5

Легенду о пещере Платона я помню из института, но в несколько изменённом виде. В моём представлении об этом мифе не хватает оков. Тех самых оков, которые и мешали людям оглянуться или покинуть темноту. То есть я помню, что люди сидели в пещере и видели тени на стене, но думаю, что люди пребывали во тьме по собственной воле, а не потому, что другого выбора у них не было.

Такой образ пещеры лучше или хуже платоновской? У него неволя, заключение — но кто же заковал пленников, кто придумал эту изощрённую тюрьму? У меня в памяти люди свободны и они свободно же — ой ли? — выбирают не выходить из комнаты, не совершать ошибку... Или отличия между этими двумя картинами не столь уж велики: ведь что такое решение не выходить из комнаты как не оковы?

Конечно, образ пещеры в одноимённом романе у Сарамаго — центральный. Но книга этим символом не ограничивается, и во мраке пещерных сводов можно различить много серьёзных, сильных тем.

Но сначала о форме.

Игра словами у Сарамаго выше похвал. Он будто одновременно жонглирует несколькими мячами, булавами, обручами, куклами, тарелками, парой кирпичей, горстью песка и цветами — и всё летит по своей, отмеченной законами физики дуге, и ничто не падает случайно, но если уж упало, то только тогда, когда было нужно. Ты и опомниться не успеваешь, как упавшая тарелка, расколовшись, превращается в архипелаг посреди моря. Только стой и смотри — поймаешь этот момент, когда границы слов сотрутся, или нет?

Интересно расщепление пространства книжного мира: когда находится легендарная пещера Платона, все понимают, что её не может быть, потому что она не реальна, а всего лишь выдумка, аллегория. Но она есть. Это пугает, потому что получается, что либо всё выдуманное воплощается в жизнь, либо всё происходящее и они сами — выдумка. А выдумкой быть не очень легко, ведь кто знает, что придёт в голову автору. И есть ли тогда вообще свобода? Важный вопрос, на который пытаются ответить герои и читатель. Или не пытаются и идут мокнуть под ненастоящим, комнатным дождём.

Пещера в прошлом, она теперь стала Центром. Огромным муравейником, где в подобии свободы снуют по невидимым нитям люди. Купить не то, что нужно, а то, что тебе хотят продать. Выбрать квартиру без окон — на что они нужны? Поймать как можно больше развлечений, от искусственного дождя до поезда ужасов. Заполнить пустоту жизни ощущениями, пусть и не настоящими — хорошо, что не настоящими, ведь от реальности столько забот, тревог, боли. Отказаться от перемен и движения. Люди сами не хотят видеть мир, заменяя его иллюзией. Виртуальной реальностью, да. Как злободневно и правдиво.

Но что, если пещера в романе не одна? Да, не одна, говорю я. Помимо платоновской, которая столь явно читается в повествовании, что даже появляется в нём зримо, — помимо неё есть и другая, тоже тёмная, тоже с оковами — но питающая.

Ведь может ли быть случайным то, что Марта носит дитя? Едва ли.

Ребёнок, зародившийся в материнском чреве, тоже заключён в пещеру. Он не видит ничего, кроме смутного свечения в дневные часы, свечения, которое пробивается сквозь защищающий его от мира живот матери. Он прикован пуповиной к своему убежищу, но неизбежно должен будет покинуть своё пристанище, порвать путы, пройти сквозь боль, сопротивление — и родиться. Возвращение невозможно: либо жизнь, либо гибель.

Герои романа тоже покидают Центр. Они оставляют также знакомую деревню с родным домом и отправляются в мир, где, видимо, ещё не были, потому что в повествовании нет ни слова о том, в какой стране происходит действие и что лежит за пределами этого государства. Что ждёт их впереди, неизвестно, но вернуться они уже не смогут, потому что каждый из них изменился, а река перемен движется только в одну сторону.

Марсал проходит свой путь познания и роста. В начале романа мы видим перед собой охранника, чья цель — повышение по службе. Но события меняют героя: новость о беременности жены, приблудная собака, работа с тестем в гончарне — всё это понемногу добавляет к образу новые штрихи, герой меняется, будто глина под рукой гончара.

Но остаётся занозой в памяти история его отношений с родителями. Там больше, чем проблема отцов и детей. Там проблема отношения творения к творцу: ребёнок родителей не выбирает, что есть, с тем и живи. Но разве хоть одно творение выбирает создателя? Человек Бога? Да, человек может выбрать веру или неверие, но самого Бога может ли? Встанет и скажет: «Не верую!» — разве от этого мир изменится, сущность бытия перевернётся с ног на голову? Или же истинно поверит — и от этого реальность не поменяется, она останется прежней, разве что раскрываться будет для каждого по-своему: и для атеиста, и для верующего, и для ещё только ищущего.

Можно уехать от родителей, не общаться с ними, всячески отодвигаться от них, таких других, таких никаких или таких стыдных, грубых, глупых — любых! Но никогда родителей не поменять. Никогда не поменять суть мира. Только познавать жизнь и себя в ней.

Есть ли у человека выбор? Может ли он сам выбрать мир, эпоху, место, родителей, Бога? Бунт против тех, кто дал жизнь, — тема известная и трагическая. У Сарамаго она звучит горько, хоть и мимоходом.

Теперь о гончаре. Бог создал человека из праха земного — и сложно не усмотреть у Сарамаго эту аллегорию, которую он вовсе и не пытается скрыть. Сиприано Алгор мастерит посуду, а затем кукол, сушит их, обжигает в печи — и оставляет под небом растворяться в пыли, возвращаться в почву: и красивых, и уродливых, и удачных, и бракованных. Никого не отвергает. Никого не оставляет в стенах печи — в пещере! Гончар не может дать им другого будущего, но может подарить им свободу. Значит, всё же свобода у человека есть?

Тема ответственности за создание звучит и в истории с глиняными изделиями, и в истории с собакой, хотя пёс — не вещь и обладает собственной волей. Но Найдён добровольно отдаёт свою волю хозяину, видит себя в хозяине — кого мы выберем в руководители, в президенты, в боги?

Сарамаго создаёт очень плотный литературный мир, в котором увязаешь, как в свежей глине. Мысли перекатываются одна в другую, и исчезают границы между автором и героем, автором и читателем, читателем и героем — тут аллегория, здесь ирония, там диалоги, которые больше похожи на монологи, но делить их мысленно на реплики очень легко: герои будто думают вслух, и именно в процессе разговора рождаются потрясающие мысли. Прямо здесь, перед читателем, поднимается из словесного тумана идея:

...Иные всю жизнь читают и не могут отлепиться от книжной страницы и не понимают, что книги — суть камушки, по которым можно перебраться через реку, и лежат они для того лишь, чтобы попасть на другой берег, и только он тут и важен. А если. Что если. А если у этих рек не два берега, а много, тогда у каждого, кто читает, берег, до которого надо добраться, — свой, и только свой.

Мой берег реки под названием «Пещера» Жозе Сарамаго такой. Dixi.

А у вас?