Романтизм против реализма

Автор: Мин Уайлд (Min Wild)

Откуда пошли бытовые романы, как и почему они появились? На этот вопрос обычно отвечают следующее: во-первых, «Робинзон Крузо» Даниэля Дефо (1719) совершил переворот в литературе, а во-вторых, романы появились в плодотворном восемнадцатом веке. Но вот критики считают, что гений Сервантеса затмил морехода-островитянина Дефо и отзываются о «Дон Кихоте» , опубликованном в 1605 году, как о самом влиятельном романе всех времен и народов. Но романе ли в том смысле, в котором мы понимаем это слово сейчас? В костлявых руках «Дон Кихота» трепетно собраны истории о любви в духе рыцарского романа, как унаследованные от прошлых веков, так и на тот момент современные, при этом все истории разбавлены сатирой и каменистыми реалиями кастильского пейзажа. Произведение подходит под описание романа нового времени и соткано из рыцарского романа, сатиры и реализма, эта гремучая смесь находит отражение уже в «Оруноко» Афры Бен (1688).

Кто же из всех соискателей на звание первого романа в современной истории получит его — по сути лишь вопрос терминологии, что считается длинным произведением, а что — просто рассказом. Невероятно противоречиво звучит предложение Скотта Блэка, которое он делает в книге «Без романа: рыцарский роман и история прозы» («Without the Novel: Romance and the history of prose fiction», издательство University of Virginia Press) — от термина «роман нового времени» нужно просто избавиться в целом. И вместо того, чтобы пренебречь категорией рыцарского романа — «постыдной тайны о истоках романа нового времени» — Блэк сводит всё воедино: «форма и история художественной литературы с точки зрения рыцарского романа».

Однако перетасовывание категорий, как заметил Ницше, является отличным способом изучить создателей категорий, а не самих объектов. Если спрятать собственного верблюда под кустом, а затем закричать: «Смотрите, я нашел верблюда», то мы ничего не узнаем о том, что же такое верблюд. Блэк рассматривает произведения Сервантеса , Генри Филдинга , Фанни Бёрни и Лоренса Стерна в «категории романов нового времени», которая объединена «привязкой к местности, зрелостью повествования и современностью», что «неадекватно». Он полагает, что при изучении истории романов нового времени критики пренебрегают старинными историями о рыцарской любви и приключениях. Критики романа нового времени слишком настойчивы в отношении его реализма, его представления о повседневности и обыденности. Подтекст, по-видимому, политический, хотя Блэк никогда не давал определение реализму, и, по сути, не должен включать сюда Дефо с Робинзоном Крузо. У Блэка есть чему поучиться (а у древнегреческого Гелиодора тоже?) и есть чем понаслаждаться, так как его жалобы на ускользающие ощущения от чтения написаны в непринужденном и доступном стиле. Отдельно некоторые главы сильны; большинство из них даже переиздано.

Более прочная основа может быть найдена при изучении материальных объектов: Хилари Хейвенс (Hilary Havens) в своей книге в «Новый взгляд на романы восемнадцатого века: писательство от рукописи до издания» («Revising the Eighteenth-Century Novel: Authorship from manuscript to print», издательство Cambridge University Press), над которой она корпела не один час в текстовом редакторе, сделала акцент на восстановлении вычеркнутого текста из авторских рукописей с помощью новых возможных форм «цифровой палеографии». При помощи специальной обработки изображений можно обнаружить в рукописях даже зачёркнутые авторами записи и обнаружить первые варианты формулировок, которые потом решено было углубить или перефразировать. Увлекательным примером такой работы, по понятным причинам получившим большое признание Хейвенс, является восстановление затёртых подробностей «сатанинского ритуала» в «Сесилии» Бёрни : мистер Монктон там описывается как «дьявол», он испытывает на Сесилии какую-то свою абракадабру в отрывке про маскарад. Этот отрывок был значительно сокращен при опубликовании. Хейвенс воспринимает это, как попытку передать бессилие главной героини Бёрни перед лицом мужских махинаций, хотя также отмечает смехотворность происходящего. Также возможно, что эпизод затёрли, потому что писать о таком было рискованно.

Несмотря на возможный интерес к таким методам изучения, существует одна проблема с наличием исходного материала: Хейвенс признает, что доступных рукописей романов восемнадцатого века немного. Тем не менее, ее исследование позволяет ей пересмотреть методы письма Бёрни , Сэмюэла Ричардсона , Марии Эджворт и Джейн Остин , также давая удивительно смелые оценки их произведений; их «лучшие сцены» и «величайшие исправления» выбираются ей однозначно и бесспорно. Благодаря тщательно продуманному структурированию и яркому стилю повествования, эта кропотливо написанная книга требует нового понимания структуры связей между персонажами, которые благодаря Бруно Латуру уже хорошо зарекомендовали себя. Отредактированный сатанинский ритуал больше походит на фарс произведений Тобайаса Смоллетта , чем на развратность, но Хейвенс считает, что первоначальные сатирические уколы «Сесилии» сейчас утрачены. Цензура может как заглушить, так и вдохновить.

Исследований на тему происхождения романа нового времени достаточно, но «Восстание романа» Иэна Уотта (1957) по-прежнему считается мощнейшим, а критики до сих пор продолжают на него набрасываться. Например, Мелисса Дж. Ганц, изучающая историю права и литературы, в книге «Брачные обеты как достояние общественности: произведения о женитьбе и их роль в английском просвещении» («Public Vows: Fictions of marriage in the English Enlightenment», издательство University of Virginia Press) утверждает, что изменения в брачном законодательстве того времени невидимо определили содержание романов нового времени. Строгий исторический контекст и мрачный тон этой книги может не нравиться Скотту Блэку, особенно с учетом того, что в утверждении Ганц о том, что в «рассказах о нарушенных обетах, завещаниях, написанных против воли, и тайных совпадениях пронизывают страницы английской художественной литературы» есть что-то по-рыцарски романтическое, чего не скажешь о брачном законодательстве. Ганц утверждает, что законы о браке задали литературную форму и сосредоточены на «взаимосвязи между развитием современного романа и брачным регулированием». «Брачные обеты» напоминают, что «личное» на самом деле не такое: церковь и государство вламываются как в реальные, так и вымышленные спальни, а хрупких девушек нужно защищать от всяких авантюристов, которые пользуются лазейками в законодательстве. В качестве примера можно рассмотреть, как Ганц препарирует отношения власти в «Клариссе, или Истории юной леди» Сэмюэла Ричардсона: «Ричардсон показывает, как признание тайных брачных союзов законными позволяет как отцам-тиранам, так и коварным распутникам идти против воли женщин». Ричардсон знал закон и переживал о том, что мужчины обманывают женщин и манипулируют ими. Я только отмечу, что распространенность «эпизодических сюжетов, эпистолярных и ретроспективных повествований, диалогов, дебатов и раскрытие былых тайн» безусловно присутствует не только в современных (бытовых) романах восемнадцатого века.

В «Дон Кихоте в юбке» Шарлотты Леннокс (1752) речь идёт о двух мужчинах, которые обманывают высокородную девушку: один — Сервантес, делает это непреднамеренно, а другой — сэр Джордж, намеренно: в своей погоне за аристократкой Арабеллой он ловко поощряет ее в том, что она превращает мир вокруг себя в фантасмагоричный рыцарский роман. «Печатный читатель. Гендер, Дон-кихотизм и произведения Великобритании восемнадцатого века» Амелии Дейл (Amelia Dale «The Printed Reader», издательство Bucknell University Press) представляет собой глубокое увлечение автора понятием «Дон-кихотизма», где персонажи извращают свою собственную жизнь: тенденция, идущая вразрез с утверждениями Блэка, поскольку ее главная забота, как говорит Дейл, «формулирование сложных отношений между ранним рыцарским романом и современным бытовым романом». «Дон-кихотизм» в таком значении уже нельзя определить как глупую, ничем не обоснованную щедрость и превращается в неправильно истолкованный термин: как соблазны современного (бытового) романа заманивают людей в иные миры, в результате чего они не узнают свой собственный. Как заметил какой-то писатель в 1644 году, «Дон-Кихоты этой эпохи сражаются с ветряными мельницами в собственной голове». В «Практике дон-кихотизма» Пол Скотт Гордон (The Practice of Quixotism, Paul Scott Gordon) даже рискнул взглянуть на то, как может развиться дон-кихотизм среди приверженцев теории заговора, например интересна недавняя точка зрения, что есть очевидная связь между «неправильным распознаванием» отношений, что например капиталистам может быть только на руку.

В ученых кругах часто отмечают истерию среди толкователей романов XVIII века (в основном мужчин), распаляющих молодых читательниц и заставляющих их несмотря на все преграды вступать в фиктивные браки, о которых говорила Ганц. Используя метафоры, ставшие известными науке восемнадцатого века, в которых души и тела запечтлены метафорически, Дейл филигранно приводит интересный, но недостаточный и противоречивый довод о том, что дон-кихотизм и гендер и новые длинные литературные формы о встречах и недостойном поведении так впечатлили своих читательниц, что некоторые из них сами стали писателями. Чтобы исправить это общество, необходимо перевоспитать эти бедные уязвимые создания при помощи разумных и приземленных джентльменов, как в современном (бытовом) романе Леннокса, хотя глаза Арабеллы открывают не только мужчины.

Выстраивая доводы в хронологическом порядке от «Дон Кихота» до «Дон Кихота в юбке», а затем, через «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» — с Тристрамом и Тоби, его соматически оспариваемыми «мужскими фигурами Дон-кихотов» — к религиозному дон-кихотизму с «Духовным Кихотом» Ричарда Грейвса и заканчивая введенным в заблуждение якобинцами в «Мемуарах современных философов» Элизабет Гамильтон (1800), Дейл приводит аргумент в пользу телеологического повествования: произведения о персонажах женского пола благодаря чувственности становятся все более читаемыми. Это наименее правдоподобный аспект того, что является гениальной, энергичной и отточенной книгой, которая ловко связывает ряд актуальных проблем критики, даже если проза пасует: «Ум, как печатная страница, предлагает формулировку опыта и субъективность как способ текстового производства» и т. д.

В основе «Дон Кихота» лежит парадокс, все равно поражающий всех своих потомков восемнадцатого века. Рыцари, девы и святые глупцы могут идти в тумане заблуждения, но все их действия порождаются чистой добродетелью, которая превосходит как реальность, так и романтическое начало. Оксфордский словарь определяет дон-кихотизм как «наивно-идеалистическое; непрактичное, капризное», — эти черты термина усиленно пренебрегаются. Мы видим, что это повторяется у Арабеллы Леннокс , в «Векфилдском священнике» Оливера Голдсмита, у Парсон Адамса в Истории приключений Джозефа Эндруса Генри Фильдинга и дяде Тоби в «Тристраме Шенди». Это и обманутые, и обман в этих произведениях, оказывается самым правдивым.

Эта книга, скорее всего, окажет долгосрочное влияние на то, как мы думаем о современных романах XVIII века, самых красивых, гуманно написанных и доступных из них — «Рожденный вчера: неопытность и ранний реалистический роман» («Born Yesterday: Inexperience and the early realist novel», издательство Университета Джонса Хопкинса). Полная вдумчивой ясности, эта медитативная книга позволяет себе много (относительно) и беспрепятственно исследовать и задавать животрепещущие вопросы о банальностях, настолько избитых, что они стали штампами.

Романы XVIII века часто касаются приключений подростков, и, как в Джейн Эйр , «Памела» Ричардсона «взрослеет» и изменяется по ходу действия. Гершинов решительно доказывает обратное: отношение Памелы к своему миру означает, что она ставит себя выше превратностей судьбы, существуя, как ранее упомянутые святоши, в пространстве собственной добродетели. Вместо того, чтобы строить себя, Памела занималась тем, что строила пространство возможностей: «Ее доброжелательность оказывает влияние на созидание мира, формируя обстоятельства её жизни и искупая грехи своих собратьев». Гершинов просит нас отбросить весь недоразумение в романах воспитания и сосредоточиться на том, как часто молодые люди (и некоторые старые: снова Парсон Адамс и дядя Тоби) играют роль, враждебную роли самосовершенствования, построенную от глупости к мудрости, которую мы видим в романах XIX века. Она бросает в копилку нового персонажа: рядом с пижонами и кокетками появляется новичок — необразованный, невинный персонаж любого пола, который никогда не повзрослеет, в лице Дэвида Копперфильда или Доротеи Брук.

Гершинов не боится прослыть немодной: ее спор о характере противоречит постулатам православия. Представляя таким образом новичков, сам роман, как она утверждает, как молодая, не опробованная форма, «учится делать» реализм: «использует подростковый возраст для постановки и проработки внешних проблем, сопровождающих его появление». Однако это довольно трудная задача, и, как и в случае с Ганц, я не уверенf, насколько она в конечном итоге успешна в своих рассуждениях о форме, хотя ее проза убедительна, а идеи свежи. Книга Гершинов упоминает через Клариссу, Тома Джонса, Анну Рэдклифф и Берни (прежде всего Камиллу), также непреднамеренно подчеркивает сходство между невинностью подростков и обманщиками Дейла, поскольку иногда они — одни и те же люди. Заглядывая вперёд, Кларисса, знай: без тебя не было бы критической и академической литературы сейчас, в году.

И если не брать в расчёт эти кричащие книги, как на самом деле выглядят бытовые романы восемнадцатого века? Например, «Жизнь и пиратские приключения славного капитана Сингльтона» Даниэля Дефо (1720) теперь доступен в великолепном новом издании (издательство Broadview).

Несмотря на то, что он относится не к самым популярным романам Дефо, Сингльтон может зацепить и в XXI веке, если не ожидать от него размаха Стивенсона. В превосходном издании (издательство Manushag Powell) также представлено контекстуальное обоснование с информативными примечаниями, которые заинтриговывают даже самых ярких студентов. Однако этот современный (бытовой) роман аномален для всех вышеперечисленных критиков, потому что в этой ранней работе, которая шла непосредственно за Робинзоном Крузо, нет ни малейшего дон-кихотизма (таких книг вообще мало, ну разве что Библия): украденный цыганами ребенок вынужден раскаиваться в стиле Дефо — поздно и неубедительно (после его захватывающих приключений в месте, именуемом им Африкой, и слишком успешной пиратской карьеры), никто не женится до самого конца, где об этом упоминается вскользь. На самом деле, Дефо ужасно смущает большинство наших критиков (кроме Ганц) и, прежде всего, Блэка, который едва упоминает его, потому что все произведения Дефо — это фаустовская сделка между тем, что Блэк называют романтизмом, и тем, что Блэк называет реализмом, в которой всегда побеждает последний. Дебри не столь глухи, что в них водятся мифические звери.

У Тристрама Шенди тоже есть приключения, в начале шестого тома которого мы приглашаем «оглянуться на место, сквозь которое мы прошли... Какое же оно дикое! и как нам повезло, что мы не потерялись, и не были растерзаны дикими зверями». Это, конечно, не «львы и тигры» Сингльтона, а любимый конёк человеческой души: его причуды, отступления, смех и одержимость. Честно говоря о романах, сам Тристрам называет свое длинное произведение биографичным: но оно будет бесконечным, потому что он не может даже снять своего отца и дядю с лестницы, на которой он их бросил, не говоря уже о том, чтобы вообще родиться к четвертому тому. Тристам ничуть не единственный в своём роду, как убедительно показал Томас Кеймер, но в своем бурном экспериментировании со временем, комедией и непокорным человеческим телом, он придумывает некие нововведения и смеется над другими.

Издательство Norton мудро попросило Джудит Хоули стать редактором нового, невероятно полезного издания произведений Тристрама Шенди в мягкой обложке. Как обычно, тонкая бумага, на которой издательство Norton выпускает книги, может, плоха для карандашных заметок, но она позволяет уместить под одной обложкой книги «новые заметки Хоули» — четкое предисловие и несколько писем от Стернав бесценном последнем разделе, а также подборку основных критических очерков. Знания Хоули, в частности, о медицине восемнадцатого века, позволяют по-новому взглянуть на сатирическую механику Стерна в отношении пиратов, их носов, обрезания и волчанки.

Ах да, шутки тоже на месте. Хотя Блэк и Дейл оба подробно обсуждают «Тристрама», его перечитывание напоминает о том, как мало роль играет комедия в любом из этих критических рассказов мудреца. Заставить Тристрама Шенди встать или упасть, как это делает Блэк, на застенчивое изумление дяди Тоби во «Вдове вадмана» — это рискнуть заставить Сэмюэля Джонсона называть вас тупицей. Хейвенс рассказывает нам, что Сэмюэл Джонсон предпочел Берни Генри Филдингу, потому что ее «персонажи лучше разграничены»: Филдинг могла «описать лошадь или осла, но никогда — мула». Он также любил ее писать, потому что это веселило его. Судя по количеству слов, посвященных ей в рассматриваемых здесь критических томах, кажется, что Берни в настоящее время является самым влиятельным романистом XVIII века.

Острота Берни на удивление хорошо оттеняет «Таддея из Варшавы» («Thaddeus of Warsaw», издательство Эдинбургского университета), под редакцией Томаса Маклина и Рут Кнезевич. Маклин характеризует в значительной степени забытую историю Джейн Портер, впервые изданную в 1803 году, как «смесь исторического романа, социальной комедии и едких комментариев к британскому обращению с иностранными изгнанниками». Он был чрезвычайно популярен: Уолтер Скотт, не последний человек в исторических романах, многому научился у Фаддея, как и Бронте; эта перепечатка своевременна. Вымышленный главный герой-аристократ прибывает в Лондон как нищий беженец и возглавляет сопротивление, чтобы защитить прогрессивную Польшу от русского вторжения. Эти элементы романтизма войны порадуют Скотта Блэка, но роман в основном разворачивается в Англии и наследует традиции Дефо. От Берни приходит не только социальная сатира за счет благородных, тщеславных женщин, но и обрамляющая структура «Эвелины», где любовная линия опирается на антитезу, поскольку великодушная и вежливая знать выступает против другого — против высокомерных аристократических злодеев. Но, если брать термин Джонсона, здесь тоже есть «мулы», и эта дорогая, хотя и красивая перепечатка — хитрый шаг.

Уильям Джеймс, пытаясь понять, каким образом познаватели охватывают что-то незнакомое, заметил, что «первое, что разум делает с объектом, — это классифицирует его». Каждое из сотен различных направлений, с которых мы приближаемся к надвигающейся горе, называемой современным (бытовым) романом, указывает на серьезную озабоченность, каждое конкурирует за право быть определяющим. Утверждение Джеймса о том, что для понимания чего-либо нужно «учитывать его преувеличения и извращения, его эквиваленты и заменители», напоминает нам о том, что длинные повествования всегда исключительны, являются аномалиями друг для друга, и даже для самих себя. «В мире нет ничего несмешного», - заявил Тристрам. Академическая кухня еще какое-то время будет возиться с ингредиентами для приготовления бытовых романов XVIII века.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ