5 Три парадигмы Александра Дугина

Дугина нужно читать хотя бы для того, чтобы с ним спорить. И в споре рождать собственную мысль, собственного «Радикального Субъекта». Дугин нарочито предвзят, провокативен, небрежен (приписывая, например, «В ожидании Годо» Ионеску), местами откровенно неправ — зато он щедр, размашист, системоцентричен. Он создаёт такого масштаба конструкции, которым позавидовал бы и Гегель. Причём эти конструкции не подавляют — в них можно жить, можно достраивать и перестраивать по собственному разумению. Дугин — редкой широты фигура, отсюда все его достоинства и недостатки.

Самое ценное в этой книге — сделанный словно с высоты космоса срез всей человеческой культуры, почти без остатка укладываемой Дугиным в три формы, три фундаментальных парадигмы: премодерн (традиционные общества, включая монотеистические), модерн (Европа от Ренессанса до второй половины 20 века), постмодерн (текущая ситуация). Каждая из форм характеризуется собственной онтологией, гносеологией, антропологией, эротологией, представлениями о пространстве и времени. В этих разделах делаются очень важные наблюдения и выводы о соотношении в разных парадигмах таких базовых категорий, как бытие, небытие и ничто, субъект и объект, разум, сердце и животное начало, прошлое, настоящее и будущее, центр и периферия, мужчина и женщина, человек и Бог. И поскольку всё познаётся в сравнении, то именно в том, как эти категории воплощаются в разных формах, и обретают большую ясность и рельеф как сами эти понятия, так и парадигмы, их представляющие.

А теперь перейдём к критике. Во-первых, Дугин, как уже было сказано, ощутимо предвзят. Вопреки заявленному «объективному методу», положительных оценок у него удостаивается только первая парадигма, премодерна, тогда как последующие две оцениваются исключительно негативно, что неверно (или хотя бы недостаточно) уже потому, что подобный подход полностью укладывается в присущую именно традиционному обществу идеализацию прошлого и «демонизацию» будущего, сулящего неизбежную деградацию и Кали-югу. В результате содержание этих последующих парадигм во многом выхолащивается, что особенно заметно на примере такого сложного и многогранного явления, как модерн. (С постмодерном наверняка так же, но выявить это сложнее, так как постмодерн только начался).

Дугин в начале книги совершенно верно замечает, что коммунизм и фашизм — это полноценные модернистские проекты, альтернативные мейнстримному либерализму. Но их анализу он посвящает ровно… четыре странички, в дальнейшем словно забывая о них и предпочитая иметь дело с победившим либеральным проектом, который и становится основной мишенью его критики как в модернистском, так и постмодернистском изводе. Это позволяет ему позже «оторвать» от модерна и подверстать под свою теорию такие совершенно модернистские фигуры, как Ницше и Эвола. Подобное происходит от недооценки Дугиным того, что я называю героическим измерением модернистской парадигмы.

Классический модерн, модерн эпохи Просвещения, ставил на мощь человеческого разума, замещающего собой обветшалых богов. Силы разума казались безграничны, а его тождественность с человеком — исчерпывающей. Однако вскоре были обнаружены ещё более мощные и глубинные источники, в которые тут же с головой погрузилось немало представителей модерна. Ницше учил о воле к власти, о полноте жизни, о торжестве силы, о красоте жертвы. Судьба самого Ницше являет собой яркий пример пренебрежения разумом и упоения иррационализмом. Знамя Ницше немедля подхватили поэты и писатели, философы жизни и теоретики революции. В первой половине 20 века параллельно ширились два фронта: тотальная критика рационально-либеральной формы модерна, объявленной «вырождением», «мещанством», «бюргерством», «нигилизмом», и победоносное шествие новых, героических форм модерна: коммунизма, фашизма, разных версий национализма, прославляющих единство человеческих масс, скреплённых героическим мифом, волей к действию, полнотой жизни, чувством товарищества, готовностью к повиновению и жертве. Собственно, именно в героическом человеке модерна, ставившем перед собой титанические задачи (вплоть до переделки всего мироздания), и достиг своего пика и высшего выражения модерн как таковой, когда-то, как мы помним, взявший старт в жизнеутверждающем творчестве титанов Возрождения.

Держа в уме это героическое измерение модерна, мы легко обнаружим оба его фронта — критический и жизнеутверждающий — в таких важных для понимания модерна текстах, как «Воля к власти» Ницше, «Рабочий» Юнгера или «Языческий империализм» Эволы. Да, собственно, весь традиционализм (даже геноновский), предвзято изымаемый Дугиным вообще из парадигм, предстаёт перед нами прежде всего феноменом модерна — несомненно архаичным, если судить с позиции либерального модерна, но полноценным с точки зрения модерна героического, так как в нём прослеживаются многие идеи и идеалы последнего. Закономерно, что с концом эпохи модерна закончился и традиционализм как таковой. Уже нет мыслителей масштаба Генона и Эволы, острие критики современного общества, как признаёт и сам Дугин, теперь в руках совсем других людей, которые с традиционализмом и вообще героическим измерением не имеют ничего общего, а перед нами возвышается одинокая фигура Александра Гельевича, которому ничего не остаётся, как в таком духовном вакууме побрататься с «Радикальным Субъектом».

Теория «Радикального Субъекта», возвышающегося над всеми парадигмами, — самое неудачное, что есть в этой весьма богатой книге. Она насквозь умышленна, спекулятивна и ничем не подтверждается. Даже те немногие отсылки, которыми снабжает её Дугин, легко опровергаются. Сверхчеловек Ницше — «победитель Бога и ничто» — это целиком фигура героического модерна, побеждающая монотеизм премодерна и нигилизм либерального модерна, но никак не постмодерн, которому в конце 19 века ещё рановато выходить на сцену. Эволианский «дифференцированный человек» — также осколок героического модерна, вынужденный существовать в мире победившего либерализма и потому замыкающийся во внутренней эмиграции. Складывается впечатление, что Дугин подвёрстывает «Радикального Субъекта» целиком под себя, подобно тому как Гегель подверстал апофеоз Абсолютного Духа под прусское государство и того философа, что нашёл для него чеканные формулы «Феноменологии». Но простим эту слабость нашему философу — ведь мы знаем, в чём истинная его сила.