5 Время, вперед!

Здесь и кроется разгадка посмертного исчезновения советского народа. Плезиозавр, плескавшийся в море там, где ныне раскинулась Аравийская пустыня, сгорает в моторе японской "Хонды". Жизнь шахтера-стахановца тикает в бриллиантовых часах "Картье" или пенится в бутылке "Дом Периньон", распиваемой на Рублевском шоссе.

Виктор Пелевин, «Македонская критика французской мысли», 2003

У Стивена Коткина получилась большая книга. И дело даже не в широкой огласке (если верить интернету, эта книга долгое время держала пальму первенства по цитированию среди работ о России/СССР), не в отличном, несколько элегичном слоге (с поэтическими, порой, деталями) и даже не в профессиональной скромности автора, посчитавшего, что он проник в советские 30-е лишь поверхностно (а читатели, меж тем, до тех пор нигде не встречали такой глубины). Дело, пожалуй, в том, что автору почти удалось пройти по пресловутому лезвию бритвы и не свалиться в стандартные приемы интерпретации. При этом не стоит и скрывать, что автор куда ближе к так называемой «ревизионистской школе», чем к тоталитарной, т.е., проще говоря, по душе ему социальные причины и движения, а не рассказ о всевластной диктатуре сверху. И, как и у Фицпатрик, этой иконы ревизионистов, чувствуется порой у Коткина это увлеченность происходившим у нас, смутное ощущение чего-то большего, неведомого, к чему люди прикоснулись в попытке построить социализм. Романтические чувства свои, правда, автор старательно гасит. Удивительно, что книга все еще не переведена на русский.

Автор предлагает нам посмотреть на Советский Союз 30-х через case study, на примере Магнитогорска, всей его экономической, социальной, властной и других систем взаимоотношений, пытаясь из этого микрокосма сделать общие выводы о природе, характере и траектории движения Советской власти. Не стоит кривить душой и принимать на веру заявления о советской цивилизации и обобщающие выводы, переносимые из Магнитогорска на всю страну, да и сам автор не особо на это упирает, просто отдавая дань академической традиции о необходимости далеко идущих выводов в работах. Однако Коткину удался сложный, насыщенный, богатый противоречиями портрет одной из великих строек.

Как во многих хороших работах, Коткин подходит к предмету своего исследования как нарративно, так и аналитически. Это неизбежно приводит к ряду самоповторов (правда, под другим углом и с другими подробностями, но тем не менее). Сначала, после обзора историографии и интерпретаций Великой Октябрьской революции (надо заметить, что обсуждаемая книга писалась тогда, когда исследователей еще живо занимал вопрос – был ли в СССР социализм или не был, подзабытый теперь топик для дебатов), мы получаем более-менее последовательный обзор истории строительства, от первых громких заявлений, через пробуксовку первых лет планирования, к решительному перелому и первой штурмовщине, столь изумлявшей американских специалистов, нанятых проектировать мировой гигант. Косяки, аварии, некомпетентность, постоянные попытки подогнать из Москвы, разбазаривание и проблемы на пустом месте – и чувство товарищества, спайка, трудовые подвиги. Все то нематериальное, что вроде бы должно материальное перевешивать.

Однако стройка затянулась

Дальше...

(и в каком-то смысле никогда и не прекращалась), а людям надо где-то жить. Самыми впечатляющими для меня стали как раз главы о хаотичной, спонтанной, несмотря на все обещания рационального подхода, застройке города. Проекты ведущих мировых архитекторов спотыкались о советскую бюрократию и дробились, превращаюсь в маргинальные вопросы на фоне великой стройки сталелитейного гиганта. И люди продолжали жить в землянках и бараках, лишь постепенно выбираясь (или не выбираясь) в панельный и бетонные дома, которые, однако, строились по уже отброшенному дизайну, рассчитанному на одновременную постройку всего и вся, т.е. общественных структур питания, систем водоснабжения и канализации, однако же ничего этого еще не существовало.

Да. скажете вы, обычная у нас, непреходящая кампанейщина и штурмовщина. Да, так Коткин и говорит. Однако вот завод (он и сейчас там, производя где-то в шесть раз больше стали, чем в самых смелых мечтах 30-х), вот продукция, пусть почти всегда более низкого качества, чем планировали. И вот люди, 200 000 их (сейчас и вовсе 400 000), которые живут, пытаются сделать жизнь свою лучше и жалуются, жалуются на недостатки быта через газету, этот второй надзорный орган советской власти после прокуратуры. Довольно заметно, что Коткин принимает все жалобы за чистую монету, что нам, живущим в обществе-наследнике того общества, несколько странно – мы-то знаем, что не все жалобы стоит принимать в расчет.

Но вместе с тем нельзя и видеть, что рассказ о советской торговле и о теневой экономике в целом Коткину удался, ибо его анализ непротиворечив и логичен, особенно тогда, когда он постулирует, что теневая экономика – это часть реально сложившийся экономики плановой, без теневой части (без всех этих снабженцев и прямых связей хозяйствующих субъектов) она бы не функционировала так, как могла (а может, и вообще не функционировала бы).

Трудно перечислить в маленьком отзыве все те темы, которые обстоятельно и интересно обсуждает и анализирует Коткин. Это и процедура найма рабочих на стойку (текучка была ужасная), и роль ИТК и спецпереселенцев, и попытки властей контролировать население через паспортизацию и прописку, и зарождение номенклатуры и ее привилегий, и культурная жизнь города, и проблемы вертикали власти (Магнитогорск не подчинялся Челябинску, будучи в непосредственном подчинении у Москвы). И не забудем и потрясающий рассказ о Стахановском движении, тесно переплетенный с рассказом о репрессиях.

Самым ценным для меня стал именно анализ Большого террора. Не скажу, что я полностью могу принять его построения, но сама модель заслуживает большого внимания. И опять у меня было странное чувство – чувство неприятия, непонимания случившейся катастрофы. Как правильно отмечает Коткин, именно катастрофа самоубийственных репрессий зародила те зерна сомнений, которые потом привели к потере советским взглядом на жизнь легитимности в глазах заметного числа людей – так что во многом их результат был прямо противоположный часто отмечаемому – сплочению вокруг вождя.

Итак, Коткин полагает, что репрессии вовсе не были неизбежными. К ним привело сочетание двух факторов – отчаянный поиск партией своего места в системе советского государства (партия, по мнению исследователя, находилась в перманентном кризисе и перманентной же чистке с момента начала великого перелома – просто чистки, верификации документов, обмен документов с самого начала 30-х). При этом руководство страны всячески пыталось разогнать экономику, через кампанейщину и попытки постоянных штурмов. Когда очередная кампания хоть и приносила результат, но более скромный, чем тот, на который власти рассчитывали, начинался поиск виновных. И тут то, что еще недавно приветствовалось, становилось поводом для наказания. При этом наказания все время становились жестче. Построили комбинат в дикой спешке и гонке – молодцы. Высокая аварийность из-за спешки и гонки – наказать. А вдруг это не спешка и гонка виновата, а и вовсе все это вредительство? Наказать еще сильнее, да и новые случаи расследовать. Нужно увеличить продуктивность? Разгоняем кампанию стахановцев. Оборудование летит к черту из-за превышения всех норм? Опять же, это не нарушение норм, а, вероятно, вредительство.

И вот, видя, что и Стахановская кампания не дает большого результата, по крайней мере того, на который рассчитывали, власть в Москве дает отмашку на кампанию критики регионального руководства снизу, выпуская на свободу дух хунвейбинов. И здесь бы все обошлось, по мнению Коткина, снятиями с работы и выговорами, но на беду НКВД именно в этот момент добился слишком большой самостоятельности, обойдя прокуратуру. И понеслось… Потом процесс дотянулся и до НКВД, с той же критикой и самокритикой, с тем же коллапсом работы и ликвидацией исполнителей и организаторов террора на местах. Вместо улучшения показателей террор принес почти полный паралич ответственных производств и был поэтому свернут из Москвы, сумевшей поставить хунвейбинов на место. Однако же в известном смысле было поздно.

Страшно, страшно про это читать. Опять, как и случае с книгой о связях с заграницей , жутко видеть как те, кто всем сердцем был предан Советской власти, ее ценностям и задачам, исчезал в жерновах репрессивного аппарата. Люди – символы, всей своей жизнью и происхождением бывшие знаменем нового мира, в котором было место любым национальностям. Чингиз Ильдрым, Бесо Ломинадзе (совершил самоубийство, когда понял, куда все идет), Яков Гугель, Рафаэль Хитаров. И многие, многие другие.

Коткин сравнивает (со всеми оговорками) партию с церковью, а НКВД с инквизицией. Партия осуждала за мыслепреступление и изгоняла из своих рядов, передавая светским властям, а НКВД пытал, выбивая признание в ереси. И уже современникам было понятно, что произошло что-то непоправимое. Пусть на региональном уровне были проблемы, но никто не верил в виновность всех. А когда грянул процесс над руководством РККА, судя по воспоминаниям жителей Магнитогорска, в виновность этих людей не поверил уже никто.

Магника была фокусом 30-х. Здесь бывали сотни тысяч людей, в том числе и известные тогда и известные потом. Молодой Хонеккер и «святой покровитель города» Орджоникидзе, театральные труппы и рабочие со всего цивилизованного мира. Жива ли теперь, интересно, хоть тень той утопии на улицах Магнитогорска сейчас?

Конечно, книга Коткина не лишена и ошибок, забавных порой. Он, кажется, не знает о традиции маскарадов во второй половине 30-х, считая это локальным развлечением партийной верхушки. Автор часто в книге прибегает к такому приему – использует английский термин, а в скобках дает русский вариант транслитом. Мало того, что в транслите полно опечаток, так часто и перевод даже рядом не валялся. Но все это ерунда, честное слово.

А главное то, что Коткин пишет о месте СССР в истории нашего мира. Да, как уже часто говорят – СССР – экстремальный случай государства всеобщего благоденствия, да, пример и образец СССР был неоспорим для всех тех социальных поблажек, которые получил рабочий класс и вместе с ним средний на Западе. Наша особенность не делает нас Другими, непостижимыми и далекими. Мы такие же, только малость радикальнее и необычнее.

P.S. Было бы крайне любопытно почитать что-то подобное про Сталинградский Тракторный, например. Относительно похожее исследование есть только по Смоленску, на материалах известного Смоленского архива.