Мозг

Светлана Манакова

Мозг

Предисловие

Несчастная судьба многих людей – следствие несделанного ими выбора.

Они ни живые, ни мертвые. Жизнь оказывается бременем, бесцельным занятием,

а дела – лишь средством защиты от мук бытия в царстве теней.

Эрих Фромм

Вам знакомо то неприятное ощущение, когда вода капает из крана? Каждая капля отдается в мозгу невыносимым грохотом, и как бы вы не крутили кран, вода продолжает течь. Так иногда бывает и с жизнью. Как бы вы не пытались что-то поменять, жизнь продолжает уходить, однообразно капая из своего источника. И самое страшное не то, что сейчас упадет эта капля, а то, что вы знаете, что она упадет, и вода будет падать так, однообразно, до бесконечности. Только кран можно заменить. А жизнь – нет. Вы смотрите в окно, подернутое инеем, и понимаете, что это окно и есть вся ваша жизнь. Все, что за окном – это уже не ваша, и вы не принадлежите той жизни, что идет за окном. Назвать это можно по-разному: тотальное одиночество, глупое недоразумение, может, проклятие, но большинство нормальных людей не верит в проклятия. Поэтому ответа нет. Каждый день похож на другой. Каждый вечер заканчивается одинаково: вы заводите будильник, чтобы не проспать на работу, выключаете свет и погружаетесь в темноту наедине собой. Утро похоже на сто предыдущих: будильник, ванна, кофе или чай, косметика, звук поворачивающегося ключа в замке двери. И при этом вы можете жить не один. Около вас живут люди, они что-то говорят вам, смеются, тоже пьют утренний кофе, но вы понимаете, что тот путь, по которому вы идете, никак не связан с их путем. Они просто живут рядом. Они просто другие миры в одной большой галактике под названием «Ваша жизнь». И дело вовсе не в том, ждете ли вы сочувствия от других, а в том, что других вовсе и не существует: ключевым становится слово «другие». Никто не может чувствовать то, что чувствуете вы, никто не может слышать то, что слышите вы. И давно доказано, что даже когда мы разговариваем, мы воспринимаем речь другого иначе, чем то, что он нам хотел сказать. Вы знаете, как жить, не умея смеяться? Нет, не отсутствие чувства юмора или занудство человека, который хочет казаться умнее других, а действительно – физически не уметь смеяться? Не уметь улыбаться? Наверное, это именно то, с чего и началась моя жизнь за окном, покрытым инеем.

С детства мне говорили, что мне лучше не улыбаться. У меня были кривые и редкие зубы. Я смотрела на себя в зеркало и думала, что я монстр в сравнении с другими детьми. Проходило время, я росла, научилась изображать что-то наподобие улыбки, научилась прикрывать рот, когда говорю, научилась сносить насмешки и даже приучила себя к мысли, что в этом моя особенность.

Знакомо ли вам чувство, когда при встрече с вами, люди улыбаются, глядя вам в глаза, но вы не можете улыбнуться в ответ: ваше лицо напоминает маску высокомерия? Улыбка уходит с лица людей, отношение к вам меняется. Или ситуация, когда вы пытаетесь чего-то достигнуть, много учитесь, пишете стихи, вас считают умным человеком, но каждый раз, когда вы открываете рот, вы видите, что все ваши достижения меркнут? Люди видят монстра. Люди любят красоту. Им нравится любоваться человеком, и, даже, если он говорит что-то, что не соответствует их представлению об уме, они готовы простить ему это за красоту. В конце концов, я устала видеть эти вытягивающиеся лица и бегающие глаза и обратилась к стоматологу. Все сделали. Но мое лицо за двадцать девять лет утратило способность смеяться, мышцы совершенно отказывались подчиняться и никакие тренировки не помогли мне научиться улыбаться естественно, я стала Гуинпленом. Впрочем, это совсем не то, что я хотела сказать. Ах, да, все дело в капающем кране.

Легко писать о том, что ты чувствуешь, понимаешь, но как сложно интересно описать о том, что случилось на самом деле, потому что именно оно банально и неинтересно хотя бы потому, что все в этой жизни не ново. Все уже пережито кем-то до нас. Все уже описано в статье какого-нибудь современного психолога, в какой-нибудь книге под названием: «Десять способов как стать счастливым». Все старо, как этот мир: и любовь, и разлука, и боль, и одиночество, и ненависть, и смерть. Только ты можешь оценить всю глубину твоей катастрофы внутри себя, потому что только ты знаешь предел. Свой предел. Предел возможностей у каждого свой, и если одному все то, что происходит в другом человеке, кажется блажью и неумением себя контролировать, или, как модно сейчас говорить,– неумением жить; однако для другого такого предела вообще может не существовать, так как жизнь ни разу не подводила его к окну, подернутому инеем. Итак, внутри каждого из нас существует предел. Доходя до этого предела, мы перестаем существовать. Мы не умираем, нет, но наша жизнь становится похожей на фантом, принять или переждать этот момент становится невыносимее с каждым днем, и мы погружаемся во тьму – тьму собственного разума.

Глава I

Зазвенел будильник. Она села на кровати и долго вглядывалась в синий просвет застывшего окна. «Еще одно бессмысленное пробуждение», – пронеслось в голове. Умывшись и выпив кофе, она оделась и вышла на улицу. Было еще темно. Ее поразила несвойственная городу тишина. Ни звуков машин, ни случайных прохожих. Светофор был выключен. Она перешла дорогу и встала на остановке в привычном месте. Людей на улице не было. В сердце росло и множилось чувство страха и недоумения от того, что что-то было не так на этих пустынных улицах. Окончательно замерзнув от внутреннего напряжения и сырости декабрьского утра, она застегнула башлык и надела перчатки. Автобуса не было. Не было машин. Постояв еще минут тридцать, она нажала иконку такси на телефоне. На экране высветилась карта маршрута, на которой было пусто. Обычно она показывала, сколько водителей на маршруте. «Ваш заказ возьмет первый освободившийся водитель», – высветилась надпись на экране. Постояв в немом ожидании еще минут двадцать, она быстрым шагом направилась через мост на работу. Светофоры мигали, вокруг не было ни души. Машины стояли вдоль дороги, запорошенные снегом, будто в ожидании.

Походя к офису, она уже в панике отметила, что в окнах темно. Обычно в это время вокруг сновали люди, приходили первые клиенты. Сторож заботливо открывал двери, заранее зная, что обязательно примчатся ранние пташки. Она дернула ручку двери, она была заперта. Постояв немного у входа, она обошла здание трижды, прежде чем понять, что никто не придет.

– Я ошиблась днем, сегодня, конечно, какой-нибудь праздник или выходной. – Бормотала она, обходя здание в четвертый раз. – Все просто еще спят, радуясь, что сегодня не на работу. Только я, как полная дура, хожу здесь в ожидании чуда.

Она даже развеселилась. Эта догадка помогла упорядочить рушившуюся реальность. Достав телефон из сумки, открыла календарь и задумалась, силясь вспомнить, есть ли какие-то пометки в ее памяти по поводу высветившейся даты. Двадцатое декабря.

– Двадцатое декабря? Что может быть праздничного в такой скучной, совершенно не знаменательной дате? – Она даже потерла лоб от усилий что-либо припомнить.

Все знакомые ей праздники проносились в голове и загорались красным цветом, но совпадения не было. Она даже забила в поисковике, чтобы убедиться, что память ее не подводит.

– Международный день солидарности людей…День траура в Панаме…День работника органов безопасности Российской Федерации…День сотрудников органов государственной и национальной безопасности в Армении…День сотрудников органов государственной и национальной безопасности в Белоруссии…День сотрудников органов государственной и национальной безопасности в Киргизии…День Основания Макао… Бред какой-то. – Ничего из перечисленного не подходило.

Она даже не заметила, как серые облака посыпали плотной стеной мелкий и мокрый снег. Очнувшись, она медленно побрела в сторону проспекта, надеясь хоть там встретить кого-нибудь и подробно расспросить о происходящем.

– Может, пока я спала, началась война и всех эвакуировали? Всех, кроме меня?! – Произнесла она вслух и почувствовала, как мурашки побежали по телу.

Руки немели от холода. Она спрятала телефон в карман и быстрым шагом направилась к площади. Выйдя на проспект, она остановилась и огляделась. Ни души. От ужаса ей хотелось плакать. Людей не было, машин не было. Тишина разрывала мозг. Тишина становилась тягучей, будто овсяная каша, приходилось шагать с усилием, прорываясь сквозь толщу этой массы. Уши глохли. Ей вспомнился фильм Фрэнсиса Лоуренса «Я-легенда», с ее любимым актером Уиллом Смитом в главной роли. Волосы зашевелились на голове. «Вдруг теперь все зомби? – подумала она, – только я не ученый и не смогу разработать сыворотку, которая сможет спасти человечество». Было не смешно. Она, оглядываясь и стараясь идти, как можно тише, почти бегом направилась в сторону дома. Зомби ей не встретились. Вокруг была тишина. Открыв дверь в квартиру, она прислушалась…не было голосов соседей…не было никаких звуков.

Дома она пришла в себя.

– Нужно звонить. Звонить всем, кого я знаю. Должен же кто-то взять трубку. – она судорожно набирала номер за номером, но в ответ слышала только длинные гудки. Иногда гудки прекращались и в трубке замирала все та же тишина. Ей начинало казаться, что кто-то взял трубку и молчит, намеренно пугая и испытывая ее терпение. Тогда она начинала кричать:

– Алло, алло! Почему вы молчите, я же чувствую, что там кто-то есть! Алло! – кричала она снова и снова. Но никого не было. Просто не было никого.

Уставшая и измученная, она легла на кровать, не раздеваясь, и моментально заснула. Сон был тяжелым. Ей снились пустые улицы. Потом смеющиеся люди, идущие впереди нее. Она пробовала докричаться, догнать, но не было голоса, и ноги становились ватными. Она несколько раз просыпалась и засыпала вновь, будто проваливаясь в бездну.

Глава II

Проснувшись часа в четыре, она подошла к окну и рассмеялась от радости. В соседних домах горели окна. Они горели теплым и радостным светом, будто говоря ей, что она не одна, и все в порядке. Она оделась и выбежала на улицу. Кругом горели огни. Окна светились, мигали фонари.

– Господи, спасибо тебе! Как же прекрасно знать, что ты не один! Как я этого не понимала? – застегнувшись, она привела себя в порядок, спрятала свое безумство и отправилась в магазин.

Дверь была открыта. Никого не было. Она постояла еще минуту и снова хлопнула дверью, чтобы зазвенел колокольчик. Продавщица не появилась. Она всегда улыбалась ей в ответ, была вежливой молодой женщиной лет двадцати пяти. Но она так и не появилась. Она позвала ее. Тишина. Она медленно вышла из магазина, огляделась вокруг и поняла…Она поняла все…Не было никого. Окна горели со вчерашнего дня, они горели утром, они будут гореть всю ночь. Выключить их было некому. Некому включить светофор. Люди исчезли в одно мгновение, а она, будто забытая кем-то, стояла посреди улицы и безмолвно плакала, ощущая весь кошмар происходящего. «Может, исчез только наш город?» – пронеслось в голове. Телевизора у нее не было. Как иначе проверить, она не знала. Поднявшись по лестнице, постучала в соседнюю дверь, и, не дождавшись ответа, толкнула ее. Дверь была закрыта. Она стучала в каждую квартиру, кричала, звала, но никто не ответил. Наконец, на четвертом этаже, она нашла одну незапертую дверь. Повернув ручку, она с опаской вошла в коридор. В углу аккуратно стояла обувь, взрослая и детская. Висела верхняя одежда.

– Есть кто дома? Здравствуйте! Можно у вас спросить? – но ответа не последовало.

Она прошла в зал. Никого не было. На столе стоял не выпитый кем-то чай. Даже телефон лежал рядом, но экран был темным. Она подошла к телевизору. Кнопки не было. В поисках пульта, она осмотрела диван. Он завалился за подушку. Включив телевизор, начала переключать один канал за другим. Картинки не было. Телевизор недружелюбно шипел на нее, иногда выл, как сирена, а на некоторых каналах гас и погружался во тьму. Она пролистала более ста каналов, но сигнала не было.

– Может, он у них не работал? – задумчиво произнесла она, привыкая разговаривать сама с собой вслух. – Возможно. Нужно проверить.

Она вышла и направилась на пятый этаж. Толкнув первую попавшуюся дверь, она облегченно вздохнула. Не заперта. В квартире царил беспорядок. Вещи были разбросаны. Кругом стояли мешки с цементом и мастикой.

– Только переехали. Ладно, что тут у нас с телевизором?

Телевизор стоял у кровати, второй висел на кухне. Она включила оба, но результат был тот же – они не работали.

– Я одна. Неужели одна? – она устало опустилась на стул возле кровати. – Ничего это не доказывает. Может, они и антенну еще не установили.

День был теплый. Небо затянуло серой пеленой. Пахло снегом и гнилыми листьями. Она смотрела на грязный снег. Она любила такие дни, за то, что хотелось скулить от тоски, за тревогу, которая росла по мере приближения снегопада, за первые крупные хлопья белого снега, за слипающиеся глаза, за мокрый ворс лисы на башлыке куртки и теплый дом. Она входила в темноту, включала свет. Все становилось теплым и волшебным. Проверяя почту, удаляла рекламу и устало терла лицо, опустившись в ладони, растирая тушь. За стенкой слышались голоса соседей. Мир размеренно жил. От этой мысли становилось легче. Нет ничего более умиротворяющего, чем еле слышимые голоса многоэтажного дома. Улей гудел. Ощущение сопричастности к этому мировому движению человеческой жизни давало надежду, что и ты являешься частью этой большой цепи. Но в этот раз все было по-другому. В мире царила тишина.

Глава III

Ночью ей приснился ворон. Подробностей она не помнила, кроме одной: она трижды прочитала молитву, которую учила вместе с бабушкой, и ворон взвился в небо. Она все ждала, что в воздухе он растворится, как по мановению волшебной палочки, но этого не случилось. Ворон загорелся ярким светом и улетел. Сонник предсказывал разное. Ничего из сказанного ей не понравилась.

Молитвы, заученные в детстве, были для нее ключом, выходом из разных плохих ситуаций. Ей часто снились кошмары. Больше всего тревожили и пугали сновидения, где люди, окружающие ее, вмиг начинали превращаться в чудищ и наступали. Она читала молитвы, и они вновь становились людьми. Потом снились кошмары, что ее ворует старая женщина, а мать стоит неподалеку спиной и не слышит ее голоса, который пропадал в это мгновение. Она кричала, но голоса не было, только и могла, что открывать рот, как рыба, вынесенная на берег. Потом были крокодилы, черные быки, медведи и, наконец, волки. Волки преследовали ее долгие годы, просовывая свои оскаленные пасти в те щели, которые она во сне не успевала закрыть. Они скреблись в двери, рычали и выли за стеной. Она просыпалась в ужасе и долго лежала, стараясь думать о хорошем.

Однажды, когда была маленькой, ночью, она почувствовала, как что-то тяжелое навалилось на нее, не давало дышать и пошевелиться. Она слышала и видела все, но не могла позвать на помощь. Бабушка рассказала ей про домового, который приходит душить по ночам, и что у него обязательно нужно спрашивать, к худу это или к добру. Домовой приходил в основном в родительском доме. Хотя позже, когда она оставалась одна, он приходил и в другие места. Часто она застывала от ужаса, чувствуя знакомую тяжесть, не в силах сбросить ее с себя или что-то рассмотреть в темноте. Она четко понимала, что спит, хотя видела себя со стороны, видела очертания комнаты и темноту…Она пыталась щипать себя, трогать за лицо, силилась открыть глаза, уговаривала: «Проснись! Проснись! Открывай глаза!». Ей казалось даже, что она их открывала, но тяжесть не проходила, а еще больше наваливалась, давила, душила, и в какое-то мгновение, в очередном порыве проснуться и открыть глаза, она действительно просыпалась и, будто выныривая из воды, с шумом вдыхая воздух, садилась на постели и старалась прийти в себя. Ужас был липким, холодным. Она соскакивала и включала свет. Осмотрев комнату, окончательно придя в себя, она успокаивалась и ложилась, но свет гасить боялась до утра. Так было спокойнее. Начинала мечтать о прекрасном, вспоминала лето, цветы и то спокойствие, которое испытывала, окунувшись в аромат жаркого летнего дня. Потом засыпала. Утром вставала разбитой. В детстве она недоумевала, почему домовой ее так не любит, но повзрослев, и откинув эту версию, она пришла к выводу, начитавшись фантастических объяснений, что душа во сне покидает тело. И когда человек внезапно просыпается, душа не может мгновенно вернуться. И только после она узнала, что такое явление вполне объяснимо и называется «сонный паралич».

Глава IV

Прошло три месяца. Чтобы не сойти с ума и не покончить с собой в порывах отчаянья, она выработала для себя каждодневные повторяющиеся действия, похожие на жизнь обычного человека: рано вставала, пила кофе, заправляла кровать и протирала пыль, что-то готовила. Электричество ее спасало. Как оно работало, она не знала, но каждый день молилась, чтобы свет в лампочке не погас. Этот свет – единственное, что держало ее на грани разумного, потому что темнота, погрузила бы ее разум во тьму. Днем она читала стихи, рассказы – книги брала в библиотеке. Пришлось разбить окно. Она намеренно читала вслух фамилию и имя автора, будто напоминая себе, что эти люди были, и это была реальность. По вечерам смотрела фильмы. Благо интернет работал без перебоев, но, если бы даже и отключился, ей вполне хватило бы дисков из магазина. В этих фильмах были люди. Они ходили, смеялись и плакали, любили и ненавидели – они были, их было много. Она жадно всматривалась в лицо каждого актера, стараясь запечатлеть в памяти черты, чтобы лишний раз сказать себе, что они были…Что все это не было плодом ее воображения и когда-то, очень давно (ей казалось, что очень давно), она тоже ходила, разговаривала и смеялась не одна, а с такими же, как и она, людьми.

Она ни по кому не скучала. По кому ей было скучать? Первое время долго думала, о ком она может поплакать, кого ей не хватает больше всего? Но никого не могла припомнить. Все были ей одинаково не нужны и одинаково безразличны. Пожалуй, был один друг, с которым она бы с удовольствием посидела и поговорила, но его давно уже не было в живых. Больше всего ее расстраивало то, что она не могла водить машину. Ей хотелось поехать и посмотреть, что происходит в соседних городах, поселках, деревнях, но уйти из дома пешком она не могла себе позволить. Боялась. Вдруг дикие животные не исчезли. Хотя в городе не было не только собак, кошек, птиц, она даже не видела ни одного таракана за эти три месяца. Она не видела никого.

Днем она каталась на велосипеде, осматривала город, заходила в красивые большие дома, любовалась картинами в музее. Она верила, что однажды все вернутся, поэтому никогда ничего не трогала, а если трогала, то ставила на место. Ей все это было ни к чему. Все потеряло ценность и смысл. Еще, гуляя по городу, она надеялась встретить человека. Вдруг, он, как и она, совершенно одинок в этом городе, растерян и нуждается в помощи. Ребенок, мужчина, старик или пожилая женщина – ей было все равно. Она хотела найти человека. По вечерам, после просмотра фильма, она заставляла себя вспоминать. Это мозг придумал способ упорядочивать реальность. Вспоминать нужно было, что угодно, связанное с людьми. Потом она начала записывать свои воспоминания в виде дневника, изредка перечитывая их:

«Сегодня я вспомнила про тапки. И знаю почему. Когда я была еще маленькой, у меня была подруга. Соседи говорили, что девочка слабоумна. Мы часто играли с ней вместе, так как играть мне было больше не с кем. Все, что я помню о ее семье, это то, что ее отец, человек небольшого роста, но при этом грузный, лысеющий мужчина, много работал. Он приходил вечером и начинал делать всю работу по дому. Я до сих пор вижу его у сепаратора. Мне всегда было интересно, почему он выполняет всю женскую работу, ведь кроме него в доме были еще три женщины: мать, старшая сестра моей подруги и та самая девочка, с которой мы играли во дворе. Мать была худой, сморщенной старухой, в очках с толстыми линзами. Ее зубы напоминали забор, через который я залазила к ним в ограду. Она всегда читала и ела хлеб с молоком. Готовить еду у них было непринято. Меня воспитывала мать и бабушка, может, именно поэтому, я считала, что, если бы у меня был отец, он бы тоже выполнял всю эту работу, но отца не было. Вопрос остался без ответа. Старшая сестра читала книжки, ее часто не было дома, а потом она и вовсе уехала учиться. Говорили, что у старухи был сын от другого мужчины, самый старший, но что он пропал без вести или был убит. Эта тема никогда не поднималась в их доме в моем присутствии. Иногда мне казалось, что он просто сбежал, чтобы не видеть эту семью, стал моряком, ушел в далекое плавание и не хотел, чтобы они даже знали, где он живет. Впрочем, все это мои детские домыслы, на которые дети очень способны. В доме у них было сыро, неуютно, и не всегда убрано.

С девочкой мы играли во дворе. Возле забора, в дальнем углу, отец построил ей домик. Он мне очень нравился. Он был похож на настоящий дом: с дверью, крышей – только стены у него были из деревянных реек. А может, это вообще был дом для цыплят, но цыплят я там никогда не видела. Мы часто ссорились. Она была старше меня на три года и всегда считала, что я должна подчиняться ей во всем. Иногда ее идеи пугали меня, но деваться было некуда. Сидеть дома одной мне не хотелось. Мы лазали по крышам, прыгали со стогов сена, ели силос в силосной яме, перебегая с места на место, пока вдоль ямы идет трактор с гусеницами. Залазили в склад магазина, где хранились матрасы и всякий хлам, где любили лежать и щелкать семечки. Однажды, после очередной ссоры, она закрыла меня в домике на засов. Это был ее очередной способ наказать меня за непослушание. Незадолго до этого прошел дождь, и земляной пол в домике был сырым. Дощетчатые стены она обложила листами железа, чтобы нельзя было открыть засов изнутри. Я сидела на земле, обняв колени, чувствуя, как с каждой минутой коченею от этой сырости и страха, так как с детства страдала клаустрофобией. Ноги мои были босы: никогда не носила обувь летом. Я не плакала. Плакать не разрешалось. Это было ее строгое правило, чтобы мать не заругалась, если услышит мой рев. Под дверьми домика была видна небольшая полоса света, сантиметров пятнадцать, видимо, кто-то оторвал порог домика и там образовался пробел. Я сидела и смотрела на эту полоску света, надеясь услышать ее шаги. Молить о пощаде не хотелось, это было не в моих правилах. Время шло. Полоска света стала сереть, так как домик находился на восточной стороне и ушел в тень. Стало еще холоднее. И в этот момент случилось чудо. Там, где виднелась полоска света, появились тапки. Это были тапки моей бабушки. Если говорить, что моя бабушка, которая растила меня с первого дня моей жизни, была мне как мать, значит, ничего не сказать. Тапки приблизились. Засов скрипнул и дверь отворилась. Бабушки наклонилась, чтобы разглядеть меня в темноте и, увидев, в каком положении я находилась в этой маленькой, сырой тюрьме, охнула. Я кинулась к ней. Вытащив меня через узкую дверь одной рукой (она была крепкая, сильная), бабушки подхватила меня на руки и прижала к груди. Я обвила ее плечи руками, обхватила ногами вокруг талии и, уткнувшись ей в шею, горько заплакала. Всю дорогу она несла меня на руках, молча, ласково поглаживая по спине. «Матушка моя!» – так ласково она меня называла. Это сейчас я понимаю, что для нее, женщины неграмотной и суровой, это была наивысшая степень выражения любви и нежности. Мои ноги болтались на ее бедрах, я всхлипывала, и всю дорогу вспоминала тапки в том проеме, зная и понимая, а, вернее, ощущая, что со мной ничего больше не случится, потому что эти тапки придут, спасут, пожалеют…

Бабушка умерла, когда мне было семнадцать. Тапок больше нет. Наверное, осознание именно этого порождает во мне ощущение необратимости и безысходности.

В жизни каждого человека должны быть такие тапки, и неважно, кто их носит. Я сейчас четко понимаю, что в той тьме, которая образовалась вокруг и внутри меня, нет того просвета, и тапок тоже нет.

Просыпалась я всегда рано. Мать уходила на работу до восхода, возвращалась затемно, когда я уже спала, поэтому ее в детстве помню плохо. Помню только, как мы шли по дороге: ее окрашенные в рыжий цвет волосы развевались на ветру, а в ушах колыхались фиолетовые сережки, сделанные из бусинок. Эти сережки были предметом моих мечтаний. На ней было черное крепдешиновое платье. Она держала меня за руку, я не успевала и трусцой бежала рядом. Пожалуй, и все.

Рано утром бабушка собирала викторию, наливала парного молока с сахаром и ставила у моей кровати. Это был особый ритуал. Я просыпалась, выпивала молоко с ягодой, бежала во двор, готовая вдохнуть всей грудью всю громадность этого мира, который весь принадлежал мне. Только сейчас я понимаю, что этот мир принадлежал мне, благодаря ей, той, которая мне этот мир хоть и не подарила, но положила в мои маленькие ладошки своей любовью и заботой. Когда ее не стало, не стало и мира…».

Март

«Ночи были теплые. Я вышла на крыльцо, вдохнула запах травы и цветов. Несмотря на темноту, все вокруг щебетало, стрекотало и пело. Прохлада разливалась по земле и давала отдых всему живому после жаркого дня. Я спустилась к реке. Вокруг было тихо. Лунная дорога озолотила поверхность воды, которая, несмотря на затишье, была покрыта рябью. Раздевшись и сложив аккуратно вещи, вошла в прохладную воду и вмиг покрылась мурашками. В голове мелькнула мысль, что вводе живут существа, способные схватить за ноги и утащить на дно. От ужаса и приятного облегчения, что никто не схватил, я поплыла по лунной дорожке, наслаждаясь чувством свободы, восторгом от собственной смелости, чувствуя себя не такой, как все.

Поплавав вдоволь, вышла на берег и отправилась другой дорогой к дому. Эта дорога была длиннее, мне хотелось подумать и насладиться тишиной летней ночи. Пройдя несколько шагов, я услышала стремительно приближающийся топот чьих-то ног. Вглядевшись в темноту, с ужасом остановилась и уставилась в ту сторону, откуда доносился звук. Ноги не слушались, все тело будто парализовало страхом. На меня бежала огромная лохматая собака. Это был белый сенбернар. Приближаясь, собака начала громко лаять и скалить зубы. Ее огромная пасть могла одним махом откусить мне голову. Собака с разбега поставила лапы мне на грудь, чуть не свалив с ног, и зарычала. Такого ужаса я не испытывала никогда. Я замерла. Этот медведь одним рывком мог вырвать гортань. Я не могла издать и звука и просто стояла и смотрела в маленькие глазки огромного чудовища. В этот момент послышался крик:

– Лайма! Фу! – собака не шелохнулась и продолжала стоять, но рычать все же перестала.

– Ко мне, сказал, ко мне!

Я повернула голову и увидела парня, бегущего в нашу сторону. Он запыхался. Дернув собаку за ошейник, он оторвал ее от моей груди.

– Чего ходишь тут? – спросил он сурово и пошел в сторону дома, видимо, испугавшись не менее меня, представив последствия вечернего выгула собаки.

– Привязывать нужно, где хочу, там и хожу – слова были как неродные, язык не слушался. Я произнесла это тихо, даже не надеясь, что кто-то расслышит мое бормотанье. «Вот дура ненормальная! – пронеслось в голове. – Не такая, как все?! Хоронили бы завтра, как всех обычных людей». Открыв калитку, я уже думала одругом и совершенно забыла свое ночное происшествие.

– Где ходишь то? – Мать вышла на крыльцо в ночнушке и с подозрительностью осмотрела меня.

– Купалась. – Разговаривать и объяснять не хотелось.

– Одна что ли ходила? Делать тебе нечего, нарвешься когда-нибудь. – проворчала она и отправилась в спальню.

Когда мать улеглась и перестала вздыхать, я достала свою любимую книгу и начала читать. Это был дневник Татьяны Сухотиной-Толстой. Читая его, я могла долго размышлять о добре и зле, послушании, нравственности и истинном предназначении человека. Пометки на полях помогали возвращаться и перечитывать любимые, особенно тронувшие меня моменты. После писала дневник. В нем мне все казалось пустым и неказистым. Горечь, что не способна также формулировать свои мысли, кипела во мне, слова казались плоскими и сухими. Не покидал эффект театральности. Как будто кто-то внутри меня наблюдал, усмехался и обвинял в лицемерии – все это я пишу лишь для того, чтобы кто-то потом прочитал и похвалил. Чувствуя в этом долю правды, я рассердилась и закрыла дневник.

Наутро мать заставила убираться. Помыв полы и посуду, я вдруг вспомнила про бабушку и залилась слезами. Как ее не хватало! Вновь почувствовав себя одинокой в этом большом мире, я просмотрела все фотографии, которые остались после похорон, и дала себе слово обязательно накопить денег и съездить в Псков, где бабушка была похоронена».

Апрель

«Сегодня вспомнила Шариху. Шариха – это рыжая маленькая собачонка, которая пронзительно лаяла, но так преданно виляла хвостом, что от ее движений по кругу ходило все ее маленькое тело. Она не смотрела в глаза, но, если случайно встречалась с хозяином взглядом, глаза ее наполнялись слезами, становились бархатными, полными благоговейного трепета. Шарихой она стала потому, что пьяный хозяин разглядел в ней когда-то кобелька, что, впрочем, и спасло ей жизнь. Остальных он сложил в мешок и вывез зимой за навозные кучи, наваленные за деревней. Шарик подрос и, вдруг, ощенился. Дети хозяина успели полюбить собаку, потому ошибку Шарику простили, переименовали в Шариху и утопили щенят. Через несколько лет Шариха умрет мучительной смертью. Кость застрянет в горле. Сколько я не пыталась раскрыть ей пасть и вытащить, она лишь грозно рычала, смыкала, насколько возможно, челюсть. Взрослые отнеслись к данному факту безразлично, а я не справилась. Ведь не виновата? Но рыжая собака с бархатными глазами еще долго стояла перед глазами.

Истории про животных, похожи на семейные легенды. Марта. Марта – это корова, которая жила в нашей семье, когда я была еще ребенком, а, может, и до моего рождения. Серая корова с большим выменем и огромными острыми рогами. Она напоминала матери бабушку своим суровым непреклонным характером. Она сама выбирала место вечернего отдыха, сама возвращалась с табуна. Доить себя она позволяла только матери и бабушке. Эта корова дожила в семье до ее коровьей старости, но в тяжелое время, начала девяностых, в период развала, безработицы и голода, корову пришлось сдать. Никогда не забуду, как привели ее на ферму, где происходила закупка скота. Коров по трапу загоняли в большой грузовик. Марта поднялась молча по трапу и сурово смотрела на мать. Ее глаза, как глаза совести, так и остались в семье немым укором. Она была старая, худая, с ввалившимися боками, корова, которую предала ее собственная семья».

Май

«У него на плече была татуировка. Сначала это был череп, но он был не доделан. Потом, спустя много лет, он решил вернуться и завершить работу, и на месте черепа появилась фигура, похожая на красиво разложенные перья. Я любила смотреть на эти перья на его мускулистом загорелом плече. Особенно нравилось, когда он, раздетый по пояс, играл на гитаре и пел старый добрый рок. Во рту была сигарета, один глаз прищурен, а на лбу собирались бороздками морщинки. Голос у него был глубокий, низкий, немного сиплый. Я смотрела на татуировку, пока он пел, а когда поднимала глаза и встречалась с его глазами, его взгляд теплел, а губы трогала слабая улыбка. Я любила и боялась этот взгляд. Было в нем что-то магнетическое: и обещание больших чувств, и пропасть одиночества, и сети обмана, и неумолимость предательства. Каждый раз меня не покидало чувство театральности всего происходящего. Будто каждый день он выбирает подходящую роль и тщательно подбирает маски. Каждое слово, каждая фраза напоминали текст из давно забытого кинофильма. И хотя не очень хотелось верить, но сердце подсказывало, что для каждых новых отношений у него один сценарий: он заменял собою жизнь, подменял реальность своим «совершенством», а затем, чувствуя близость разоблачения, подбирал новую жертву и уходил. Уходил он частями. Уходили его слова, мысли, за ними его свободное время, далее уходил телефон, всегда предусмотрительно очищенный, а затем все вещи, и после он сам исчезал навсегда. Его «совершенство», как и любой сценарий фильма, предполагало, что героиня попадет в такой поток невероятных испытаний, порой даже романтичных, пройдет такой ураган эмоций, сроднится с ними настолько, что любая другая реальность покажется убогим дерьмом. К отходу он готовился тщательно и заранее, предчувствуя развязку, он знал: у героини тоже могут быть мозги, рано или поздно она догадается – все эти яркие декорации прикрывают дешевого, но талантливого альфонса».