5 Аптека, Улица, Фонарь

Из всего наследия Михаила Евграфовича знаю только две сказки "Как один мужик двух генералов прокормил" и "Премудрый пескарь". Да "Историю одного города". Ни "Господ Головлевых", ни "Пошехонской старины" не прочитала. Не к тому. чтобы чваниться малообразованностью, романы брала в детстве, но сразу за тем и откладывала. А взрослой не прочла из суеверного страха. Какой такой страх? Да вот как раз в восемнадцать, когда своей волей взяла помянутые сказки, И так уж они оказались хороши, так непохожи на убогие мрачные одноименные мультики, какими Союзмультфильм пичкал в детстве, что захотелось и с Глуповым познакомиться не галопом-по-европам для школьной отметки, а прочитать.

Начала, поражалась тому, как это точно и насколько ничего не изменилось; жалела. что не с кем разделить; погружалась в омут салтыковской прозы все глубже, пока не утонула. А после уж и сетовать было не на кого. Как-то нечувствительно впала в тяжелую депрессию и то была самая черная зима в моей жизни. Далекая от мысли делать великую сатиру причиной, ясно вижу роль триггера, которую она сыграла, и теперь боюсь. Салтыков-Щедрин слишком талантлив, чтобы оставить читателя просто свидетелем терзавшей его боли, постоять у порога с ним не выходит - непременно войти, а там уж и дверь захлопнется, и выхода нет. Ты начинаешь болеть его болью.

Есть люди, для которых острые углы этого мира обращаются шипами и крючьями. Им не повезло прийти в мир без защитной оболочки - тонкокожими или вовсе без кожи. Салтыков-Щедрин был таким. Пока мог, переплавлял в творчество, но к концу жизни чаша его страданий выплеснулась на физический план и жаловался тогда уже, что болит все, что каждое движение. даже самое дыхание, причиняет боль. Если ты эмпат, а без того не стать хорошим читателем, то часть этой боли придется взять в себя. И я малодушно остерегаюсь, выбираю вариант с анестезией , доверяю непосредственный контакт человеку посильнее себя.

Итак, лекция Дмитрия Быкова о Салтыкове-Щедрине. Из вводной части и сопоставления фигуры героя с Некрасовым, узнаем, что, в отличие от поэта, сатирик не был игроком, охотником и женолюбом. Вообще, некрасовская избыточность, которой Дмитрий Львович касается во многих своих лекциях, своего рода пунктик. Зная его теорию инкарнаций, внимательный читатель/слушатель неминуемо придет к очевидным выводам. Что ж, не имею возражений. Однако к Михаилу Евграфовичу. Был он в детстве ребенком нежным и чувствительным, благодаря поэтическим талантам принят в Царскосельский Лицей (тот самый) и кропал недурные, хотя чрезвычайно унылые оды с элегиями.

После выпуска получил работу в Министерстве, которую тотчас возненавидел за бессмысленность, увлекся работами Фурье и французских социалистов и попал под жернова николаевской репрессионной машины, когда в отечестве начался период очередного затягивания гаек. Бессрочная ссылка в Вятку стала для него суровым наказанием, однако продлилась семь лет до смерти тирана и очередной оттепели. Снова сотрудничество в журналах, публикации - да ведь не биографические подробности интересуют нас о писателе в первую очередь, хотя говоря о Салтыкове-Щедрине нельзя забывать, что литературную деятельность он сочетал со службой. а вы думали, откуда такое точное знание деталей канцелярского быта.

Открытием стало сопоставление Глупов-Макондо (так вот почему интуитивно сторонилась Маркеса, просто не хотелось заново стронуть те рычаги. которые уже однажды привели в худое место). Очень важным оказалась уточнение: писатель не говорил эзоповым языком, его стиль - не осторожные иносказания и интеллектуальные игры с читателем, но попытка типизации, классификации явления. Точно поименованное дает над собой некоторую власть тому, кто знает правильное имя. Язычество, конечно, недостойное нашего просвещенного века, но работает ведь. А водолейскому сочетанию крайнего консерватизма (Сатурн) с революционностью и потрясающей силы интеллектом (Уран) Салтыкова такой способ усмирения демона российской государственности Уицраора мог казаться действенным (про астрологию - это не Быков, если кому придет охота обвинить его в мракобесии, то уже мое, не удержалась).

Порадовало и удивило, что "Историю одного города" лектор назвал среди великих произведений мировой литературы, которые задумывались как безделка памфлетного толка, ни в коей мере не претендующих войти в историю, в содном ряду со Швейком. От той своей давней депрессии аккурат им и укрывалась, перечитывая зимой 88-го по кругу. Впрочем, спасла меня в итоге "Смирительная рубашка" Джека Лондона, оттуда и есть пошла всей головой ударенность об эзотерику - естественно искать прибежища в том, что хорошо защитило однажды. Но теперь не обо мне. Умер Михаил Евграфович быстро, спустя сутки после разбившего его апоплексического удара. Отстрадал за нас.