0 Алфавит и лабиринт

Хороший писатель может слепить историю буквально из ничего. Очень хороший писатель, как принято считать, и вовсе горазд сочинить сюжет о местах, где он никогда не был, о людях, про которых только почитал на википедии, и не важно, прошлое там будет или будущее – главное, что все поверят.

Лоуренс Норфолк – очень хороший писатель. В одном из своих интервью он рассказывал, как именно ему пришла в голову мысль написать эту свою первую книгу: зашёл в букинистический магазинчик купить какой-нибудь дешёвый словарь, увидел словарь Ламприера, купил. Почитал про Ламприера, а там – всё безумно банально: ну жил человек, написал словарь, работал школьным учителем, а потом умер. Разве ж это интересно? Норфолку захотелось бросить самому себе вызов – и он сел писать роман о Ламприере, о заговорах таинственных богачей, об Ост-Инсдкой компании и о новых страницах в истории осады крепости Ла-Рошель, погружая этот приключенческий на первый взгляд сюжет, полный коспирологии и героической рефлексии в мир античных мифов, которыми грезит главный герой, студент и книжник Джон Ламприер. Это почти изуверское утопление, из которого есть риск не выплыть ни, собственно, сюжету, ни неподготовленному к таким выкрутасам читателю: обещали что-то вроде Дэна Брауна, а получили Томаса Пинчона, сели смотреть кино про Индиану Джонса, а оказалось, это режиссёр-постмодернист Питер Гринуэй.

Норфолк немного прояснял принцип сюжетной заявзки, замечая, что роман про Лаприера получился едва ли не биографичным, поскольку в момент написания романа писателю было столько же лет, сколько и герою, он так же переезжал из сельской глуши в огромный гремящий Лондон, и так же сочинял книгу, в которой, как потом окажется, спрятано сразу несколько словарей, помимо обозначенного в названии. Добавь в роман всё, что тебя окружает, насыпь побольше конспектов с истории античности и философии, добавь пиратов, богов, немного мистики и ещё немного любви. Получится такая многослойная шарада, разгадка которой требует определённых сил и, безусловно, определённого терпения – но это чтение не для развлечения вовсе, а, скорее, эдакий образчик исторической метапрозы, где форма важнее содержания – всё, в конце концов, ради этого и затевалось. Сюжет здесь кажется вторичным – невыносимое порой нагромождение описаний, мыслей, второстепенных ответвлений, реинкарнация из небытия исторического прошлого имён и событий, аллюзии и оммажи, перекрёстные ссылки и порой слишком тонкие намёки, о которых критикам приходится спорить и до сих пор, что переводит все дискуссии на уровень догадок и таких же, как и в романе, конспирологических теорий. Судите сами: ой, неспроста Норфолк то тут, то там использует цифру «семь» («три», «четыре», «двадцать семь»), на самом деле, это всё нумерологическая сложновыстроенная система романа, неспроста называет героев и героинь именно так (некоторые имена «отражают» друг друга, некоторые – попросту говорящи), неспроста выбраны даже определённые даты событий романа – потому что в них, помимо того, что объясняет переводчица Анна Блейз в своём послесловии, наверняка ненароком мог спрятаться код ко взлому Пентагона или что-то вроде этого, никто бы не удивился.

Норфолк сварил такое густое варево из разного рода задачек для любителей лабиринтов и словесных игрищ, что не удивительно, что отзывы критиков до сих пор разнятся от возмущённых возгласов «текст ради текста» и почти гастрономических описаний полученного наслаждения от этого почти восьмисотстраничного талмуда. В Германии «Ламприер» при этом девять месяцев возглавлял рейтинги бестселлеров целых девять месяцев, получил престижную для молодого писателя премию Сомерсета Моэма, Норфолк стал неожиданно богат и сразу засел за работу над вторым романом, тогда как читатели продолжали биться над разгадкой этой книги и засыпать автора вопрошающими письмами. Разумеется, бесполезно - есть даже байка о том, как Норфолку написали настоящие родственники настоящего Ламприера: в письме было написано - «как бы побыстрее теперь забыть ваше сочинение».

Структурно «Словарь Ламприера» так же сложен, как и сюжетно: повествование нелинейно, рассказчики сменяют друг друга и говорят на разные голоса, часть событий выглядит абсолютно карикатурно, другая часть – попросту нереальна, так, что порой кажется, что никакой логики в поведении героев нет вовсе. Джон Ламприер, мирно проживающий в Джерси и любящий вдыхать на ночь книжную пыль, страдает от двух вещей: плохого зрения и влюблённости в соседку-красотку по имени Джульетта. Дальше окажется, что отец Джона скрывает какую-то страшную тайну, Джульетта и её отец тоже скрывают какую-то страшную тайну, и все остальные встреченные Джоном люди – вы удивитесь, но – тоже скрывают по пять страшных тайн за раз, причём порой эти тайны так страшны и сложны, что на их раскрытие тратятся по три сцены песен и плясок посторонних людей, театральных действий, в гуще которых оказывается незадачливый герой, а также интригующих драматичных бесед на крыше, где какой-нибудь условный злодей очень хочет убить нашего очкастого Шурика, но ему запрещает то ли злодейский кодекс, то ли ещё какой пресловутый устав законсперированной секретной группировки других злодеев, поэтому рядом материализуется рэндомный deus ex machina и спасает героя, а злодей мрачно удаляется в закат. В такие моменты (а их много) хочется возмущаться: «Лоуренс, мы так до финала никогда не доберёмся!», но ровно до того момента, пока не начинается очередная погоня при свете луны, горячая кровь, а там, как говорится, надо и песню допеть, и с врагами сразиться, - ровно до следующей галлюцинации, намекающей, что Норфолк не зря изучал античную литературу.

Театр всех этих древнегреческих трагедий происходит прямо в сердце Лондона, похожего на дикий стимпанковский котёл, перемалывающий своих жителей жерновами революционных настроений (грядёт Великая французская революция), и чем дальше, тем больше срабатывает эффект галлюцинаций, метафор и полного сюра, который творится на руинах действительных исторических фактов. Норфолк станцевал на них чечётку, описал влюблённо каждый кирпич, погрузив читателя в подземные катакомбы, показал, как из людей делают натуральных роботов (и никого это не удивляет), а потом и вовсе вывалил на стол все свои ключики к секретным сундукам, об которые нерадивый читатель сломал уже обе ноги.

Как Бодхидхарма, который как-то раз чуть не заснул от ужас какой скучной медитации и вырвал себе веки, неподготовленный ко всем этим лабиринтам читатель не должен сдаваться – даже когда совершенно невмоготу выяснять, кто же такие Геланоры, Агеноры, Кротопы и Адрасты, и, самое главное, как именно они связаны с главными героями «Словаря»: впереди, в конце концов, ещё много интересного, а уж отдельная история о слепом полицейском сэре Джоне Филдинге, который, во-первых, тоже реально существовал, а во-вторых, стоит целого отдельного романа про кровавых маньяков и прочих джеков-потрошителей, которых ловит с помощью элементарной (sic!) дедукции и поводыря на цепи (!).

Ну а если всё-таки очень хочется сдаться, то и здесь, говоря норфолсковскими загадками, нельзя не вспомнить учение древнегреческого философа Эмпедокла, который полагал, что «подобное воспринимается подобным» - то есть, проще говоря, пресловутое единство душ читателя с писателем должно или сработать, или развести их, как в море корабли, и в этом весь секрет чтения этой ужасно толстой книжки. Хитрый Норфолк прямо так и говорит в эпиграфе, цитируя любимого Овидия и его «Скорбные элегии»: «Никому мой язык не понятен».

Ну, мы так и поняли.