За гранью смысла: поэзия изгнания Иосифа Бродского

Автор: Энн Шелберг (Ann Kjellberg), литературный душеприказчик наследия Иосифа Бродского

К тому времени, когда в 1972 году Иосиф Бродский , выдворенный из Советского Союза в возрасте тридцати двух лет, спустился с трапа самолета в городе Анн-Арбор (штат Мичиган) в сопровождении своего друга, американского слависта и главного издателя запрещенных писателей Карла Проффера , он уже обладал обширными знаниями: английская поэзия, американское кино и джаз, итальянская живопись и архитектура, греческая и римская мифология и многое другое. Когда Бродский был еще подростком, жесткая идеология и строгий режим советского конформизма заставили его бросить школу в Ленинграде, а нежелание подчиняться привело к тому, что он вынужден был работать за мизерную зарплату в самых разных местах и ездить к черту на кулички в поисках заработка. Выбранная им линия поведения закончилась для него принудительной ссылкой внутрь страны – в отдаленную деревню в субарктическом районе Архангельска. В течение всего этого времени он подпитывал свою усиливающуюся страсть к чтению. Его отец сохранил стеллажи из полок с книгами, среди которых были литературные артефакты, и ими юный Бродский отгородился от остальной части их коммунальной квартиры. По ночам он читал и писал, передавая потом эти беспорядочные наброски своим друзьям. В девяностые годы, с отменой советского запрета на творчество Бродского, хранители этих документов передали их в разные архивы, где они остаются и по сей день.

Бродский щедро делился своим книжным богатством со всеми вокруг (насколько это было возможно в условиях ограничений советского книгоиздательства того времени) – со своими сверстниками, поколением молодых русских интеллектуалов, осторожно прокладывающих себе путь из-под руин войны, жаждущих искусства, знаний и опыта с целью противостоять «усекновению собственной индивидуальности», которого требовало от них государство. Они размножали запрещенные книги – под копирку на пишущих машинках – и читали их украдкой сквозь мутное стекло переводов, которые с большим трудом попадали к ним через Польшу. Бродский писал о своем поколении:

Это поколение оказалось одним из самых книжных в истории России — и слава Богу… Начиналось это как накопление знаний, но превратилось в самое важное занятие, ради которого можно пожертвовать всем. Книги стали первой и единственной реальностью, сама же реальность представлялась бардаком или абракадаброй. При сравнении с другими, мы явно вели вымышленную или выморочную жизнь. Но если подумать, существование, игнорирующее нормы, провозглашенные в литературе, второсортно и не стоит трудов. Так мы думали, и я думаю, мы были правы.

На фоне всех этих душевных волнений – жажды знаний и устремлений, поддерживаемых неослабевающим интересом к чтению, поздними ночными кухонными спорами, тайно подружившимися иностранными студентами и туристами, и даже светом лампы где-нибудь в провинции, – для всех тех, кто читал книги и разговаривал по душам, не привлекая к себе внимания властей, становилось ясно одно: юный Бродский – необыкновенно одаренный поэт. По европейским меркам русская поэзия была относительно незрелой: ее формы зародились в XIX веке, когда большая часть русской элиты говорила по-французски. Зачарованное поколение русских поэтов, которых можно поставить в один ряд с английскими и европейскими романтиками (прежде всего с Пушкиным , а также с теми поэтами, которых Бродский и его друг Алан Майерс включили в небольшую антологию An Age Ago, составленную ими в 1988 году), были первопроходцами, обладающими очевидными привилегиями: перед ними лежали «нераспаханные земли». К тому времени, когда английские поэты викторианской эпохи, такие как, например, Теннисон и Браунинг , стали звучать немного устало и неестественно, их русские собратья находились лишь на начальной стадии формирования своего поэтического языка, а их интерес к формальным приемам поэзии еще не утратил своей остроты.

Русский язык имеет дополнительные преимущества, которые питают жизнеспособность его поэтических средств: он изобилует флексиями, отсюда – подвижный порядок слов в предложении. Кроме того, система внутренних ударений в русском языке является гораздо более гибкой, чем в английском, что обеспечивает большую свободу для ритма, метра и стихотворных размеров. Когда непосредственные предшественники Бродского, такие как Борис Пастернак , Осип Мандельштам , Анна Ахматова и Марина Цветаева , вели борьбу с губительной жестокостью большевистского режима, они обращались к ресурсам русской просодии как к хранилищу общечеловеческих и цивилизационных ценностей. Классическая техника стихосложения была выражением солидарности с многолетней традицией художественного индивидуализма и неповиновения, и олицетворяла собой единство с мировыми эстетическими идеалами в борьбе против навязываемого прагматизма советской идеологии. Бродский писал:

Русская поэзия служит примером нравственной чистоты и твердости, а это в немалой степени отражается в сохранении так называемых классических форм без ущерба для содержания.

…стихотворные размеры сами по себе духовные величины и у них нет эквивалентов. Они не могут подменяться даже друг другом, тем более свободным стихом. Несовпадение в размерах – это несовпадение в дыхании и сокращениях сердечной мышцы. Несоответствие в системе рифмовки – несовпадение мозговых функций.

Он настаивал на том, что поэзия это не «лучшие слова в лучшем порядке»:

Это – высшая форма существования языка… она сводится к размещению слов с наибольшим удельным весом в наиболее эффективной и внешне неизбежной последовательности. В идеале же – это именно отрицание языком своей массы и законов тяготения, это устремление языка вверх – или в сторону – к тому началу, в котором было Слово.

И конечно же, по мнению читателей, живущих в условиях цензуры, для которых заучивание стихов было такой же необходимостью, как и для людей античного мира, мнемоническая сила музыкальности поэзии способствовала ее мощи.

Гений-самоучка, пылкий, порывистый Бродский, плывущий как челн по воле волн, ворвался в поэтическую среду словно виртуоз: он делал с русским стихом то, о чем никто даже и не помышлял. Его наставница Анна Ахматова, которая заслужила уважение тем, что отстаивала свою поэтическую независимость даже тогда, когда ей угрожали смертью и тюремным заключением, тут же объявила его выразителем угасающих чувств русской поэзии, чем обрекла на неустанное внимание со стороны власть имущих. Другие члены этой когорты, считающиеся неблагонадежными именно из-за своей преданности искусству, также постоянно находились под прицелом у властей.

Бродский взял на вооружение инструменты формальной школы поэзии – допускающие высокую лиричность, отполированные до блеска ироничным скептицизмом Пушкина и его окружения, сформированные в условиях ужасов войны, во времена гонений Ахматовой и людей ее поколения, – и применил их с учетом атмосферы того времени. Его стиль соединял в себе классическую сдержанность, библейскую основательность, философскую разочарованность и уличный жаргон. В стенах своего убежища, в окружении книг, он изучал всевозможные примеры и творчество своих ровесников, прибегая к английскому языку, с его неизменной неторопливой тональностью и великой традицией, покоящейся на фоне мирного пейзажа, как к необходимому противовесу.

Среди его ранних работ есть стихи, восхваляющие Томаса Элиота и Джона Донна . Но именно там, в простой деревенской избе, в ссылке на севере Архангельской области, куда один из друзей прислал ему книгу, составленную Оскаром Уильямсом, «Новая карманная антология американской поэзии» (New Pocket Anthology of American Verse), он обрел две свои самые близкие духовные скрепы, выкованные им за долгие ночи чтения: ими стали Уистен Хью Оден и Роберт Фрост . Он проработал и ассимилировал их поэтический опыт, предполагавший использование стихотворной формы для смягчения высокопарности и достижения более умеренной, сознательной человечности, и это осталось его поэтической позицией на всю последующую жизнь. Позднее он писал об Одене:

То, как он обращался со строкой, говорило, по крайней мере мне, нечто вроде «Не кричи «волк», даже если волк у порога. (Даже если, я бы добавил, он выглядит точно как ты. Именно поэтому не кричи «волк».)

Сначала, когда Бродский только уехал из России, будучи изгнанным, он переживал, что, лишившись возможности ежедневного общения на русском языке, он не напишет больше ни одного стихотворения. В определенном смысле, ему на роду было написано путешествовать по миру: его всегда тянуло к Италии, к величию ее классических пропорций и разрозненному наследию. Но обстоятельства сложились таким образом, что это был билет в один конец. Вскоре после своего появления в Мичиганском университете в качестве профессора литературы (что в некоторой степени было импровизацией), он освоил разговорный язык американцев и обозначил свое присутствие в американской поэзии, опровергая антиинтеллектуализм и разговорную речь семидесятых, и возрождая уверенность в доминирующем влиянии искусства на общество, которое слишком часто ассоциирует образование с элитарностью. Бродский, прилетевший в Анн-Арбор в 1972 году с одним чемоданом, не принадлежал ни к какому классу.

Бродский рассматривал ситуацию с изгнанием как возможность увеличения своего жизненного потенциала и способности чувствовать. Он был поэтом с открытыми глазами, не терпящим утешений. Чувствовать себя одиноким, скучать по своей семье, друзьям, своей любви, своему языку, своим улицам, своим привычным ощущениям означало погрузиться в тотальное одиночество, посланное ему Вселенной. Лейтмотивом его изгнания стали два близких тезиса, слившихся в единое целое: прошлое – это то место, куда нельзя вернуться, будущее – бесконечная пустота. Любовь к Италии, где следы прошлого можно встретить на каждом шагу, стала для него неким подобием убежища, что наиболее остро отражено в содержательной элегии «Вертумн», где искусство – это

«мелочь, которой щедрая бесконечность порой осыпает временное»

«непроданная душа у нас на глазах приобретает статус классики»

И если его миссия и его поэзия стали более сложными, то только потому, что им суждено было столкнуться с более горькой истиной. Лишь в самых поздних его стихах где-то вдали светится луч надежды на возвращение домой.

Находясь в Америке, Бродский написал четыре сборника стихов на русском языке. Там же были изданы еще два сборника, куда вошли стихи, написанные им ранее. Первая книга на английском языке, «Часть речи» (1977), которую он смог лично курировать как автор, стала скрупулезно проработанной совместной симфонией. Редакторы издательства Farrar, Straus & Giroux сделали возможным дословный письменный перевод многих стихотворений. Они отправили стихи Бродского тем поэтам, которые были наиболее близки ему по духу: Дереку Уолкотту , Ричарду Уилберу , Энтони Хекту и Говарду Моссу . Те выполнили перевод стихотворений на английский язык, после чего Бродский, вместе со своей разросшейся командой помощников, внес необходимые поправки. Другие переводы стали результатом длительного сотрудничества. К моменту выхода сборника «Урания» (1988) Бродский стал принимать более активное участие в этом процессе. Его вариант воспроизведения своих стихов на английском языке стал мишенью для критики, на которую он обычно отвечал, что у его русских рецензентов (нередко это были представители враждебно настроенных официальных структур) были аналогичные нарекания, но в конце концов им приходилось соглашаться с тем, что он выходит за традиционные рамки использования языка и звучит диссонансом. Я бы посоветовала читателям задуматься над таким совпадением и задать вопрос своему внутреннему «надзирателю»: а что если английский язык Бродского предлагает такое звучание поэзии, которое пробуждает к жизни какие-то неизведанные силы, тем самым воздавая должное выбору читателя.

В 1983 году Бродский написал эссе «Поклониться тени», в котором рассказал о том, как движимый желанием «очутиться в большей близости» к своему любимому Одену, купил пишущую машинку с латинским шрифтом. Бродский открыл для себя Одена, отбывая ссылку на севере Архангельской области. Когда Бродский высадился в Вене по пути из России, Карл Проффер повез его в гости к поэту. Эта встреча ознаменовала собой внутренний диалог, продолжавшийся гораздо дольше, чем несколько лет дружбы двух поэтов. Бродский часто иронизировал, что является русским поэтом, английским эссеистом и американским гражданином. Его эссе на английском, опубликованные в двух сборниках еще при жизни ( «Меньше единицы» и «О скорби и разуме» ), длинное размышление в прозе о Венеции под названием «Набережная неисцелимых / Watermark» , а также некоторые разрозненные очерки и записи представляют собой наглядный пример беспокойного ума, в котором английский и русский языки, рассматриваемые через призму других языков и другой среды, постоянно совершенствуются.

Сейчас мы живем в такую эпоху, куда Бродский предварительно «сходил на разведку»: мы живем во времена, когда многие авторы работают за пределами своих родных палестин и в чужой языковой среде, и которые, подобно Бродскому, несут людям правду о насилии и нарушениях, нередко отвечая на эти проявления на языке, преломленном при необходимости через призму другого языка. Во времена Бродского имелась целая плеяда поэтов (некоторые родом с окраин империи, другие, как Бродский, оторванные от своих корней – Дерек Уолкотт , Шеймас Хини , Октавио Пас , Чеслав Милош , и это лишь несколько имен), стремившихся следовать наиболее важным традициям и, помимо прочего, отображать в своем творчестве перекосы истории. Сейчас, когда мы, как и они когда-то, стоим на пороге между утраченным прошлым и будущим языка, нам бы следовало прислушаться к их песне.

P. S. В мае этого года вышел в свет новый сборник избранных стихотворений Иосифа Бродского на английском языке (под редакцией Энн Шелберг, издательство Farrar, Straus and Giroux, Нью-Йорк)

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ