4 Постмодернистская имитация библейской одиссеи

Сложность в выработке отношения к данной книге возникает прежде всего из-за чудовищно сильного рассинхрона, который настолько плотно въелся в ткань повествования, что стал элементом авторского замысла (хотя на мой взгляд, подобной задумки изначально не было). Не буду настаивать, что мои личные дефекты зрения помогают работать с этим рассинхроном лучше — хотя оба моих глаза демонстрирует разный характер астигматических нарушений, связанных с точкой фокусировки внутри глаза. Посмотрим на эту книгу каждым глазом по отдельности, фокусируясь на двух основных «пластах» данного повествования: содержании и форме.

Содержание
Здесь все достаточно просто — незатейливая история как дети, спасаясь от голода, поехали в более «сытые» места, и поездка затянулась на несколько лет, включая в себя целое кругосветное путешествие. С сюжетной точки зрения здесь нет ничего примечательного — история проста до невероятия, и, если б автор иначе подошел к выбору формы, особых сложностей с ней вообще бы не было. Взяв на вооружение весь бэкграунд советского интеллигента: кусок своей первой профессии; Одиссею, покрывшуюся мхом в голове где-то в первые три десятилетия жизни; Библию, перед которой советский интеллигент обязательно благоговеет, но при этом презирает; кровавых большевиков; добрых американцев; гуманизм этого самого «большевистского» разлива — автор выдал гигантский труд как весьма относительные дети (там были и жбаны по 17 лет, так себе, прям скажем. дети, что не мешает автору говорить о «детях» с экзальтированным придыханием) оказались пешками в политической игре большевиков и, условного, «западного мира». На этом, надо сказать, история заканчивается. И не обманывайтесь, это не Библия с потопом, это не Одиссея , и даже не Илиада — сходство слишком поверхностное и фрагментарное. Оба выведенных (не слишком ли много?) в заголовок текста героической (!) литературы декларируют глобальную миссию у своих героев — и у Ноя, и у Одиссея. Понятно, что ни в какой традиции героической литературы ребенок не может быть полноценным персонажем с собственной миссией — вспомните Сравнительные жизнеописания Плутарха . Миссия появляется позже, когда человек выходит из статуса ребенка. Попытка прикрыть свое повествование чем-то великим — стандартное желание не очень опытного писателя. Больше о содержании сказать, особо, нечего.

Форма
Метод формализации авторской истории есть самое интересное в данном повествовании. Если сюжет просто «художественная документалистика» без особых изысков, то вот с формой автор заморочился сильно, и не сказать чтоб это пошло на пользу повествованию.

Постмодернистские нотки
Какой-то идейный постмодернизм в книге сквозит очень явно, притом что книга старательно маскируется под самое что ни на есть классическое повествование. Темы, вызывающие наибольший психологический отклик — голод, страдание невиновных — здесь отправные точки. Автор сразу накачивает читателя морфином, и после него анальгин как обезболивающее чувствуется чуть меньше чем никак. Как-бы проверяя, что читатель дошел до нужной кондиции — автор берет иголку и тыкает его. В роли иголки выступает смерть детей. Эффект достигнут — читателя эпизод смерти ребенка, просто катастрофической для «русского литературного космоса», не трогает вообще никак — честное слово, нечасто припомнишь такой мощный «анестезирующий» эффект от подготавливающей части. По уровню формировании эмпатической связи между героем и читателем автор находится где-то на уровне Дарьи Донцовой — её герои тоже ничего не чувствуют. Героиня Донцовой грустит, когда конфета размазалось по кровати, радуется, когда тискает своих мопсов, и в ужасе, когда она нашла труп на помойке. Но все эти эмоциональные движения происходят посреди просто тотально выжженной пустыни (слабо характерной для уже упоминавшийся традиции отечественной литературы). Здесь автор играет в эту же игру — героям не сопереживаешь никак. Где-то к середине герои утрачивают свои облики, а главным действующим лицом становится «технический персонал» — и выпадение из сюжета Вихры становится куда более неприятной вещью, чем смерть очередного «маленького пассажира» (от слова «колония» все повествование меня очень коробило). Кульминация, конечно, это смерть Марии — героини, которая именно что вышла из «детской» части повествования, на наших глазах перейдя во взрослую жизнь.
Это не постмодернизм идейный, как у Сорокина , это такой интуитивный постмодернизм. Автор нащупал постмодернистскую канву, разлитую в ХХ веке, и начал в ней работать, возможно, сам того не подозревая — считая что он пишет самое что ни на есть классическое повествование. По крайней мере для работы с этим текстом я советую отойти от «классической» литературной традиции, и не попадаться на атмосферу начала ХХ века.

Сопереживание
Главный элемент этой слезливо-жалостливой истории. опять же, лишен внутреннего ядра — в истории некому сопереживать. У героев нет прошлого — кто все эти дети? Что у них за семьи? Они грустят по своим родителям, но как и о них самих — об их родителях мы ничего не знаем. Урывками становятся понятно, что дети совсем не из бедных семей — автор проговаривается, что поездка эта стоила 200-300 рублей, сумма немаленькая, которую приходилось «даже занимать у знакомых». Понятно, что эти деньги это уже не царские рубли, но в условиях голода иметь: а) наличие денежных средств на руках; б) источники дохода денежных средств; в) знакомых, у которых есть денежные средства, и которые их будут готовы вам дать; г) и все это в условиях войны и достаточно мощного голода — заставляет думать, что дети эти из семей выше среднего класса. У многих живы родители, особенно отцы, что принципиально важно, учитывая что отбушевала Первая мировая, где царское правительство (что бы не пели сейчас современные монархисты) не сильно заботилось о сохранении человеческого ресурса. Если взрослых мужчин не мобилизовали, они жили в столице, и они не могли все бросить, и покинуть голодающий город — значит, не последними людьми они там были.
Подобные элементы, которые необходимы для сопереживания, приходится выуживать буквально по крохам. Финальные титры тоже не проливают свет — автор, при всей его любви к избыточным подробностям, здесь очень сух, и эта скупость на подробности ему совсем нехарактерна.

Поток сознания
Автор применяет классическую технику «потока сознания», не сильно руководствуясь художественной ценностью или литературными задачами. Создается полное ощущение, что автор так до конца и не определился, что же он пишет — художественную литературу на документальной основе, или же чистейшую документалистику. Здесь можно как и отругать, так и пожалеть автора. Пожалеть за то, что такой дичайший объем произведения раздавит и куда более опытного автора — с такими массивами справиться может далеко не каждый, и когда автора постигает неудача — ну, он не смог один остановить оползень. Но с другой стороны — кто его заставлял делать объем настолько большим? Пресловутый «долг перед истиной»? Создается ощущение, что автор просто вывалил все, что у него было, и сам потонул в этом объеме. Отсюда и эклектика в повествовательных технологиях — тут намешано от «документальных» писем до каких-то личных воспоминаний на смежные темы. Гигантомахия — распространенная болезнь, но не обязательно идти у неё на поводу.
Мельтешение сотен героев вызывает перед глазами не «полотно эпохи» и не «трагедию слома времени» а телевизионный белый шум. Герои возникают, исчезают, снова возникают, умирают, исчезают — а ты смотришь на это глазами автора, и внутри тебя мало что шевелится, хотя автор и нагнетает как может. Канал Дискавери, когда на голубя налепили камеру, он летит и все снимает — это увлекательно, но это не пример удачного «художественного произведения». Слишком большая книга, которая писалась слишком долго.

В целом о задумке
Как ни странно, именно из-за конфликта двух основных пластов повествования книга представляет интерес — не как литературное произведение, а как очень четкий барометр того, что творится в голове среднестатистического советского интеллигента, у которого нет литературного опыта чтоб скрывать свои мысли получше. Творится, как и предполагалось, каша.
Дело даже не в Одиссеи, которой тут нет, ни в декларированной аллюзии на Ноя с его ковчегом (автор настолько раздухарился, что в середину вставил еще и сон про Ноя, видимо, понимая, что заголовок закольцован весьма слабо) — кто в этих Одиссеях с Ноями то разбирается вообще? Дело в какой-то собственной неопределенности. Вот у него революция, которая «служит народу», и вот у него Американский Красный Крест, который служит людям. Конфликт между «служением народу» в понимании большевиков и «служение человеку» в понимании Красного креста и есть главная силовая линия повествования — и именно политическая борьба «бульдогов под ковром» в определенный момент полностью перетягивает на себя внимание читателя. А дети? Дети это фон, декорация этого спектакля, типа вырезанных из картона ёлочек на сцене театра. Самое забавное, что автор с самого начала взял курс именно на трагедию детей, но к середине в голове у него что-то сместилось, и повествование пошло иным путем. Первую часть выправлять он, конечно, не стал.
И пусть никого не обманывают рекомендации Владимира Познера — прямо скажем, он не образец хорошего литературного вкуса, да и вкуса вообще. «Луковое» повествование, в качестве верхнего слоя скрывающееся под документалистикой, потом под художественной литературой, в конце выводит нас туда, куда неизменно выводит любой отечественный автор — в свою собственную голову, где что-то там кипит, бурлит, булькает и взрывается.
Главный вопрос — почему 4-е звезды? Ответ есть у меня — это то самое произведение, которое не выводит тебя из зоны комфорта. Бывают авторы, которые пишут о вопросах, которые их, на самом деле, не волнуют — но делают это настолько классно, что ты весь испереживаешься. Что ни говори, задача искусства все-таки травмировать, выбивать человека из привычной колеи — иначе это совсем не искусство. Здесь мы видим постмодернистский роман в овечьей шкуре документалистики, написанный не очень умелым автором, где в качестве главного тарана представлена трагедия детей. И знаете — это таран сделан настолько картонным, что он не в состоянии пробить ворота скепсиса и цинизма среднестатистического человека (с истериками работать значительно проще — не удивлюсь, если люди истерического характера сочтут этот роман проникновенным). Что мы получаем в итоге? Скрупулезно, добротно слепленный документальный худлит, который не выгоняет тебя из твоего гамака, и заставляет сочувствовать персонажам весьма умеренно. У них даже нет каких-то характеров, чтоб им можно было сочувствовать сильнее, чем нужно. А раз так, даже их смерть не перерастет в трагедию.
Создается полное ощущение, что роман этот писался не для отечественного читателя, а для зарубежного. Ода американскому красному кресту, сдержанные плевки в сторону большевиков, специально мелко нарубленные главы (чтоб легче было переводить), очень простой язык, нарочито незамысловатый сюжет с трагичностью. Взрослые персонажи с характером, с историей, со своим голосом в повествовании — сплошь иностранцы. Им же и хочешь сопереживать. Мне это повествование напомнило книги Светланы Алексиевич о войне — это тот самый жанр, который заставит сопереживать западного читателя, но не сможет его сильно травмировать (иное дело, например, Даниил Гранин ). И если взять гипотезу, что книга написана для зарубежного читателя, за аксиому — сразу все становится понятно. Это и хвалебные отзывы, явно предназначенные для американского читателя (да, даже Познер), это и структура, это и посыл. И для американского читателя эта книга придется очень даже впору — по крайней мере насколько я представляю себе портрет данного читателя. Для русскоязычного читателя данный продукт будет интересен если вы истерик, и готовы расплакаться вообще над всем, либо если вы любите летать в бурях ХХ века, не вылезая из своего гамака.