5

«Так велит мне моя совесть…»

…При всей своей нищете, я честен, хе-хе, честен всегда и во всем! Боже правый, как я смешон! И я бормотал о том, как меня мучила совесть…

Вот она, вот она - проза моей мечты! И не так чтобы здоровенный роман, но с ним одним смею предположить, что Гамсун окажется в числе любимых моих прозаиков, по крайней мере, на некоторое время. При имеющемся несомненно своеобразии скандинавских авторов, мы с Кнутом на удивление просто сошлись, с первых же строк. Ну, а когда всамделишная мошка приземлилась на абзац с: «Комары и мошки садились на бумагу и мешали мне; я дул на них, чтобы прогнать, дул во всю мочь, но напрасно», я уверилась во мнении, что с главным героем мы будем близки и сойдемся. Свою нарушительницу спокойствия я, правда, в отличие от него, таки прихлопнула.

Главный герой голоден. Но! не в единственном смысле. Начнем с того, что он – нищий журналист, скитающийся по Христиании, ютящийся в каморке с объявлением на двери о том, что «у йомфру Андерсен, в подворотне направо, можно приобрести самый лучший саван». Саван – у такой сказочной фамилии! Несчастный одержим написанием то заведомо непопулярного газетного очерка о Корреджо, то «сочинения о философском познании», призванного, возможно, изменить судьбу человечества, то пьесы, в которую усердно втискивает, устами судьи, заглавную фразу о совести, пьесы о блуднице, восстающей на Бога.

Он и сам гневится на Бога, гневится на граждан Христиании, когда его нищая честь и голая совесть оказываются уязвлены. Человек и без того импульсивный и тонко чувствующий, в голодном бреду он тем более способен на диковатые поступки, подвержен неожиданным порывам, вполне, кстати, гуманным. Голодный до человеческого тепла тоже, он заводит ничего не значащие разговоры с горожанами, увлекаясь и привирая, чтоб только говорить, чтоб только продлить контакт. Но после вновь оказывается наедине с собственной совестью и казнит себя и, бессильный писать на один лишь читательский спрос, голодный до истинного творчества, готовится принять смерть от истощения, положив под голову «два листа белой писчей бумаги – это самое чистое, что у меня оставалось».

Главный герой, дело понятное, многих может и будет раздражать. Но то ли я в скитаньях с ним по Христиании походила на истую христианку и сострадала, предчувствуя похожую судьбу, то ли Гамсун столь глубок и психологичен, что заставил увидеть в классической истории непризнанного художника нечто большее, нежели бесприбыльный идеализм упорного неудачника… Читателю остается лишь догадываться, как персонаж сей дошел до жизни такой, тогда как намеки на радости в прошлом определенно присутствуют. Финал тоже открыт, и меня не оставляет надежда относительно судьбы «Андреаса Тангена», как она никогда не оставляла – относительно того же - его самого.