8
Эстер Копельман. Пятьдесят три года. Репортер газеты «Ля Гаронн». С этой дамой они часто пересекались. Она обладала всеми качествами хорошего журналиста: боевитая, жесткая, ушлая, она никогда не довольствовалась информацией из вторых рук и регулярно устраивала разнос своим сотрудникам, которые коверкали имена, терзали синтаксис и путали сплетни с фактами.
Жадная до работы, независимая, она обладала и главными недостатками людей своей профессии, и если уж поддерживала версию о чьей-либо причастности к преступлению, то с радостью плевала и на все тайны следствия, и на презумпцию невиновности.
И внешность у нее была весьма своеобразная: рост метр пятьдесят два без каблуков, лицо широкое и плоское, вьющиеся волосы, видимо, выкрашенные в темно-коричневый цвет, по оттенку напоминавший сапожную ваксу, и сильно накрашенные губы и брови.
– Здравствуйте, Эстер, – сказал Сервас.
– Привет, Мартен.
– Кто вам сказал? – поинтересовался он.
– Вы что, всерьез думаете, что я отвечу на этот вопрос?
В отличие от троих остальных, она носила маску. Однако сейчас маска была спущена вниз, потому что она смаковала чашечку кофе, придерживая блюдечко. Сервас готов был побиться об заклад, что им с Самирой кофе никто не предложит.
– Что произошло с Мусой? – в упор спросил человек в костюме. – Верно ли, как сообщила нам мадам Копельман, что его… гнали по лесу какие-то люди, а потом сбила машина?
Застигнутый врасплох, Сервас прищурился и в нерешительности взглянул на плачущую мать.
– С кем имею честь? – спросил он.
– Мэтр Фонбель, – ответил адвокат, поправив галстук и смерив полицейского взглядом. – Я защищаю интересы семьи.
Сервас посмотрел на адвоката, потом перевел взгляд на мать. Ее заплаканные глаза на секунду остановились на Самире, и, похоже, зрелище ее смутило. Тогда Мартен сделал знак Самире, и она начала рассказывать. Она описала аварию и погоню в лесу, опустив при этом, что у Мусы на груди было выжжено слово ПРАВОСУДИЕ, что он очнулся на прозекторском столе и что на голове у него была маска в виде головы оленя.
Сервас наблюдал за реакцией мадам Сарр. Страдание ее было огромно, целый океан слез. Этот образ – ее сын, бегущий по лесу от преследователей, как дикий зверь, – останется с ней до конца ее дней. Для нее Муса будет вечно бежать по этому лесу. Таково уж человеческое горе. И такова уж самая трудная сторона ремесла сыщика: быть гонцом с дурными новостями и отнимать и радости, и надежды.
Самира тоже выразила соболезнования матери и брату погибшего и повернулась, чтобы посмотреть на него. Шариф сразу же смерил «легавую» презрительным взглядом, в котором сквозили и почти физическое отвращение, и принципиальная классовая ненависть. И не только потому, что она была полицейским арабского происхождения, а потому, что она была женщиной-полицейским с арабскими корнями. Что еще презреннее в глазах Сарра. Самира глаз не опустила, и Серваса поразила безмерная, жгучая ярость, которая вспыхнула в глазах старшего брата.
– У вас уже есть подозреваемый? – поинтересовался адвокат.
– Мы только что приступили к расследованию, мэтр.
– Это верно, что у него на груди было выжжено слово ПРАВОСУДИЕ? – спросил Шариф Сарр голосом, в котором звенело бешенство.
Сервас вздрогнул. Мать снова залилась слезами. Адвокат шагнул к ней, но Шариф быстро пересек комнату, оттолкнул адвоката и обнял мать. Не выпуская ее из объятий, он повернулся к остальным. Глаза его сверкали.
– Это точно кто-то из легавых, – выкрикнул он. – Всем известно, что полицейские расисты. По вашей милости мой младший брат чуть не угодил в тюрьму, хотя был невиновен!
– Это вы убили моего сына! – вдруг взвыла мать. – Вы убийцы, душегубы!
Сервас без слов застыл на месте, словно ему дали пощечину. Впрочем, этот гнев был ему понятен. Разве он сам не впадал в ярость, когда кто-нибудь из коллег поддерживал взгляд на полицию как на структуру расистского толка, и тем самым бесчестил всю профессию? Он повернулся к журналистке:
– Это вы вселили в их головы такую мысль?
Эстер Копельман молча, с непроницаемым видом его разглядывала. Тогда он обратился к матери.
– Я хотел бы с вами поговорить без присутствия этих людей, – сказал он ей и Шарифу, указав подбородком на адвоката и репортершу.
– Я остаюсь, и никаких разговоров, – отрезал адвокат.
Сервас подавил вздох. Мать Мусы Сарра обернулась к Эстер Копельман. Та нагнула голову и поставила свою чашку на стол в углу столовой.
– Мадам Сарр, позвольте снова выразить вам мои соболезнования. Я вам действительно искренне сочувствую. Шариф, позаботьтесь о матери.
И она направилась к двери, на ходу попрощавшись с Сервасом.
– Когда вы видели сына в последний раз? – спросил он.
Мать бросила на него опасливый, враждебный взгляд и замялась.
– В пятницу… или в четверг… пожалуй, в четверг.
Они сидели в гостиной на диване и двух креслах.
– А когда он вам в последний раз звонил?
– Я не помню… На прошлой неделе… Он редко мне звонил.
– А в эти выходные звонил?
Она промокнула глаза платком:
– Нет.
– То есть с четверга у вас о нем не было никаких известий?
Мать заерзала на диване и помотала головой.
– И это вас не обеспокоило?
– Муса был уже совершеннолетний, – вмешался Шариф, сидевший в кресле справа от Серваса. – Он не всегда ночевал дома, то исчезал, то появлялся. И в этом не было ничего особенного.
– А где он ночевал, если не ночевал дома? – тихо спросила Самира.
Шариф Сарр ответил, глядя только на Мартена:
– У друзей… У женщин… Я мало об этом знаю… Повторяю еще раз: Муса был достаточно взрослый, чтобы распоряжаться собой.
– И все же вы были его попечителем, – заметил Сервас.
Шариф вздохнул. В воздухе повисла осязаемая недомолвка.
– Меня назначил судья… Это все идиотское правосудие с их дебильными правилами. Спрашивается, где они только все это берут…
– И вы помните, когда говорили с ним в последний раз?
Шариф снова испепелил его взглядом:
– К чему все эти вопросы? Я уже вам сказал: ищите прежде всего среди вас… Это вы его убили, – повторил он. – Вы или кто-нибудь из ваших… А теперь вы делаете вид, что расследуете … Но я знаю, что это все для проформы, чтобы сказать потом: «Видите, мы же провели расследование». Я знаю, что дело быстро закроют…
– Ответьте на вопрос.
– В четверг вечером. Он мне позвонил и сказал, что ночевать не придет, а останется у друзей. Сейчас каникулы, и занятий у него не было.
– У него были враги?
Зрачки у Шарифа сузились.
– Да мать вашу, сколько раз вам повторять? Вы, легавые! – снова выхаркнул он. – Только дети ваших легавых шлюх могли такое сотворить!
Мартен проигнорировал оскорбление.
– А кроме нас?
– Как насчет семьи той девчонки, что обвиняла его в изнасиловании, что скажете? – предположил парень совершенно хладнокровно.
«Нашел дурака», – подумал Сервас.
– Когда можно будет получить тело? – спросила мать. – Его уже пора похоронить…
– Скоро, – уклончиво ответил он и встал.
– Мне надо осмотреть его комнату, если позволите. Туда кто-нибудь заходил после четверга?
– Я, – слабым голосом ответила мать, – чтобы поменять белье и прибрать.
Постеры на стенах изображали рэперов с мускулистыми торсами, обвешанных золотом, как античные полубоги, только в бейсболках с прямым козырьком. Рядом висели афиши концертов, реклама мощных, сверкающих автомобилей, а напротив – фото девиц в бикини.
Вот он, полный каталог желанного и недостижимого: фантастическая вселенная, искусственная реальность, предназначенная маскировать настоящую. Ту, что из бетона и обмана, пригородную зону, отодвинутую подальше от центра, где поселяли таких парней, как Муса, в надежде, что их бешенство не дохлестнет до благополучных кварталов. Но, сколько ни огораживайся окружными путями и кусками «ничейной земли», поток гнева все равно вырвется наружу. Когда вы, поколение за поколением, ощущаете себя элементом маргинальным, обесцененным изгоем, который во всем виноват, как тут не взрастить в себе ненависть и желание поквитаться?
Сервас и Самира надели синие акриловые перчатки и принялись поднимать подушку и матрас, заглядывать под кровать, открывать ящики небольшого письменного стола, рыться в платяном шкафу, осматривать этажерки.
– Вот, смотри, – сказала Самира, разглядывая постер «GTA V». – Мальчик чуть ли не с пеленок играет в сверхжестокие компьютерные игры, где надо убивать, бить и воровать, чтобы заработать очки. Он слушает тех рэперов, что выдают себя за гангстеров и хвастают поступками, которых не совершали. К тому же он знает, что у него нет будущего и что гораздо легче зарабатывать себе на жизнь бизнесом, чем любой нормальной работой… И я спрашиваю себя, какова вероятность, что он пойдет по плохой дорожке, и какова – что по хорошей?
«Отличный вопрос», – подумал Сервас.
– Обрати внимание, я тоже люблю рэп и компьютерные игры, – продолжала она, роясь в вещах. – Существует рэп со смыслом, его исполняют талантливые мальчики и девочки… И я не настолько глупа, чтобы думать, что игра в такие игры сделает из тебя психопата.
Она просмотрела ящик и показала Сервасу три ключа USB и внешний жесткий диск и опустила их в пакет для электронных вещдоков, который достала из кармана.
– Неважно. Все эти лжегангстеры, которые строят из себя важных персон, чтобы продать свою музыку, эти шуты, которые выворачивают детские мозги наизнанку, – вот кого надо сажать в тюрьму…
Голос ее дрожал от гнева.
– Внимание, соберись, – посоветовал ей Мартен.
– Ага… А игровую консоль тоже забираем?
Он запнулся, посмотрев на «PlayStation 4», лежавшую на столе.
– Да. В ней могут быть данные из интернета, каталоги или внешние контакты.
Самира сунула консоль в большой прямоугольный пакет и включила ноутбук, но он был запаролен. Она его выключила, закрыла и опустила в другой металлизированный серый пакет.
– Посмотри-ка, – сказала она.
Рукой в перчатке она подняла вверх книгу карманного издания. Коран. Открыла, перелистала. Книга пестрела пометками. На титульном листе было написано авторучкой: Шариф Сарр.
Сервас посмотрел на часы. 9:30. Потом быстро выглянул в окно. Пора было уходить.
– Я буду держать вас в курсе всех продвижений расследования, разумеется, в той мере, в какой это не помешает следственным действиям, – сказал он матери. – Вы можете прийти в комиссариат, когда захотите. Спросите меня, и я к вам сразу спущусь.
Он протянул ей свою визитку. Она еле слышно поблагодарила. Из угла за ними пристально наблюдал Шариф Сарр.
Снаружи небо над домами затянуло темно-серыми облаками, и все вокруг словно покрылось пеплом, отняв у людей радость, которую солнечный свет приносит с собой даже в самые унылые места.
Они дошли до «Клио», припаркованного чуть поодаль. Рядом с машиной возле дерева, сдвинув маску на подбородок, курила Эстер Копельман. Она наблюдала, как они подходят, прищурившись за облачком сигаретного дыма.
– Нет ли для меня какой информации, майор?
Самира, не обращая внимания на журналистку, спокойно открыла машину.
– На данном этапе нет, – ответил он. – Ну, разве что вы мне сообщите, кто вас информировал о происшествии.
– Сожалею, майор, у меня своя этика.
– Вот это новость…
– Вам бы не надо здесь задерживаться, – резко бросила журналистка, прислонившись спиной к платану и с опаской поглядывая в узкий проход между домами. – Там возникло какое-то движение… Думаю, вас уже засекли.
– А вы, Эстер, не боитесь болтаться в этом районе в одиночку?
– Я никому не показываю мое удостоверение журналиста… А так… кому нужна старая накрашенная тетка, которая курит одну сигарету за другой?
Сервас рассмеялся.
– Давайте, Мартен, киньте мне хоть маленькую косточку… А я сварганю правдивую статью, вот вам мое слово.
Он вздохнул и обошел машину.
– Нам очень поможет, если прекратятся сплетни и злословие.
– Помогать надо не вам, а людям, которые здесь живут, – возразила Эстер Копельман. – Их все бросили.
Он покачал головой и открыл дверцу автомобиля.
– До свидания, Эстер.
– Вы действительно не хотите узнать, с кем не так давно встречался мальчик?
Сервас застыл на месте.
– Это как понимать?
– Услуга за услугу, майор.
Она подняла глаза к балконам ближних домов.
– Осторожно! – резко бросила она.
Сервас проследил за ее взглядом и отскочил в сторону. Ветровое стекло «Клио» разлетелось вдребезги: в него влетел шар от петанка, брошенный из окна. Металлический шар, летящий с такой скоростью, вполне способен раздробить череп.
– Паскуды! – взревела в ярости Самира.
И сразу же второй шар с грохотом ударил по крыше, оставив в ней воронку. Из проходов между домами раздались крики. Из дальних домов высыпали мальчишки. Масок на них не наблюдалось, а потому были хорошо видны разинутые в крике рты. Ватага неслась к ним.
– Надо валить отсюда! – крикнула Самира.
– На парне, – быстро сказал Сервас в сторону журналистки, – была оленья голова…
– Чья голова?..
– Оленья! Маска с молнией на затылке! А у вас что за информация?
Эстер Копельман вытаращила глаза. На миг она была действительно напрочь выбита из колеи. В следующий миг на шоссе метрах в четырех от «Клио» с грохотом упала стиральная машина. А за ней дождем полетела всякая всячина: гайки, бутылки, камни. Сервасу пришлось пригнуться, чтобы что-нибудь не влетело ему в лицо.
– Надо уходить! – снова крикнула Самира.
А Сервас вдруг вспомнил происшествие в Эрбле, одном из районов Парижа, несколько недель назад. Тогда двоих его коллег силком вытащили из машины, жестоко избили и покалечили, пробили им головы, перерезали бедренные артерии, а потом расстреляли из их же табельных пистолетов, целясь в низ живота и в колени. 18 июля в Лионе молодого жандарма убили после того, как протащили машиной больше восьмисот метров по асфальту. Ни один полицейский в этой стране не может не вспомнить об этом, когда ситуация накаляется. Информация проскочила в новостях буквально в течение трех минут, а потом о жертвах быстро позабыли. В отличие от других. Сервасу было больно думать, что такая несказанная дикость и жестокость возбуждает гораздо меньше интереса в прессе и вызывает гораздо меньше негодования в соцсетях, у некоторых политиков и артистов, чем статьи о полицейских-расистах, которых ему доводилось лично отправлять в тюрьму, настолько стыдно было за их деяния. Его больно задевало, что у возмущения, как и у ненависти, существовала своя субординация. Но он знал, что это в порядке вещей. И в фильмах, и в литературе полицейский всегда представал классовым врагом, вооруженной рукой государства, символом репрессий. Так было в течение веков, так и осталось во многих случаях.
Эстер Копельман осторожно отошла от дерева. Самира завела машину, и она быстро отпрыгнула назад и наклонилась к Сервасу. Мальчишки были уже метрах в тридцати от них.
– Давай, Мартен, садись!
Когда-то Эрик Ланг, которого подозревали в нескольких убийствах, сказал ему: «Вы занимаетесь грязным ремеслом». А персонаж фильма «Часовщик из Сен-Поля», который он видел в каком-то маленьком кинотеатре, говорил: «Дайте разрешение на ношение оружия и револьвер рабочему – и он станет полицейским». А еще он знал, что и солидарность, и сочувствие всегда действуют только в границах клана, группы, братства или церковного сообщества и редко выходят за эти границы. Практически никогда…
Огромный камень из мостовой влетел в салон через разбитое ветровое стекло и плюхнулся на заднее сиденье. В это время журналистка с поразительным хладнокровием проходила мимо машины, словно все это ее не касалось.
– Мусу Сарра, – бросила она, удаляясь, – несколько раз видели в компании какого-то явно нездешнего человека. На вид богатого. Белого.