гг рассказа.
Чудовище, как милый и бездомный зверь ( ни земля, ни ад, ни рай — его не принимают), тоже, чуточку человек.
Цветаева писала Пастернаку: Ты получишь в руки, странное, грустное, дремучее, певучее чудовище, бьющееся из рук.

Ноги человека, синим языком, лижет вечерний прибой: это тоже чудовище, уставшее и бесприютное.
Тёмная душа человека участливо и робко протянулась мордочкой к синей волне.
Они родственны. Их не нужно бояться, чураться. 
Да, иной раз они могут убить человека, даже.. целую звезду, и не заметить этого: они живут по ту сторону жизни и смерти… они гостеприимны, страшно гостеприимны: гг рассказа приглашён к ним.. навсегда.

Человек заглянул в омут окна. Мир сладостно накренился за спиной: тёмный вес прохладной ночи за плечами; в окно капнула слеза… словно окно было внизу, а человек, вверху.
Разводной, улыбчивый круг светлого лица.
Грустный круг, похожий на раненую луну.
Вот пальцы отразились с правого края окна: похожи на уставшую, тростниковую траву возле пруда.
Как там у Паскаля? — Сердце человека перед звёздной бездной — мыслящий тростник.

Если смотреть на это глазами.. не совсем человека, а уставшего животного в нём — души, то мы увидим простёртое возле тёмного пруда, ангела без сознания: на его лице пробивается щетина: это пальчики шевелятся словно бы от порыва ветра..
Человек шёпотом произносит в отражённые звёзды и своё полупрозрачное, звериное лицо: я, убийца!

2 Часть ( песнь Леры — спойлер)

У каждого из нас есть свой чёрный человек, приходящий по ночам, читая нам «мерзкую книгу нашей жизни».
И если у Есенина это был мужчина, то у Акутагавы — женщина ( Акутагава экзистенциально развивает эту тему, описывая шизофрению чч, приходящего… к самому себе).
И что самое страшное, от этой женщины не убежишь, не запрёшься на железные двери: она чудесным образом пройдёт сквозь них.
Неужели она… призрак? А разве не призрачной была жизнь, дорогой мой герой рассказа?

Религия не так расслышала слова измученной и уставшей природы о «вечной жизни», как бы по детски мстя ей за что-то.
Природа.. улыбнулась на эту месть единственно возможным бытием после смерти: спиритуалистичностью нашей совести, в которой по ночам мерцают голоса замученных и убитых нами чувств и людей.
Этот мир населён убийцами, как сумасшедший дом — безумцами.
Все в нём убивают кого-то или что-то: бог — человека, человек — бога, другого человека, себя, нечто нежное в себе или в мире…
Просто не каждый сознаётся, что он убийца.

Меня тоже мучает сомнение и совесть: я столкнулся в своей жизни с мучительным выбором эвтаназии.
У Акутагавы проблема эвтаназии поднята на экзистенциальную высоту… мучающегося в бессильном мире, бога, и.. человека.
У меня была иначе. Но в то снежное утро для меня рушился мир, умирал бог и редкие люди на улице заносились февралём.
Я шёл в ветеринарную клинику, прижимая к груди своего умирающего кота, не сдерживая слёз.
Всю ночь пролежал с ним на полу, почти обнажённый, разговаривая с ним, прося у него прощения за вчерашнюю ссору, и не только ссору…

Внезапно ослепшим и притихшим, пригнувшимся к полу, словно что-то неумолимое давит на него в мире, он с трудом прыгнул ко мне по привычке на постель, и тёплым, влажным носиком ткнулся мне в лицо, ища защиты от обрушившегося на него безумия мира.
А я ничем не мог ему помочь. Я, с образованием ветеринара.
Вынести его мук я не мог. Не мог и убить его.
Если честно, был бы рад тогда, если бы кто-то убил мир и всё кончилось разом.

Акутагава бессознательно совмещает рассказ Толстого Отец Сергий и Чёрного человека Есенина: одна комната и два голоса в сумерках.
Огонёк свечи горит… в тёмном воздухе, нет-нет да вспыхнет ладонь незнакомца, тоже, похожая на дрожащее пламя свечи.
Впрочем.. ладони не было. Это моя фантазия.
Просто.. в этой комнате в далёкой Японии начала века, был и я.

Я видел на стене картину с изображением Ивовой Каннон — буддийской богини милосердия.
В конце рассказа, пламя свечи вздрогнуло, и как бы приподнялось на цыпочки, вытянув и выгнув грудь на вдохе — так делают люди в муке отчаяния -, и закрыла лицо ладонями, с веточкой ивы меж пальцев.
Впрочем, мне это тоже могло показаться, и это вздрогнула ладонь незнакомца во тьме.

Жил в Японии известный знаток этики.
Читал лекции в разных городах: многие к нему прислушивались как к святому отшельнику.
Его размеренную жизнь, исполненную мудростью веков, не нарушали сомнения..
И вот, в один из вечеров, к нему в дом вошёл незнакомец, его почитатель, и рассказал историю своей жизни.. своего ада.
И размеренная жизнь просветлённого человека, так талантливо прятавшегося от звёздного ужаса за умными книгами и мыслями мёртвых людей, рухнула: как от землетрясения, рухнула мудрость веков, само время остановилось и его не стало.

Голос во тьме рассказал историю одного чудовищного землетрясения, разрушившего его жизнь.
Акутагава описал не чудовищное землетрясение в Японии 1923 г ( что ужасно, рассказ возможно основывается на реальный случай), но безумный в своём трагизме случай эвтаназии в аду, бывшего миг назад — раем.

Жила молодая семья. Муж  и жена. Радовались жизни, разумеется, были маленькие ссоры, куда же без них.
В этом смысле даже маленькая ссоры может быть адом, если человека вдруг не станет, и целый мир, настоящее, прошлое и грядущее, как бы повиснут на этой колючей проволоке созвездий и ссоры, мимолётной разлуки души.
Происходит землетрясение. Рушится дом, погребая под собой жену.
Мужчина, как неприкаянная и бесприютная в мире душа, мечется по руинам природы.. ищу свою любимую.
Тихий голос среди руин и сумерков жизни, пробивается к свету надломленным цветком.

Акутагава переносит стихию природы на стихию души, страстных чувств, после которых порою дом ходит ходуном, как при землетрясении и падают с полок, стола — посуда.
Стихии равноправно и страшно сближаются в какой-то спиритуалистической психосоматике: человек, тёмное движение его онемевших в природе крыльев, простираются дальше его плоти, не так ли?
Знакомо ли вам это чувство, когда в гневе и страсти, выходя из себя ( вот уж меткое и инфернальное понятие: куда выходим? есть вне нас то, что нас темно подхватит, словно бы узнав что-то древнее?), мы говорим порою себе и любимым страшные, жестокие слова?
Боимся ли мы, что они внезапно сбудутся?
Понимаем ли мы, что природа тайно участвует в нашей любви и гневе?
Представьте себе, что ваша самая порочная или жестокая мысль, вдруг овеществилась в виде некоего зверя или тёмного жеста природы, словно в кошмарном сне, при людях, ваших друзьях, с улыбочкой ласкаясь к вам, ходя возле них?
Было бы вам стыдно и страшно?
Как хочется в ссоре, беззвучно и нежно, как во сне, выломать дверь ( она замерла за спиной, накренившись в воздухе раненым крылом), подбежать к затихшей в слезах на постели любимой, склонится над ней и обнять… а за плечами и окном, как тёмные крылья уже сгущаются грозовые тучи.

Итак, муж бросается на колени, обнимая жену на руинах рушащегося мира: так душа обнимает своё тело после смерти.
Всё самое страшное вроде бы уже позади: небо так близко и ясно, словно ничего и не произошло. Ласково трепещет листва.
Но как раз в это время начинается ад. Жизнь начинается, вскрывая в людях бездны, полоснув по телам их и прошлому — острым крылом: ангел мечется по руинам мира, взявшись за голову.
\Женщину невозможно вытащить из под обломков ( дивный и страшный символ быта женщины в прошлом: бытие превратилось в быт, и бытие бунтует).
Как это безумно и страшно: ещё утром, женщина, возможно, ласково прикасалась к этой стене, улыбаясь, смотрела на небо, мечтала о чём-то.. и теперь эта стена — затмило небо и целый мир, придавив её к земле.

Ад разгорается. Дом разгорается ( питаясь адом прошлого отношений мужчины и женщины), и огонь подступает к несчастной женщине, словно зверь, ласково так, алым язычком робко лижет ей ноги…
На это невозможно смотреть. Читать это — больно!
Это похоже на самый страшный и самый верный, забытый апокриф мифа об Орфее и Эвридике: землетрясение в пещере и.. обернувшийся Орфей, и его сомнение в жизни, ощущении себя и любимой ещё когда они были так близки к свету от выхода из пещеры.

Чтобы вы сделали на месте этого… несчастно ангела, мужа?
Голос во тьме погас. Знаток этики обратил внимание, что у говорящего нет на руке мизинца.
Палец, похожий на лучик… просто что-то заслонило  этот луч у основания и поток света погас.
Так и человек может погаснуть. Мир может погаснуть…
Смех в темноте.. с достоевщинкой.
В глазах незнакомца что-то безумное, грустное: щетина на лице, похожая на осеннюю траву возле пруда.
Окно зарастает солнцем и утренним ветром.
После прочтения рассказа страшно молчать.
Ещё более страшно сознавать своё одиночество в комнате.
Хочется произнести вслух что-то сокровенное, страшное, что я скрывал от друзей и даже себя: я — убийца, чудовище!

Ибо в призрачном доме
Сем — призрак ты, сущий, а явь —
Я, мертвая… Что же скажу тебе, кроме:
— «Ты это забудь и оставь!»

Ведь не растревожишь же! Не повлекуся!
Ни рук ведь! Ни уст, чтоб припасть
Устами! — С бессмертья змеиным укусом
Кончается женская страсть.

Уплочено же — вспомяни мои крики! —
За этот последний простор.
Не надо Орфею сходить к Эвридике
И братьям тревожить сестер.

Марина Цветаева

Герберт Джеймс Дрейпер - Орфей и Эвридика