Шрифт
Source Sans Pro
Размер шрифта
18
Цвет фона
Сцена 4
Улица. Входят Бенволио и Меркуцио.
Я не о том; я хочу сказать, что Ромео примет вызов Тибальда.
Бедный Ромео! Он уже и так мертв: он сражен черными глазами этой белолицей девчонки; его уши пронзены любовною песнью, и самый центр его сердца пробит стрелою слепого мальчишки. Так где же ему тягаться с Тибальдом?
А что такое Тибальд?
Это больше, чем царь котов, могу тебя уверить; он законодатель всяких церемоний; он дерется, точно по нотам, соблюдая размер, паузы, такты; он не дает противнику и вздохнуть: раз, два, а третий удар уже у тебя в груди; он попадает в шелковую пуговку; это настоящий дуэлянт, тонкий знаток всех этих первых и вторых поводов к дуэли. Ах, как великолепно он делает выпады и обратные удары, эти бессмертные passado, punto revesso, hai1…
Что такое?
Чтоб им пусто было – этим шутам, этим шепелявым, кривляющимся фантазерам, этим настройщикам речи на новый лад! «Клянусь, отличный клинок! – Красавец мужчина! – Славная девка!» Не прискорбно ли, что на нас так насели эти чужеземные мухи, эти продавцы мод, эти pardonnez-moi2, которые придают такую важность новым формам, что им неудобно сидеть на старой скамье? Надоели они с этими своими «bon, bon»3.
Входит Ромео.
Вот идет Ромео, – Ромео идет!
Он – точно высушенная селедка без икры. Бедное тело! оно из мяса превратилось в рыбу. Он находится в поэтическом настроении Петрарки; только в сравнении с его милой Лаура была судомойка, хотя ее обожатель был искусней Ромео относительно прославления своей возлюбленной в стихах; Дидона, по его мнению, шлюха, Клеопатра – цыганка; Елена и Гера – распутницы и сволочь. Фисби обладала красивыми серыми глазами, но где же ей сравняться с его милой! – Синьор Ромео, bonjour!4 Вот французский привет твоим французским штанам. Ты нас отлично надул в эту ночь.
Доброго утра вам обоим. Чем я вас надул?
Вы ускользнули, синьор, ускользнули от нас.
Извини меня, добрый Меркуцио; у меня было такое важное дело, а в подобных случаях человеку позволительно поступиться вежливостью.
Другими словами, – в подобных случаях человек принужден сгибать колени.
То есть кланяться?
Ты как раз угадал.
Это очень вежливое объяснение.
Да, ведь, я настоящая гвоздика вежливости.
Гвоздика в смысле цветка вообще?
Именно.
Но ведь и мои башмаки хорошо убраны розетками.
Верно. Продолжай так шутить со мною, пока не износишь своих башмаков, так чтобы когда у них отвалятся их единственные подошвы, шутка твоя осталась одна-одинешенька.
Вот так острота! Единственная по своему одиночеству.
Разними нас, добрый Бенволио; мое остроумие слабеет.
Бей свое остроумие хлыстом, пришпорь его, не то – я провозглашу: партия моя!
Нет, если твое и мое остроумие погонятся за дикими гусями, то я пропал, потому что у тебя в одном из чувств больше дичи, чем у меня во всех пяти. Не принимаешь ли ты меня за дикого гуся?
Да ты никогда и не был для меня ничем иным, как гусем.
Я укушу тебе ухо за эту насмешку.
Не кусайся, добрый гусь.
У тебя горько-сладкое остроумие, а это очень острый соус.
А разве горько-сладкие яблоки – дурная приправа к хорошему гусю?
Ну, твое остроумие растягивается, точно лайка; из одного дюйма можно его расширить до локтя.
Я растягиваю его до слова «ширина»: присоедини это понятие к слову «гусь» – выйдет, что ты в ширину и длину огромный гусь.
Ну, не лучше ли так шутить, чем стонать из-за любви? Теперь ты общителен, теперь ты – Ромео, теперь ты – тот, что ты на самом деле, такой, какой ты по своим врожденным и приобретенным качествам. А эта слюнявая любовь похожа на шута, что мечется туда и сюда, чтобы спрятать свою шутовскую палку в какую-нибудь дыру.
Стой, стой, довольно!
Ты останавливаешь меня; это называется – гладить против шерсти.
Не останови тебя, так ты будешь говорить без конца.
Ты ошибаешься. Я не стал бы распространяться, так как дошел уже до самой сути моей речи и намеревался кончить ее.
Входят кормилица и Пьетро.
Вот славный наряд!
Парус! Парус!
Целых два: мужская рубаха и юбка.
Пьетро!
Слушаю.
Мой веер, Пьетро!
Добрый Пьетро, прикрой ей лицо веером: он красивей.
Доброго утра, синьоры.
Доброго вечера, прекрасная синьора.
Да разве теперь вечер?
Да, не менее того, уверяю вас. Бесстыдная стрелка солнечных часов указывает уже на полдень.
Убирайтесь! кто вы такой?
Это, милая женщина, человек, который сотворен Богом во вред себе самому.
Ну, право же, это хорошо сказано! Во вред себе самому, – так что ли? Синьоры, не может ли кто из вас сказать мне, где мне найти молодого Ромео?
Я могу сказать. Но когда вы найдете его, он будет старше, чем теперь, когда вы его ищете. Я самый младший из людей с этим именем, если не худший.
Вы хорошо говорите.
Вот как! Да разве худшее может быть хорошим? Очень удачно, очень умно!
Синьор, если вы и есть Ромео, то мне нужно поговорить с вами по секрету.
Сводня, сводня, сводня! Ату ее!
Кого ты там травишь?
Не зайца, синьор, а если и зайца, то это заяц в постном пироге, который несколько зачерствел и выдохся прежде, чем его съели.
Ромео, не пойдешь ли ты в дом своего отца? Мы думаем там обедать.
Я приду туда вслед за вами.
Прощайте, старая синьора! прощайте, синьора, синьора, синьора! (Напевая.)
Меркуцио и Бенволио уходят.
Скатертью дорога! Скажите, пожалуйста, синьор, кто этот дерзкий купчишка, что наговорил так много пошлостей?
Это господин, который любит слушать себя самого и может наговорить в одну минуту больше, чем другой кто-нибудь в целый месяц.
Если он скажет что-нибудь против меня, то я ему задам, хоть бы он был сильней, чем он есть на самом деле; я справлюсь и с двадцатью такими нахалами, а если нет, то я найду людей, которые его образумят. Подлый негодяй! Я не гулящая какая-нибудь, я не товарищ ему, шалопаю. (Обращаясь к Пьетро.) Да и ты хорош: стоишь себе и позволяешь каждому негодяю надругаться надо мной в свое удовольствие.
Я не видал ни одного человека, который бы надругался над вами в свое удовольствие, а если бы увидал, то сейчас выхватил бы свое оружие, уверяю вас. Я обнажаю меч так же проворно, как всякий другой, когда подвертывается случай для хорошей драки и когда закон на моей стороне.
Клянусь Богом, он так разобидел меня, что я вся, как есть, дрожу. Подлый негодяй! – Синьор, мне нужно сказать вам два слова. Моя молодая госпожа приказала мне отыскать вас, а что она велела передать вам, об этом я пока помолчу. Прежде всего позвольте мне сказать вам, что если вы намерены ее одурачить, то это будет, как говорится, скверная штука, так как синьорина молода, и потому, если вы будете играть с нею в двойную игру, то это будет неладно и низко относительно такой благородной девушки.
Няня, поклонись от меня своей госпоже, я заявляю тебе…
Вот добрая душа! клянусь, я скажу ей это. Господи, Господи! как она будет рада!
Да что же ты ей скажешь, няня? Ты ведь не дослушала меня.
Я скажу ей, синьор, что вы заявляете; а это я понимаю так, что вы делаете ей предложение, как благородный человек.
Ну так вот что, синьор. Моя госпожа – самая милая девушка в свете. Господи, Господи! когда она была еще крошечной болтуньей… О! Тут в городе есть один граф, некто Парис, который очень желал бы подмазаться к ней, да она, голубушка, не хочет и смотреть на него, она отворачивается от него точно от какой-нибудь жабы. Я иногда дразню ее: говорю, что Парис хороший человек, и уверяю вас, что она тогда бледнеет, как полотно. – Скажите, пожалуйста, ведь, слова «Ромео» и «розмарин» начинаются с одной и той же буквы?
Да, няня; а что? Оба слова начинают с буквы Р.
Какой вы насмешник! Да ведь это Р-р-р – собачья буква! Она годится для… – Нет, я уверена, что ваше имя начинается с какой-нибудь другой буквы. Моя госпожа подбирает к нему такие хорошенькие присказки – к вашему имени и к розмарину, – что вы бы заслушались.
Кланяйся от меня твоей госпоже.
Буду кланяться тысячу раз.
Ромео уходит.
Пьетро!
Слушаю.
Идем скорей, ступай вперед.
Уходят.