Я выключаю

Появление на русском языке биографического исследования о Беккете — событие, которое сложно переоценить. Но, увы, количество странных оплошностей, которые обрушиваются на читателя с самых первых страниц, по-настоящему обескураживает. Перед нами по-своему выдающееся собрание фактических ошибок, стилистических помарок и плохих переводов.

Читающий Беккета по-русски сталкивается с его необъятным письмом, не имея практически никаких ориентиров для разговора о нем. На первый взгляд, писателю повезло намного больше, чем многим модернистам: в отличие, например, от Рене Кревеля или Анри Мишо, он отнюдь не обделен вниманием российских издателей. Многие тексты переиздаются, и для предварительного наброска собрания сочинений не хватает, прежде всего, сборника рассказов, подобного известному «The Complete Short Prose 1929–1989», и хотя бы одного тома писем. Впрочем, и в Европе до сих пор не опубликованы несколько прозаических и поэтических текстов, все еще не освоен такой важнейший пласт творчества, как дневниковые записи, по-прежнему остается в тени обширная переводческая деятельность Беккета. Куда более разительным отличием российской ситуации от европейской представляется тот факт, что на русском языке до сих пор отсутствуют серьезные исследования его произведений и переведены лишь несколько коротких статей западных филологов, поэтов и философов о нем. Подробности жизни писателя рассеяны по отдельным статьям, а единственным изданием, касающимся комплексного анализа его текстов, остается книга Дмитрия Токарева, посвященная сопоставлению творческих путей Беккета и Хармса.

В этой ситуации появление на русском языке биографического исследования о Беккете — событие, которое сложно переоценить. Издание подобной книги способно не только исправить неточности в изложении событий его жизни, но и открыть множество неизвестных русским читателям фактов. Учитывая, что Алла Николаевская — известный филолог, редактор первого в СССР сборника текстов Беккета, изданного почти тридцать лет назад, — это исследование, пусть и начинающееся с ностальгических ноток, вселяет некоторые надежды на исцеление многолетней исследовательской немоты. Но, увы, количество странных оплошностей, которые обрушиваются на читателя с самых первых страниц, по-настоящему обескураживает. Сперва не хочется обращать внимания на неточности в переводах или стилистические шероховатости — кажется, что все это не так важно по сравнению с самим фактом появления биографии. Но постепенно масштаб помарок становится критическим и застит все повествование.

Итак, я включаю, — как говорил герой пьесы «Что где».

Исследование не отличается большим объемом, но собственно авторскими едва ли можно назвать даже пятьдесят страниц из двухсот. Ни о какой работе с архивными документами речи здесь не идет (хотя часть из них уже отсканирована и доступна исследователям), но эту книгу сложно назвать даже компиляцией. При первом пролистывании имена Пегги Гуггенхайм и Лоуренса Харви создают иллюзию разнообразия приводимых точек зрения. Но фактически единственными источниками здесь выступили две книги: авторизованная биография, написанная Джеймсом Ноулсоном («Damned to Fame»), и составленный им же сборник разнообразных воспоминаний о писателе («Beckett Remembering / Remembering Beckett»). Действительно, работа «Damned to Fame» остается самой известной и подробной биографией Беккета, но все же она далеко не единственная, по крайней мере книги Д. Бэр и Э. Кронина заслуживают упоминания как альтернативные варианты рассказа о его жизни.

Главным достоинством биографической книги, не открывающей новых фактов, может быть, прежде всего, указание на множественность взглядов на, казалось бы, известные события. Вместо этого читателю предлагается набор расхожих штампов: воскрешение жизни в воспоминаниях, решающее значение опыта войны, первенство драматургии («театр практически все вытеснил в его творчестве»). Сам Беккет всегда преуменьшал свой вклад в движение Сопротивления, отчего исследователям нередко хотелось его преувеличить. Не скупится на патетику и автор русскоязычной биографии: аресты и смерти евреев «стали трагическим подтверждением правоты Беккета и его сподвижников»; «война очень изменила Беккета, вместо замкнутого, сосредоточенного на своих мыслях и переживаниях юноши перед теми, с кем он повстречался в те годы, представал возмужавший, сдержанный человек, готовый помочь ближнему». Порой на месте автора «Моллоя» здесь оказывается кто-то вроде сентиментального эпигона Пруста: «Вот секрет, манок прозы Беккета — „глазами памяти я воскрешаю“. Беспамятные — все равно что бездушные: они прозябают, не отличая дня от ночи, секунды от вечности».

Именно так, вспоминаю, — как говорил Мэлон.

Отнюдь не самые малозначимые факты жизни писателя (путешествие в довоенную Германию, двухлетний курс психоаналитического лечения в Лондоне, многолетнее сотрудничество с режиссером Аланом Шнайдером, последние годы жизни и поздняя проза) не удостаиваются здесь серьезного внимания. Даже мысль о новаторстве метода Беккета-режиссера не получает развития, уступая место унылому изложению событий, перемежаемому не всегда уместными историческими экскурсами и пространными цитатами из Черчилля и Бродского. Часто приходится ловить себя на мысли, что повествование неустанно теряет ритм.

Особое недоумение вызывает тот факт, что в этой книге оказались обойдены вниманием письма Беккета, являющиеся сегодня (пока все еще не изданы дневники) главнейшими биографическими свидетельствами. Обращение к ним ограничивается выражением признательности редакторам кембриджского четырехтомника. К слову, исследовательница Лоис Мор Овербек фигурирует здесь под именем Луа Мора Овербека, и, увы, эта ошибка лишь открывает длинный список перепутанных фамилий (даже глава издательства «Минюи» Жером Лендон превратился в Джерома Линдона). И все же главными недостатками книги являются отнюдь не узость источниковой базы и не помарки в сносках.

Помимо перенасыщенности текста цитатами из Ноулсона и кратким изложением глав из его книги, значительную часть этого исследования занимает пересказ сюжетов беккетовских произведений, перемежаемых цитатами из них. Порой эти выдержки образуют причудливые контаминации. Так, уже в начале книги появляется следующая цитата якобы из романа «Мэлон умирает»: «Они с Фрэнком лежали в кроватках и прислушивались к лаю собак в ночи, к стуку в горах, там жили каменотесы, из поколения в поколение они там жили». Читавшие «трилогию» попытаются вспомнить некоего героя Фрэнка, но безуспешно, потому что из романа взята лишь вторая половина фразы, а ее начало попало сюда из первой главы книги Ноулсона, описывающей детство братьев Сэма и Фрэнка Беккетов. В дальнейшем повествовании, постепенно превращающемся в тотальную неразбериху, цитаты из романов будут неоднократно приписываться рассказам и наоборот.

Я записываю, — как говорила героиня пьесы «Катастрофа».

Несмотря на открывающее книгу примечание, поясняющее, что все переводы, кроме оговоренных случаев, принадлежат автору биографии, ниже встречаются целые страницы чужих русскоязычных версий, порой обросших искажениями и сопровожденных новыми странноватыми заглавиями. При этом большинство переводчиков не удостоились даже благодарности в предисловии. Впрочем, схожим образом в этот метатекст под видом собственных мыслей оказались вкраплены фрагменты не принадлежащих авторству Аллы Николаевской статей о Беккете и даже издательская аннотация к роману «Уотт».

Авторские переводы, выдержки из которых вынесены на многочисленные шмуцтитулы, также, увы, не богаты достоинствами. В заключительной ремарке пьесы «Катастрофа» невесть откуда возникает прошедшее время (не говоря о безнадежно далеком от оригинала стиле: «аплодисменты смолкли, и зрителя сковала тишина»), а в пьесе «Приходят и уходят» авторские ремарки и вовсе перепутаны с репликами героев. Альтернативные версии заглавий часто уводят далеко в сторону от оригинала не только стилистически, но и семантически. Так, название поэтического сборника «Кости Эхо» («Echo’s Bones»), отсылающее к нимфе из древнегреческого мифа, превратилось здесь в невразумительное «Эхо скелетов». Есть и еще более грустные открытия: разгадать заглавие пьесы «Занавес» помогает только ссылка на переводы Алены Черняевой, где эта заключительная ремарка одной из пьес оказалась принята биографом за название следующей.

После этой неразберихи с художественными текстами невольно начинаешь внимательнее присматриваться к изложению фактов. Казалось бы, мемуары куда менее сложны для перевода, но и здесь — сплошные просчеты. Вот, например, пересказ воспоминаний переводчика Патрика Боулза, взятых из сборника Ноулсона. Споткнуться придется уже на первом предложении.

Я цитирую, — как говорил герой «Театрального осколка».

«Как-то после лекции Юнга Беккет невольно вступил в спор с Боулзом относительно бессмысленности мира». В оригинале: «He told me that he once went to hear a lecture by Jung». На лондонской лекции знаменитого психиатра Беккет побывал в 1935 году, встреча с Боулзом состоялась в 1955-м. То есть речь идет о воспоминании двадцатилетней давности, а вовсе не о беседе за дверями аудитории. В самой полемике смещена уже исходная точка: Беккету приписан тезис Боулза, из-за чего спор лишается смысла. Далее в оригинале Беккет почти хайдеггеровским языком говорит о слепой, случайной и беспричинной заброшенности в мир: «you and I are part of chance and must represent ourselves as blindly immersed in it, for no reason, with no object, by no intention». Затем Боулз вспоминает, что это раздвоенное единство человека и мира Беккет назвал состоянием, близким к шизофрении («Beckett mentioned that self-immersion by the name of schizophrenia»). В переводе эта мысль изменилась почти до неузнаваемости: «Ты и я — подчинены Судьбе, мы призваны подчиняться ей, отдаться ей — без всякой на то причины, без возражений, без намерений. А если ты сам осмелился строить свою судьбу, то это чистейшая шизофрения».

Я был нездоров, — как говорил Моллой.

Список дальнейших оплошностей почти бесконечен, едва ли можно претендовать на фиксацию даже десятой их части. Переход Беккета к написанию художественных текстов на французском датирован с ошибкой почти в десятилетие; преподаватель Тринити-колледжа Радмоуз-Браун назван прототипом Белаквы, протагониста первого романа Беккета, хотя в действительности его черты были переданы другому герою, фигурирующему под прозвищем Белого Медведя; кузина писателя Пегги Синклер умерла от туберкулеза, а не от рака, как дважды утверждается в книге; первый роман Беккета был издан спустя шестьдесят лет после написания из-за запрета автора, а не из-за цензуры. Нужно заметить, что никакого намека на заявленную в аннотации «попытку раскрыть истоки текстов Беккета» в книге не наблюдается. Перед нами по-своему выдающееся собрание фактических ошибок, стилистических помарок и плохих переводов, но одновременно — довольно экзотичная форма ностальгии по невнимательно прочитанным текстам. Впрочем, справедливости ради нужно заметить, что на протяжении всего чтения меня не покидал вопрос: на что потратили время редакторы этого текста?

Нечего больше рассказывать, — как говорил герой пьесы «Экспромт „Огайо“».

Более внимательный читатель наверняка найдет еще больше поводов для уныния. Остается лишь надеяться на то, что на месте псевдобиографии когда-нибудь появится перевод на русский работы Ноулсона. А эту книгу хочется не просто закрыть, но выключить, как навсегда выдергивают из розетки телевизор. Я выключаю.