Альпийский синдром

4. Из города А в город Б

Возвращались молча, – благо водитель заводской «Нивы», которую удружил Мирошник, попался неразговорчивый, как говорится, весь в себе: дымил, прикуривая очередную сигарету от недокурка, смотрел перед собой на дорогу и время от времени поглядывал на часы, как будто торопился куда-то, а мы с Игорьком нарушили его планы. Ехать надо было ни много ни мало – 60 километров. Я думал в числе прочего и об этом – что если бы не был упрям и своеволен и после назначения перебрался с женой в Приозерск, как требовало того руководство, а не мотался каждый день в другой город, то не произошло бы сегодня того, что, к несчастью, произошло. Но я был упрям и своеволен и зачастую поступал вопреки здравому смыслу, – надо полагать, отсюда и проистекали нынешние мои обстоятельства.

Мое продвижение по службе долгое время оставляло желать лучшего. Семнадцать лет в скромной должности помощника прокурора – это вам не фунт изюму, как говаривали в старину. Сначала карьерный рост тормозился по причине моей беспартийности, затем, когда условие отпало, выяснилось, что течение времени для меня остановилось: те, от кого зависело принятие кадровых решений, привыкли видеть во мне именно того, кем был эти долгие семнадцать лет: помощника прокурора. К тому же о моих личных качествах – упрямстве и своеволии – уже проведала каждая собака, хотя с возрастом я научился сдерживать эти качества: не то чтобы стал осмотрительнее, скорее – безразличнее к тому, что меня окружало. «Капитан! Никогда ты не будешь майором!» – все чаще повторял я слова известной песни и почти смирился со своей незавидной участью: мало ли вокруг людей, не хуже и не лучше меня, которые получили майорские звездочки вместе с пинком под зад: на пенсию!

И тут судьба решила поиграть со мной в поддавки: мне предложили должность прокурора Приозерского района.

– Наконец-то! – сказала Даша и поцеловала меня в уголок рта. – Давно заслужил. Знакомые устали спрашивать: когда?..

Тогда она была еще рада этому назначению, и просияла, и произнесла с подчеркнутым торжеством: рада за нас…

Но и на этот раз судьба, играя в поддавки, не удержалась от соблазна подразнить меня, – и назначение откладывалось: сперва на месяц, потом на два… То бывший прокурор, Сергей Козлов, мой однокашник по институту, уволенный не столько за упущения, сколько, по слухам, из-за конфликта с прокурором области Мартынчуком, надумал судиться, и с моим назначением тянули, ожидая разрешения спора о законности увольнения; то, когда судом было оглашено решение, выяснилось, что нужные бумаги еще не поданы по инстанции. Я все ждал и ждал, – каких усилий требовало от меня, холерика, выматывающее кишки ожидание, догадаться несложно. Когда же наконец осознал, что ожидание придумано Господом Богом для обуздания таких, как я, погас и затаился – лучший способ избежать инфаркта или сумасшедшего дома. Что ни говори, а жизнь полна несправедливостей и парадоксов. Чехов когда-то, очень давно, обмолвился: никогда ничего не бывает потом. Я могу сказать о себе иное: у меня никогда ничего не бывает сразу. Проверено, и не один раз.

Но вот свершилось…

Была пятница. Весь день меня и таких, как я, назначенцев, водили из кабинета в кабинет, заместители генерального что-то невнятное толковали и обращались с напутствиями, потом в маленьком зале появился генеральный и с видом мученика (накануне его с пристрастием «пытали» в парламенте) произнес краткую прочувствованную речь.

– Время непростое. Сейчас как никогда тяжело, очень тяжело. Имейте мужество придерживаться закона, не поддаваться на местничество и попытки подмять под себя око державное – прокурора. Такой соблазн есть у многих… Держитесь, ребята!

Мы вдохновились и обещали держаться. С тем и разъехались по домам.

– Поздравляю! – улыбнулась Даша, но не удержалась и едва слышно вздохнула. – Дальше-то что?

По всему, сомнения ее мучили: правильно ли поступаем, нужное ли это дело – на пять лет оторваться мне от семьи? Речи о том, чтобы ей поехать со мной, не было изначально: не дети уже, да и как нам оторваться от дома, в котором я родился и вырос, который, унаследовав пять лет назад, пытались с ней реанимировать, привести в чувство. Ответа сомнениям у меня не было: что будет, как? А черт его знает, что да как! Как-то будет.

– В понедельник областной повезет в Приозерск – представлять, а там… Знаешь, пойду-ка я на охоту. Два выходных дня, замечательная погода: морозец, снег устоялся, заячьи следы как на ладони. А, Дашенька?

– Конечно, иди, – легко согласилась жена. – Проветришься, придешь в чувство. Только не убивай никого, ладно?

– Как это – не убивай? Охота тогда зачем? Убить ноги? Закон природы, Дашенька: все живое живится живым.

– Живится, если голод мучает. А ты голоден? Я тебе борщ сварю…

– С зайчатиной… Ну вот, ну хорошо, постараюсь промахнуться… Живите, зайцы!

И мы пошли – я и мой приятель Леонид Журавский, страстный охотник и рыбак, при этом немного браконьер – в том смысле, чтобы по возможности не платить всяческих поборов и взносов, но при этом потихоньку охотиться и рыбачить. Всегда он был готов к походу – и в снег, и в дождь, – снасти и снаряжение содержал в образцовом порядке, порох хранил сухим, заряжал патроны, готовил макуху, копал червей сам, и всегда на дне рюкзака была у него войсковая фляжка с водкой, настоянной на зверобое.

– Маршрут такой, – сказал Журавский накануне вечером, когда мы сговаривались по телефону. – Утром, в половине шестого, встречаемся на вокзале, садимся на электричку, на следующей станции выходим. Покружим по полям вокруг Семеновки – на днях я видел там уйму свежих следов, – и обратно пешим ходом. Не проспи только, как в прошлый раз…

Но я снова проспал.

– Ну и что теперь? – упрекнул Журавский, когда хвост электрички скрылся за поворотом. – Пешим ходом туда и обратно? Между прочим, зайцы вокруг вокзала не скачут, нет здесь зайцев. Ау, косые!

– Ну и мопс их дери! – сказал я виновато. – Убьешь, а потом черт его знает, что с ним делать. Освежевать надо, а как? И потом, Даша…

– Она что у тебя, девушка? Мяса не видела? Как хочешь, а зайца мы сегодня возьмем!

И мы прошли в конец перрона, спрыгнули на протоптанную тропинку и потянулись вдоль колеи в сторону Семеновки.

Сначала тропинка была широка, утоптана, идти было легко и приятно – сквозь облачную взвесь просеивалось пигментное солнечное пятнышко, под ногами похрустывал спрессованный наст, свежий морозный воздух приятно холодил бронхи, – но за железнодорожными складами тропинка разделилась на тропки, истончилась, и ноги то и дело стали увязать в рыхлом снегу. Тогда свернули на огороды, кое-как переделенные вехами, – и тут оказалось, что снежная простыня вся исчерчена путаными заячьими следами-дорожками.

– Тихо! – приложил палец к губам Журавский и насторожился, точно охотничья борзая, заблестел глазами, задышал с придыханием, потянул из-за спины захолодевшую двустволку. – Тсс! Где-то здесь…

– Заяц!

Двустволка тотчас взлетела, нацелилась стволами в ту сторону, куда я указывал, – но из-за куста смородины выпрыгнул толстый палевый кот и, не обращая на нас внимания, протрусил наискосок в сторону складов.

– Мышкует, – разочарованно протянул Журавский, но уже охотничий азарт подталкивал его в спину; он стал на след, переметнулся на другой, при этом помахивая в воздухе пальцем и приговаривая: – Этот – вчерашний, уже припорошило. А этот – с ночи, свежий. Где-то он здесь затаился, косой…

Но миновали огороды, выбрались на кольцевую дорогу, миновали и ее, а было все то же: безмолвные белые пространства, путаные следы-письмена, говорящие, что было, было здесь теплое, живое, заячье, да сгинуло, ускакало за те холмы и перелески, зарылось под те скирды, перебежало на ту сторону ставка по припорошенному ночным снежком льду. Я уже и ружье утомился вскидывать и прицеливаться в пустоту, а мой приятель оставался настороже и все шел, все петлял вслед очередному следу, чуть только не принюхивался по-собачьи: не пахнет ли, часом, желанной дичью?

– Ну? – наконец не выдержал я, когда мы сторожким шагом протопали еще несколько километров – на этот раз вдоль шоссе, ныряя в придорожную лесополосу и продираясь сквозь цепкий мерзлый кустарник. – Ну же?!

Журавский вздохнул и стал оглядываться по сторонам в поисках места для привала. Смуглые щеки и скулы его стали еще смуглее – как бы румянее, усы и брови заиндевели, вязаная шапочка сбилась на затылок, и на таком же смуглом лбу открылся редкий, влажный, прилипший к коже чубчик.

На поваленной, давно прогнившей осине мы разложили свои тормозки, глянули друг на друга, – и Журавский потянул из рюкзака заветную флягу.

– А у меня маленькая коньячка, – вздохнул я, отлично понимая, какая это никчемная выпивка на охоте – коньяк. – Начнем с моей или?..

– Или! Я как выпью водочки на зверобое – гребу потом по снегу как конь. Ну, за удачу!

Выпили по стопке и тут же налили по второй.

– Где-то он здесь, косой, где-то здесь! – торопливо жуя и не переставая оглядываться по сторонам, бормотал в запале Журавский. – Не мы его, он нас водит.

– Угомонись, Лёнчик! Как же, здесь… Ну так налей и ему…

– Ты вот что, ты лучше наворачивай! Сейчас – по третьей, и через поле – к селу. Они хитрые, зайцы: мы их здесь пасем, а они все там, возле жилья.

Наскоро перекусив, потянулись через поле к селу.

– Вот же он, сволочь, в пятидесяти метрах от нас сидел и смотрел, как мы ели-пили! – воскликнул в запале Журавский, тыча стволами в небольшую вмятину в снегу и от нее – в неровную линию следов, убегающих к близким хатам. – В прятки играет? А ну, Женя, давай, а ну, пошли!

И он попер по снегу как танк, то и дело оглядываясь и подгоняя меня взглядом, – сначала к коровникам, потом мимо них, через чахлый яблоневый садик – к крайней хате. Судя по всему, нежилая, с забитыми окошками и поваленным, раздерганным на штакетины забором, с небольшим подворьем, на котором хлев с провисшей дверью, холмик земляного погреба и собачья будка, – хата была дика и печальна. И где-то здесь, на подворье, притаился заяц, сюда вели следы игреком: передние – по сторонам, задние – в линию.

– Ах ты!..

Одновременно с тихим возгласом приятеля и я увидел – у лаза в будку сидел на задних лапах большой серый заяц и с немым удивлением глядел на нас бусинками-глазами, точно вопрошал: как меня отыскали? Обмишурился, что ли?

«Бум!» – почти одновременно раскатились два гулких выстрела. Из-за сильной отдачи меня двинуло прикладом в плечо и откинуло назад так, что с головы слетела шапка-ушанка.

– Есть! Готов! – заорал рядом со мной Журавский и, не видя уже меня, не замечая громкого вороньего грая, взметнувшегося с островерхого тополя на задах подворья, рванул к распластавшемуся у будки зайцу.

Подхватив шапку, и я побежал. Серый лежал на боку, откинув в одну сторону лапы, в другую завернув голову и стекленея глазами. Крови почти не было видно, и в какой-то миг я даже подумал, что заяц притворяется и сейчас вскочит, ударит по воздуху лапами и махнет в поле. Но он был недвижим и холодел на глазах.

– Какова добыча, а?! – ликуя, Журавский ухватил мертвую тушку за задние лапы и встряхнул передо мной.

– Кто убил? – спросил я, поддаваясь этой первобытной, дикой, ни с чем не сравнимой радости. – Я тоже стрелял.

– Я убил! И ты убил! Оба убили! А теперь надо выдавить из мочевого пузыря мочу, чтобы… сам понимаешь зачем. – Он наклонился над зайцем и рукояткой ножа надавил на низ мягкого и теплого еще брюшка – тотчас на снег брызнула жалкая бледно-желтая струйка. – Гляди-ка, зайчиха! Опытная, битая – лапа вкривь, была перебита, потом срослась. Ну дела!

Журавский распрямился и, белозубо сияя, упрятал нож в ножны. Потом хлопнул себя ладонями по бедрам и счастливо, заразительно рассмеялся.

А меня вдруг оторопь взяла: дальше-то что? Ведь Дашенька просила не убивать…