5

Любопытная многоплановая книга. Автор последовательно (иногда даже слишком методично) доносит до читателя, что вера в науку – это не сама наука, и благие побуждения часто приводят к катастрофическим результатам. А еще, что кроме краткосрочной перспективы есть и долгосрочная (не говоря уж о среднесрочной). Звучит это несколько банально, как очередной призыв к здравому смыслу, однако же автор имеет и что по делу сказать.

Итак, основная мысль автора (повторенная столько раз, что к концу книги несколько рябит в глазах) состоит в том, что государство последние пару сотен лет старательно вмешивается в жизнь своих граждан/подданных, сначала просто пытаясь понять и отрефлексировать их жизнь (чтобы иметь возможность собирать с них больше налогов), а потом приступая к переделке людей и условий их жизни под себя, с целью, опять же, упростить администрирование (хотя каждый раз подобные проекты прикрываются благими целями).

Мне откровенно понравилась композиция книги – Скотт начинает с рассказа о коммерческом лесе, который позволил легко предсказывать объем получаемой древесины, однако только в первом-втором поколении, потом монокультура привела к экологической деградации почв, и выработка резко снизилась. На основе этого печального, в целом, опыта Скотт строит модель (вернее, метафорическую отсылку), и почти каждый большой проект человечества оказывается на проверку чем-то таким же, иногда успешным (и то не всегда) на первом этапе и приводящим к проблемам на всех следующих.

Скотт пишет о внедрении фамилий, языковых реформах, градостроительных проектах барона Османа и Ле Корбюзье, упоминает Магнитку, подробно рассказывает о Бразилиа и менее подробно о Чадигархе. Для обозначения человеческих устремлений, попыток все сломать и сделать заново Скотт употребляет термин ‘high modernism’, который, если судить по англоязычной википедии, благодаря Скотту же устоялся, хотя и носит несколько пренебрежительный оттенок. Итак, высокий модернизм – это вера в науку и ее возможности, позволяющие перестроит жизнь людей без обращения к локальному опыту с позиции абсолютного знания. В такое определение укладываются мириады попыток сделать жизнь человечества лучше – от советского эксперимента до внедрения новых гибридов растений по всеми миру, от эфиопских обязательных деревень до введения фамилий в Италии Нового Времени.

В таком универсализме есть и плюсы, и очевидные минусы. В каком-то смысле Скотт просто рассказывает, как работает человеческая бюрократия, всегда и везде, просто ближе к нашему времени у нее прибавилось средств (но не понимания происходящего) и амбиций.

Интереснее всего для меня было то, что Скотт обобщает то, что Коткин в Магнитке считал советской особенностью – теневой сектор экономики, дополняющий плановую. Скотт вполне убедительно пишет, что так происходит везде – есть видимая часть, контролируемая государством, и есть невидимая, «гаражная», которая не контролируется, однако позволяет официальной экономике функционировать, смазывает ее шестеренки и тянет приводные ремни. И всегда государство пытается тень вывести на свет, создавая новую тень.

Заметим, что реформаторы всех мастей одинаковы по сути. Сопротивление людей вызывает желание углублять преобразования. Мы это проходили как в советском проекте, так и в «святые 90-е», с их шоковой терапией и «больше рынка».

Нельзя не заметить, с каким интересом и пиететом относится Скотт к Ленину. Несмотря на то, что он типичный высокий модернист для автора, он тщательно пытается отделить Ленина-политика от Ленина-теоретика. Ну и этот интерес к Коллонтай и Розе Люксембург – все это свидетельствует, что книга написана довольно давно, ибо для общего дискурса эти люди почти перестали существовать как публицисты, превратившись в пугала.

Далее автор, несмотря на множество оговорок, ударяется в превознесение локального знания, слепых многолетних экспериментов, в борьбу против чистой науки, не думающей о реальном мире. И тут испытываешь за него некоторую неловкость – очевидно, что он прав, что одномерные планы не будут работать, но других-то нет и не будет. Живой план будет вмещать в себя реальность, чего быть не может. Значит любой план – упрощение, значит чего-то не учтут. Но строить-то надо, кормить людей надо, лечить тоже надо.

Вся песнь о живых, насыщенных социальным взаимодействием районах, стихийно сложившихся, с разной застройкой – это все хорошо, это просто замечательно. Хипстерские кофейни, барбершопы и прочие прелести стихийности. Только вот жизнь маниловские мечты, как известно, давит. Стихийности в нашей стране – это не живые райончики против серой застройки, это дома без подключения к свету и теплу (или по временной схеме), отсутствие светофоров, поликлиник и детских садов и прочие прелести отсутствия плана. Тут, знаете, без государственных стандартов никак, пусть серых, прямолинейных и без кафешек.

Увы, так устроен свет. Автор очень понятно, жестко описывает к чему приводят благие намерения, но не намечает другого пути, только, простите, мямлит про цветущую сложность, низовые движения и т.д. Думаю, что единственный путь другой – пытаться смягчать последствия, понимая, что любой человеческий проект имеет встроенные проблемы, которые рано или поздно всплывут. Ну и не пытаться перестроить все сразу, делать маленькие шаги (хотя это пожелание тоже маниловщина).