4

Щов "вперед иголка".

Не выходи из комнаты, не совершай ошибку.

Сейчас я буду изменять родине, предавать свои убеждения и менять свои взгляды на жизнь, людей и художественную литературу.
Для этого появилась веская причина: я прочитала книгу Марины Палей "Клеменс".
И мне холодно и пусто.

Представьте длинную тонкую иглу. С длинным стальным ушком. Тонкая длинная нитка послушно вползает в это ушко. Хоп. Узелок на хвосте. Потащили.
Я - нитка. В начале повествования белая и прочная. Ловко вдетая в ушко несгибаемой иглы.
Что вышиваем? Посмотрим. Начало захватывает.
Питер. Жуткий фильм: фашисты - евреи. Привычный кошмар. На фоне этого кошмара к герою является Клеменс. Он немец. Герой - еврей.

Дальше...

" И начались сеансы.
Что бы мне хотелось "увековечить"?
Конечно, его руки."

Прочность нитки начинает вызывать сомнения.
Я знаю это все. Любовь к рукам. Любовь мужчины к мужчине.
Я знаю, как она может ломать и корежить.

Ах, как красиво все начиналось.

"Отпивши с нами чаю, она, взяв книжку и кошку с моих колен, устроилась в кресле у окна, за которым, словно библейская манна, густо валил сладкий ветхозаветный снег. Он стоял сплошною завесой.
Можно было принять за рабочую гипотезу, что соткана она была из цветов вишневого сада – того, давно вырубленного. Да, новогодний снегопад состоял из манны ветхозаветных пращуров – и чеховских лепестков… Наверное, тот же состав в тот вечер имела моя душа…"

Но в эти игры играли Чехов с Толстым. Палей играет в другую игру.
Железной иглой тащит нитку в дебри кошмара семейной жизни героя.
На фоне этого кошмара призрачный Клеменс выглядит призраком счастья в сизой дымке.
Который растворяется так же непонятно, как и являлся: откуда, зачем?
Но герой уже ранен. Нет, почти убит.

И текст разрывается непонятно откуда взявшейся рукописью еврейской писательницы, принципиально не признающей русский язык, потому что не находит "более возможным писать на языке своего рабства и унижений".

Волочишься за своей стальной тюрьмой и понимаешь - не сможет ни писать, ни говорить, потому что ужас, потому что ненависть, потому что боль и мрак. Еврейка. Советская еврейка. А все остальные - нет. Всем хорошо - ей плохо. "Мама, забери меня отсюда". Хорошо режет Палей, грамотно, красиво до отвращения, до ужаса, до тошноты.

Весь этот кошмар прочитать не представляется возможным.
И где-то это уже было. Ах, да. Начала же я читать Иличевского "Перса". Русская девочка в южной республике на границе с Ираном принимает ислам так же, как принимает мучения еврейская девочка в пионерском лагере: в дикой толпе с цепями и криком. "Перс" полетел в сторону. Далеко, надолго, навсегда. Но "Клеменс" еще не дочитан.

Герой приедет в Берлин. Разыщет Клеменса. И поймет, что тот ... калека? - аутист.
Я знаю, как ищутся слова-названия болезней в медицинских справочниках, как мозги отказываются понимать, принимать, верить. Нитка все короче, картинка все отчетливей, желание отрваться - все сильнее.
Последние страницы - с болью в сердце.
Иголке нечего больше тащить за собой - нитка, истрепавшись в лохмотья, кончилась.
Что ж мы там навышивали?

Картинка.
Перед огромным зеркалом стоит в сизой дымке любовь. Не та любовь, которая постель, а та, которая любовь. Но лица мы ее не видим, потому что из кромешного зеркального мрака взирает ненависть. И она реальней, чем вся реальность по эту сторону.

Ах, да... про измену родине... Наверное, я все-таки останусь ей верна, ибо нельзя научить любить через ненависть, нельзя заставить понять и принять, убив доверие и надежду. Нельзя усомниться в том, что "гений и злодейство - две вещи несовместные".

И оторвите уже нитку от этой иглы.
И чем теперь прикажете лечиться?