Нубук

Часть первая

1

Он появился как раз в тот момент, когда я почти забыл, что у меня была другая жизнь. Совсем другая. В квартире на пятом этаже, с ванной и унитазом, с удобной газовой плитой, телефоном; жизнь, где были друзья, веселые попойки на «свободной от родичей хате», субботние дискотеки… Да, я почти забыл ее, теперь я жил настоящим, последними пятью годами; жил в маленькой, одичавшей деревушке, в трехоконном домике; каждый день я должен был заботиться о пропитании, ковыряясь на огороде и ухаживая за животиной, что с наступлением холодов будет забита и пойдет на прокорм мне и моим родителям.

Он приехал, открыл калитку и испугал меня. Ведь я сразу все вспомнил. Наш класс, дискотеки, девчонок, нас с ним в салоне «Ила», бегущего по посадочной полосе Пулковского аэропорта; вспомнил, как мы прилипли к круглому окошечку, пытаясь разглядеть в огнистой мгле новую, обетованную землю… И когда он пошел ко мне, не обращая внимания на рвущегося с цепи, хрипящего от злости Шайтана, я испугался. Я готов был разозлиться подобно псу, что он появился, давно оставленный в прошлом, чужой, изменившийся, заставил вспомнить…

Ведь ничего не вернешь, так зачем ворошить?

– Здоро́во! – блестя крупными, ровными, как подушечки «Дирола», зубами, он протянул мне руку.

Я дернул было навстречу свою, но вовремя заметил, что она черная (только что разбрасывал по редисочным грядкам древесную золу от жучков), и находчиво подставил ему запястье. Бормотнул:

– Извини…

– Как живешь? Чем занимаешься? – бодро, без раскачки стал спрашивать он. – Совсем окрестьянился?

А я никак не мог прийти в себя и все бормотал, не слыша за лаем Шайтана собственного голоска:

– Да ничё… так… потихоньку…

Из огорода на шум собаки пришли родители. Увидели гостя, разулыбались – узнали.

– Мы-то гадаем: что такое, кто это к нам на такой роскошной машине? А это Володя! – зачастила, засуетилась мама. – Здравствуй, здравствуй! Откуда?

И отец, радуясь, поздоровался с ним, полюбовался его подтянутой, крепкой фигурой, дорогим костюмом, направился в дом ставить чайник.

– Нет, я ненадолго. Машина ждет. – Вовка, отогнув рукав пиджака, взглянул на часы. – Самолет в шесть вечера. Тороплюсь.

Родители с пониманием закивали в ответ, а он потащил меня за ворота, подальше от бесящегося Шайтана и расспросов мамы; конечно, ей было о чем расспросить выбившегося в люди одноклассника сына…

За воротами белые, похожие на большую игрушку «Жигули», кажется, десятой модели, возле нее парень лет тридцати покуривает сигарету и, сощурясь, глядит на пруд, где с визгом и радостным матом плещется молодежь.

– Пошли вон туда, на лужайку, – не знакомя с парнем, предложил мне Володька.

– Пошли…

Осмотрев траву и не обнаружив в ней стекла и гусиного помета, он сел, бросил рядом раздутую кожаную сумочку.

– Ну и как?

Я вздохнул, пожал плечами, полез в карман рубахи за «Примой». Но закурить почему-то сейчас не решился.

– Н-да, – вздохнул и Володька, и в его вздохе явно слышно сочувствие и слегка – презрение. – Видать, не слишком-то в кайф.

Огляделся. Я сопроводил его взгляд своим. Радостного для глаз действительно маловато. Почерневшие домики, глухие заборы из разномастных горбылин, на той стороне улицы – свалка. Даже пруд – единственное живописное место в деревне – и тот не вызывает симпатий: почти весь зарос ряской и камышом.

– Ну и какие планы? – снова стал спрашивать, точно бы тыкать меня иголками, одноклассник Володька.

– Пока, м-м, пока никаких. Опять год неурожайный, кажется, обещается… Вряд ли много получится заработать… На квартиру в городе копим…

– И сколько скопили?

Мне пришлось отозваться унылым кряхтением.

– Так, так, – Володька шлепнул на своем плече комара и стряхнул трупик прочь. – Побывал вот я в родном нашем Кызыле. Тоже не очень-то. Димон то бухает, то дурь шмалит, Саня под следствием…

– Саня? За что?! – Я искренне изумился, ведь Саня был из нас, шести парней выпускного десятого «в» самый умный, положительный; женился сразу после окончания школы на своей с детства любви, жена родила ему двух детишек, сына и дочку; в двадцать три года Саня стал начальником колонны – грузы возил по районам республики. – За что Саня-то?!

– Да в общем-то ни за что. Прикончил двух тувинов, – серьезно и коротко ответил Володька, но тут же расширил ответ: – Поехал в рейс, куда-то то ли в Чадан, то ли в Эрзин, муку повез этим тварям, а они на него. «КамАЗ» окружили и ломиться стали в кабину. С ножами… Ну, Саня по газам, и двух раздавил, кишки намотал на колеса.

– Сидит?

– Нет, на подписке. Но это тоже… У тувинов же кровная месть. Угрожают, стекла камнями бьют. Дома торчат, как в осаде… Вообще, я посмотрел, русских почти не осталось. В основном старики и алкашня… Ты-то давно там был?

– Пять лет назад.

Володька кивнул и подытожил:

– И нечего делать. Я мать еще тогда перевез, живет теперь тихо-мирно, не жалуется. К отцу вот ездил, уговаривал тоже перебираться. Чего ему?.. Пускай с матерью мирятся, сходятся. Скоро ведь стариками оба станут уже, чего им делить…

– А сестры? – я вспомнил его двух сестер, старшую – пышнотелую Марину и младшую – стройную, серьезную Таню.

– Маринка замужем, в Свердловске живут, а Татьяна со мной. Работает.

Володька снова посмотрел на часы и нахмурился.

– Надо ехать. До Абакана отсюда часа два еще?

– Так где-то…

– Да и парня задерживать неудобно, – Володька посмотрел в сторону «Жигулей». – Нанял в Кызыле, по пути сюда велел завернуть.

– И сколько это все стоит?

– Я ему сразу пятьсот штук предложил. Он согласился. Взял вперед половину, остальное уже в Абакане отдам.

– Широко, – хмыкнул я. – На автобусе это тысяч в восемьдесят обойдется…

– Зато без геморроев. И времени экономия… Так, – голос Володьки стал серьезным и деловым, – я вот что заехал-то. Давай ко мне в Питер. Чего тебе здесь? Совсем… гм, совсем оскотинишься. Не можешь прямо сейчас, так давай через месяц-два. У меня дела нормально идут, расширяюсь вовсю. Нужны люди…

Я почесал через рубаху потную грудь, спросил то ли его, то ли себя:

– А что я умею?

Володька ответил быстро, словно предвидел эту мою фразу:

– Да уметь особо ничего и не надо. Грузчиком будешь, иногда – товар развезти, деньги собрать по точкам. Только в Питере семьдесят точек… ну, мест, где моя обувь лежит, да еще по области, в Петрозаводске, в Новгороде… Работы хватит, зато и зарплата, отдых – не слабые… Ну, как?

Я, сам почувствовал, глуповато так улыбнулся, как маленький, дебильненький мальчик, улыбнулся и произнес:

– Конечно, заманчиво, но только…

– Чего опять – но?

– Н-ну, вот, – я мотнул головой в сторону избенки, невидимого отсюда огорода, свинарника, – хозяйство, дела. Родителей как бросать?..

– Что ж, как знаешь, – Володька, взяв с травы пухлую сумочку, собрался подняться, – дела так дела.

– Нет, погоди!

В голове как-то разом, мгновенно, как взрыв, как вспышка – куски нашей с ним общей питерской жизни. Строительное училище, драки с туркменами-одногруппниками, Невский проспект, пирожки-тошнотики на Московском вокзале, концерты в рок-клубе, мечты о будущем – радостном, сытом, богатом времечке. Володька до него вот добрался…

– Погоди, Вов! Так ведь быстро же невозможно, – затараторил, залепетал я, – надо, это… надо подумать.

– Мне ждать некогда. Я привык по-другому, – жестко ответил он, но все же снова устроился на траве и сумочку отложил. – Решай. Месяца два в твоем распоряжении. Сейчас все равно лето, в делах затишье… У меня однокомнатка пустая стоит, я сейчас трехкомнатную снимаю на «Приморской»… Зарплату сделаю долларов двести, если, конечно, будешь работать… Смотри, Ромка, я тебе помочь хочу. Одноклассник как-никак, друг мой лучший был… Гм… – Он спохватился, поправился: – Да и сейчас, думаю, друг… Смотри, увязнешь ведь, не вылезешь больше. Женишься на доярке какой-нибудь…

– Тут теперь нет доярок, – с ухмылкой перебил я, – ферму закрыли, коров на мясо продали.

– Ну, тем более – сваливать надо! – по новой стал раздражаться Володька; дернулся, посмотрел на часы и поднялся. – Короче, так, – он вынул из сумочки картонный прямоугольничек, – вот мои координаты. Надумаешь если – звони. Дальше тянуть этот беспонтовый базар у меня желания нет. На дорогу деньги могу прислать. Сообщи.

Я тоже встал и вслед за ним поплелся к машине, разглядывая на ходу визитку. Переливающийся на солнце, разноцветный кружочек в левом верхнем углу, красивая, под древнерусскую вязь, надпись по центру: «Владимир Дмитриевич Степанов. Президент Торгового дома „Премьер“». А внизу деловито-строгие столбцы номеров телефонов, факса.

– Да, Володь, я позвоню. Позвоню обязательно! – Я только сейчас очнулся, очухался, понял, что это действительно шанс, что вот моя жизнь может сказочно вдруг перемениться, и потому заторопился, посыпал благодарностями, оправданиями: – Спасибо! Спасибо тебе, Володь! Ты извини, что я так… это от неожиданности просто. Да, Володь, я совсем увяз, утонул в этом всем… Я позвоню, Володь, позвоню! Помогу вот родителям и – ближе к осени… Ладно? Не поздно?

– Дело твое, – одновременно и жестко и с пониманием сказал он, открыл дверцу машины, но вдруг хлопнул меня по плечу и совсем как когда-то, когда мы дружили, сказал: – Не кисни, Ромыч! Ну-ка, блин, выпрямись, а то смотреть тошно. Все будет о’кей! Усек? – Еще раз хлопнул, болезненно и сердечно, и прыгнул в салон «Жигулей». – Счастливо!

– До встречи! – пискнул в ответ я, чуть не подавившись набухшим в горле комком.

Водитель неслышно тронул машину, и она мягко побежала по неразъезженному проселку нашей Приозерной улицы в двенадцать дворов.

Я смотрел ей вслед, крепко сжав двумя грязными пальцами бесценную, словно пропуск в новый и светлый мир, Володькину визитную карточку.

2

Защелкали дальше однообразные дни. Нет, другие дни – мучительные, долгие, как, наверное, кончающийся срок заключения.

Подъем в шесть утра, распаковка огуречных, помидорных теплиц, парников, отгон в стадо коровы, кормление свиньи, кроликов, кур. Потом завтрак, и – дальше – прополка бесчисленных грядок с луком, редиской, морковью, петрушкой; обрезание усов у виктории. Полив, подкормка настоявшимся во флягах конским навозом… Два раза в неделю сборы в город на рынок.

Еще с вечера отсортировываем огурцы поровней, потоварней, вяжем пучки редиски, морковки, лука-батуна; хочется нарвать, навязать как можно больше, но где гарантия, что раскупят, и тогда хоть выбрасывай. В лучшем случае – придется кормить отборной морковкой кроликов, крошить редиску в варево свинье…

На рассвете загружаем товаром наш старый, на ладан дышащий «Москвич», мама с отцом надевают выходную одежду, – выглядеть надо прилично, тогда и покупают вроде получше, – и отправляются в город за пятьдесят с лишним километров. Вечером они вернутся усталые, измотанные рыночной суетой, долгой дорогой, но, каждый раз надеюсь, радостные, что удалось наторговать на триста, пятьсот, а то и семьсот тысяч… Половина денег, правда, сразу растратилась на продукты, разные необходимые в быту мелочи, но все-таки какая-то сумма кладется в заветную шкатулку. На квартиру. Пусть потом шкатулка в очередной раз опустеет – неожиданная покупка дорогой запчасти для «Москвича», или теплой обуви на зиму, или ремонт опять перегоревшего насоса для качанья воды, – но сейчас, после удачной торговли, у нас праздник.

– Ничего-о, – бодро говорит отец, – прорвемся, ребята. Другие совсем все побросав уехали, углы снимают теперь, а у нас какой-никакой, но свой домишко, и земля, главное. Она с голоду помереть не даст. Просто надо работать – и все получится.

Пять лет мы живем этой надеждой. Сначала, когда переезжали, – торопливо, спасаясь, из родной, но ставшей вдруг чужой, враждебной к людям некоренной национальности республики, – надежды было побольше. Продали там трехкомнатную квартиру, дачу, гараж, собрались купить двухкомнатку в старинном русском городе на юге Красноярского края, но тут (а было это смутной осенью девяносто второго года) со всех сторон хлынули потоки переселенцев, и квартиру, примеченную нами, по-быстрому приобрела денежная семья из Норильска. А еще через две-три недели наших двух миллионов хватило на то, чтобы купить вот эту избенку с двадцатью сотками земли в маленькой, разоренной деревушке Захолмово.

И потекли, как говорится, годы, и каждый год разделен на две неравные части. Зима – вялое, сонливое время, неспешная подготовка к трудному, сулящему большие деньги, если повезет, лету, и само лето – на огороде с утра до ночи, в уходе за спасительными и проклятыми помидорами, огурцами, перцем, капустой, викторией, и в конце осени – пустая шкатулка и бледная надежда на следующий сезон.

С тупой, почему-то не пугающей меня самого обреченностью я стал приучаться к мысли, что такая цепочка лет бесконечна. То есть – пожизненна. Но вот появился Володька…

До поры до времени я оттягивал разговор с родителями насчет его предложения. Понятно, как они отнесутся. Наверняка поддержат, скажут, что это действительно шанс, шанс зацепиться в большой жизни, обеспечить себя, может, хорошо зарабатывать, даже купить квартиру там, в самом Питере. Ведь Володька же смог, вон каким стал, почти всей торговлей обувью заправляет на северо-западе страны, а был обычным троечником, хулиганом, его после восьмого класса дальше и брать не хотели, пытались сбагрить куда-нибудь в ПТУ. Конечно, сынок, надо ехать, надо попробовать! Что тебе здесь?.. Но в глазах у них будет другое, пусть и неосознанное, скрываемое от самих себя, – в глазах будет читаться: ты нас предаешь, оставляешь здесь одних, беззащитных, уставших, стареющих. Ведь им почти по шестьдесят, ведь силы вот-вот окончательно оставят, и в этот момент я от них убегаю.

И, думая постоянно о своей новой, грядущей жизни, о той обетованной земле, куда мы с Володькой прилетели после окончания школы, без малого восемь лет назад, и откуда очень быстро нас забрали в армию (Володька потом вернулся в Питер и стал в итоге таким, как сейчас, а я приехал на родину в тот момент, когда родители упаковывали вещи, чтоб эту родину покинуть), да, постоянно думая о будущем и вспоминая прошлое, я старался быть как всегда, тянуть лямку сегодняшнего, не показывая, что сегодняшнее мне уже почти безразлично… Отец, после удачной торговли или выпив за ужином, говорил: когда-то нам должно повезти, ситуация должна измениться, – но я больше не прислушивался к этим словам, я мечтал о Невском и о Васильевском острове, о ночных клубах, где никогда не бывал, о работе, какой-то абстрактной, туманной, но интересной, приносящей немало денег работе… И каждый день я искал удобного случая сказать о Володькином предложении.

Июнь не принес нам особых доходов. Виктория, на которую рассчитывали, была нынче очень плохая; по полдня мы с мамой лазали по грядам с дуршлагами в руках и собирали сухие, корявые ягодки, потом сортировали их, тщетно стараясь выбрать крупные и аппетитные для торговли.

– Заморозки повлияли, – говорил отец, с грустью глядя на эти наши попытки. – Помните, в середине мая до минус пяти доходило, а она цвела как раз… М-да-а, жалко, жалко…

К началу июля подоспели огурцы, перец, в конце месяца – помидоры. Они были на редкость хороши, обильны; плоды набухали чуть не на глазах. Каждый вечер мы снимали огурцов по нескольку ведер и спускали в подвал, чтоб не дрябли. Помидоры складывали в коробки и составляли штабелями в летней кухне – дозревать. Но, оказалось, и у других урожай не хуже, и цены падали день ото дня. В итоге родители стали привозить к ночи нераспроданным половину, а то и больше того, что утром брали на рынок.

Начало августа ознаменовалось отличной цветной капустой, ее охотно покупали по двенадцать тысяч за килограмм; к сожалению, цветная капуста у нас быстро закончилась.

– Вот знать бы заранее, – сокрушалась мама, бродя по опустошенной капустной деляне. – В прошлом году никто и даром не брал, а нынче вон как, аж в очередь… На одной капусте можно было заработать раз в десять больше, чем на всем остальном.

– На будущий год на нее упор сделаем, – не унывая отзывался отец.

А числа пятнадцатого августа, после влажноватой, парной жары и буйства, отчаянного какого-то буйства природы, подул ветер. Он дул без перерыва, ровно и настойчиво и постепенно из горячего превращался в промозглый, пахнущий снегом. Значит, в Саянах снегопад, значит – лето кончилось.

И после ветра ленивый и мелкий, многодневный, основательный дождь. Совсем осенний… По временам я выходил в огород, накрывшись тяжелым брезентовым плащом с капюшоном, и смотрел на землю.

Сперва она впитывала капли жадно, с радостью; листья умывались, зелень стала сочнее, ярче, но потом все устало, дождь сделался лишним, ненужным, растения поникли, отяжелели, даже на свежевскопанной земле появились лужицы… На шестой день это было невыносимо и растениям, и животным, и людям. Корова не желала выходить из сарая и жалобно мычала, прижимаясь к стене; Шайтан скулил в своей тесной будке; куры сидели на жердочках и почти не неслись. Огородные посадки поскучнели, начали гнить; земля больше не принимала влагу, а, наоборот, выталкивала ее, словно бы дождевая вода соединилась с подпочвенной и теперь не знала, куда деваться…

Деревня обезлюдела, все прятались по домам, изнывая от скуки. Мы тоже мучались скукой парализованного, который в мозгу готов свернуть горы, а на деле же не способен шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Да, занятия стали домашними, зимними; суета на какое-то время притормозилась. Мама штопала белье, одежонку, тщательно мыла посуду, подметала пол по три раза на дню, глядела в окно на пупырчатый от дождевых пулек пруд, где вяло плавали грязно-белые, сонные гуси, изредка тоскливо вскрикивая. Отец чинил унты, много курил возле печки, не пропускал ни одного выпуска новостей по телевизору, а затем рассуждал о политике. Я, лежа на кровати, греясь светом настольной лампы, листал толстенный двадцать четвертый том «Большой советской энциклопедии» и зачем-то читал про Ленинабад, Леонардо да Винчи, Лермонтова, лесную зону, хотя интерес во всем томе для меня представляла лишь статья «Ленинград». Когда же голова чугунела от чтения, надевал брезентовый плащ и шел в умирающий огород или к кроликам, чтоб погладить теплую шерстку любимой Тихони… Событием и одновременно испытанием стали теперь походы к колодцу, в магазин, кормление животины.

С каждым днем дождя все ясней становилось, что и это лето пошло для нас прахом. И однажды за обедом я набрался храбрости и начал:

– Помните, Володька тогда приезжал?

– Конечно! – тут же отозвалась мама радостно и уважительно. – Какой он стал!..

– Ну, вот… Он мне тогда предложил, – я замялся, поковырял брусочки жареной картошки, отложил вилку, – предложил к нему туда ехать… ну, в Питер. Работать с ним… у него.

Подождал, как отреагируют на эту новость родители. Но они молчали, смотрели на меня и тоже ждали.

– Вот думал все это время, – волей-неволей пришлось говорить дальше. – Дело, понятно, сложное, хотя… Хотя, мы ведь с ним чуть ли не с детства мечтали о Питере. Он вот смог, теперь мне хочет помочь… Я ему тогда определенно ничего не сказал, сказал, что ближе к осени позвоню, сообщу… М-м, вот и осень почти. – Я вздохнул подчеркнуто расстроенно, скорбно даже. – Надо решать.

– Дело, конечно, серьезное, – отозвался отец невеселым голосом; невеселым, но и без обиды. – Здесь, так сказать, палка о двух концах… – Он помолчал, видимо, собираясь с мыслями. – Бесспорно, это для тебя, да и для нас с мамой в какой-то степени выход. По крайней мере – на зиму. Только… понимаешь…

А мама смотрела в стол, как-то нервно, подрагивающим пальцем собирала в кучку хлебные крошки. И я, глядя на этот ее толстый, темный, с трещинками на коже, неухоженный палец, пожалел, что затеял разговор так неожиданно. Надо было, наверное, постепенно, вслух вспоминая время от времени Питер, Володьку, подготавливать их морально, настраивать. Я же сразу так, с молчания – и перед выбором.

– Понимаешь, – продолжал отец медленно, раздумчиво, – слишком зыбко, недолговечно то, чем твой друг занимается. Сегодня он на коне, а завтра, не дай бог, конечно, в подъезде с дыркой в черепе.

Мама дернулась, посмотрела на него возмущенно:

– Не надо уж так! Не пугай, пожалуйста! – Наверно, она представила меня, своего сына, в подъезде рядом с Володькой.

– Да это не я пугаю, а сама жизнь, само устройство реальности нашей. Вон, чуть ли не каждый день их отстреливают. И Питер на первом месте по всем статьям. Дня три назад передали – прямо на Невском проспекте заместителя Собчака застрелили. Средь бела дня…

– Ну, это же криминальных… убивают, – пыталась не согласиться мама, – а Володя, он вроде бы парень честный, серьезный.

– Хм, кто сейчас честный… Мы вон за электричество платим как за две розетки…

В нашей деревне в домах счетчиков нет – поэтому оплачивают определенную сумму, высчитанную в среднем из пользования двумя розетками.

– Платим за две розетки, а у самих в рассаднике плитки стоят всю весну, и в теплице ранней обогреватели. Какие ж мы честные?

– Это из-за необходимости, – тускло произнесла мама, – у нас крайняя ситуация.

Отец снова нехорошо ухмыльнулся:

– Все из-за необходимости, у всех, извини, ситуация достаточно крайняя.

Настроение было испорчено, обед забыт; жареная картошка остыла, брусочки покрылись беловатым налетом затвердевшего свиного жира.