Нубук

2

Защелкали дальше однообразные дни. Нет, другие дни – мучительные, долгие, как, наверное, кончающийся срок заключения.

Подъем в шесть утра, распаковка огуречных, помидорных теплиц, парников, отгон в стадо коровы, кормление свиньи, кроликов, кур. Потом завтрак, и – дальше – прополка бесчисленных грядок с луком, редиской, морковью, петрушкой; обрезание усов у виктории. Полив, подкормка настоявшимся во флягах конским навозом… Два раза в неделю сборы в город на рынок.

Еще с вечера отсортировываем огурцы поровней, потоварней, вяжем пучки редиски, морковки, лука-батуна; хочется нарвать, навязать как можно больше, но где гарантия, что раскупят, и тогда хоть выбрасывай. В лучшем случае – придется кормить отборной морковкой кроликов, крошить редиску в варево свинье…

На рассвете загружаем товаром наш старый, на ладан дышащий «Москвич», мама с отцом надевают выходную одежду, – выглядеть надо прилично, тогда и покупают вроде получше, – и отправляются в город за пятьдесят с лишним километров. Вечером они вернутся усталые, измотанные рыночной суетой, долгой дорогой, но, каждый раз надеюсь, радостные, что удалось наторговать на триста, пятьсот, а то и семьсот тысяч… Половина денег, правда, сразу растратилась на продукты, разные необходимые в быту мелочи, но все-таки какая-то сумма кладется в заветную шкатулку. На квартиру. Пусть потом шкатулка в очередной раз опустеет – неожиданная покупка дорогой запчасти для «Москвича», или теплой обуви на зиму, или ремонт опять перегоревшего насоса для качанья воды, – но сейчас, после удачной торговли, у нас праздник.

– Ничего-о, – бодро говорит отец, – прорвемся, ребята. Другие совсем все побросав уехали, углы снимают теперь, а у нас какой-никакой, но свой домишко, и земля, главное. Она с голоду помереть не даст. Просто надо работать – и все получится.

Пять лет мы живем этой надеждой. Сначала, когда переезжали, – торопливо, спасаясь, из родной, но ставшей вдруг чужой, враждебной к людям некоренной национальности республики, – надежды было побольше. Продали там трехкомнатную квартиру, дачу, гараж, собрались купить двухкомнатку в старинном русском городе на юге Красноярского края, но тут (а было это смутной осенью девяносто второго года) со всех сторон хлынули потоки переселенцев, и квартиру, примеченную нами, по-быстрому приобрела денежная семья из Норильска. А еще через две-три недели наших двух миллионов хватило на то, чтобы купить вот эту избенку с двадцатью сотками земли в маленькой, разоренной деревушке Захолмово.

И потекли, как говорится, годы, и каждый год разделен на две неравные части. Зима – вялое, сонливое время, неспешная подготовка к трудному, сулящему большие деньги, если повезет, лету, и само лето – на огороде с утра до ночи, в уходе за спасительными и проклятыми помидорами, огурцами, перцем, капустой, викторией, и в конце осени – пустая шкатулка и бледная надежда на следующий сезон.

С тупой, почему-то не пугающей меня самого обреченностью я стал приучаться к мысли, что такая цепочка лет бесконечна. То есть – пожизненна. Но вот появился Володька…

До поры до времени я оттягивал разговор с родителями насчет его предложения. Понятно, как они отнесутся. Наверняка поддержат, скажут, что это действительно шанс, шанс зацепиться в большой жизни, обеспечить себя, может, хорошо зарабатывать, даже купить квартиру там, в самом Питере. Ведь Володька же смог, вон каким стал, почти всей торговлей обувью заправляет на северо-западе страны, а был обычным троечником, хулиганом, его после восьмого класса дальше и брать не хотели, пытались сбагрить куда-нибудь в ПТУ. Конечно, сынок, надо ехать, надо попробовать! Что тебе здесь?.. Но в глазах у них будет другое, пусть и неосознанное, скрываемое от самих себя, – в глазах будет читаться: ты нас предаешь, оставляешь здесь одних, беззащитных, уставших, стареющих. Ведь им почти по шестьдесят, ведь силы вот-вот окончательно оставят, и в этот момент я от них убегаю.

И, думая постоянно о своей новой, грядущей жизни, о той обетованной земле, куда мы с Володькой прилетели после окончания школы, без малого восемь лет назад, и откуда очень быстро нас забрали в армию (Володька потом вернулся в Питер и стал в итоге таким, как сейчас, а я приехал на родину в тот момент, когда родители упаковывали вещи, чтоб эту родину покинуть), да, постоянно думая о будущем и вспоминая прошлое, я старался быть как всегда, тянуть лямку сегодняшнего, не показывая, что сегодняшнее мне уже почти безразлично… Отец, после удачной торговли или выпив за ужином, говорил: когда-то нам должно повезти, ситуация должна измениться, – но я больше не прислушивался к этим словам, я мечтал о Невском и о Васильевском острове, о ночных клубах, где никогда не бывал, о работе, какой-то абстрактной, туманной, но интересной, приносящей немало денег работе… И каждый день я искал удобного случая сказать о Володькином предложении.

Июнь не принес нам особых доходов. Виктория, на которую рассчитывали, была нынче очень плохая; по полдня мы с мамой лазали по грядам с дуршлагами в руках и собирали сухие, корявые ягодки, потом сортировали их, тщетно стараясь выбрать крупные и аппетитные для торговли.

– Заморозки повлияли, – говорил отец, с грустью глядя на эти наши попытки. – Помните, в середине мая до минус пяти доходило, а она цвела как раз… М-да-а, жалко, жалко…

К началу июля подоспели огурцы, перец, в конце месяца – помидоры. Они были на редкость хороши, обильны; плоды набухали чуть не на глазах. Каждый вечер мы снимали огурцов по нескольку ведер и спускали в подвал, чтоб не дрябли. Помидоры складывали в коробки и составляли штабелями в летней кухне – дозревать. Но, оказалось, и у других урожай не хуже, и цены падали день ото дня. В итоге родители стали привозить к ночи нераспроданным половину, а то и больше того, что утром брали на рынок.

Начало августа ознаменовалось отличной цветной капустой, ее охотно покупали по двенадцать тысяч за килограмм; к сожалению, цветная капуста у нас быстро закончилась.

– Вот знать бы заранее, – сокрушалась мама, бродя по опустошенной капустной деляне. – В прошлом году никто и даром не брал, а нынче вон как, аж в очередь… На одной капусте можно было заработать раз в десять больше, чем на всем остальном.

– На будущий год на нее упор сделаем, – не унывая отзывался отец.

А числа пятнадцатого августа, после влажноватой, парной жары и буйства, отчаянного какого-то буйства природы, подул ветер. Он дул без перерыва, ровно и настойчиво и постепенно из горячего превращался в промозглый, пахнущий снегом. Значит, в Саянах снегопад, значит – лето кончилось.

И после ветра ленивый и мелкий, многодневный, основательный дождь. Совсем осенний… По временам я выходил в огород, накрывшись тяжелым брезентовым плащом с капюшоном, и смотрел на землю.

Сперва она впитывала капли жадно, с радостью; листья умывались, зелень стала сочнее, ярче, но потом все устало, дождь сделался лишним, ненужным, растения поникли, отяжелели, даже на свежевскопанной земле появились лужицы… На шестой день это было невыносимо и растениям, и животным, и людям. Корова не желала выходить из сарая и жалобно мычала, прижимаясь к стене; Шайтан скулил в своей тесной будке; куры сидели на жердочках и почти не неслись. Огородные посадки поскучнели, начали гнить; земля больше не принимала влагу, а, наоборот, выталкивала ее, словно бы дождевая вода соединилась с подпочвенной и теперь не знала, куда деваться…

Деревня обезлюдела, все прятались по домам, изнывая от скуки. Мы тоже мучались скукой парализованного, который в мозгу готов свернуть горы, а на деле же не способен шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Да, занятия стали домашними, зимними; суета на какое-то время притормозилась. Мама штопала белье, одежонку, тщательно мыла посуду, подметала пол по три раза на дню, глядела в окно на пупырчатый от дождевых пулек пруд, где вяло плавали грязно-белые, сонные гуси, изредка тоскливо вскрикивая. Отец чинил унты, много курил возле печки, не пропускал ни одного выпуска новостей по телевизору, а затем рассуждал о политике. Я, лежа на кровати, греясь светом настольной лампы, листал толстенный двадцать четвертый том «Большой советской энциклопедии» и зачем-то читал про Ленинабад, Леонардо да Винчи, Лермонтова, лесную зону, хотя интерес во всем томе для меня представляла лишь статья «Ленинград». Когда же голова чугунела от чтения, надевал брезентовый плащ и шел в умирающий огород или к кроликам, чтоб погладить теплую шерстку любимой Тихони… Событием и одновременно испытанием стали теперь походы к колодцу, в магазин, кормление животины.

С каждым днем дождя все ясней становилось, что и это лето пошло для нас прахом. И однажды за обедом я набрался храбрости и начал:

– Помните, Володька тогда приезжал?

– Конечно! – тут же отозвалась мама радостно и уважительно. – Какой он стал!..

– Ну, вот… Он мне тогда предложил, – я замялся, поковырял брусочки жареной картошки, отложил вилку, – предложил к нему туда ехать… ну, в Питер. Работать с ним… у него.

Подождал, как отреагируют на эту новость родители. Но они молчали, смотрели на меня и тоже ждали.

– Вот думал все это время, – волей-неволей пришлось говорить дальше. – Дело, понятно, сложное, хотя… Хотя, мы ведь с ним чуть ли не с детства мечтали о Питере. Он вот смог, теперь мне хочет помочь… Я ему тогда определенно ничего не сказал, сказал, что ближе к осени позвоню, сообщу… М-м, вот и осень почти. – Я вздохнул подчеркнуто расстроенно, скорбно даже. – Надо решать.

– Дело, конечно, серьезное, – отозвался отец невеселым голосом; невеселым, но и без обиды. – Здесь, так сказать, палка о двух концах… – Он помолчал, видимо, собираясь с мыслями. – Бесспорно, это для тебя, да и для нас с мамой в какой-то степени выход. По крайней мере – на зиму. Только… понимаешь…

А мама смотрела в стол, как-то нервно, подрагивающим пальцем собирала в кучку хлебные крошки. И я, глядя на этот ее толстый, темный, с трещинками на коже, неухоженный палец, пожалел, что затеял разговор так неожиданно. Надо было, наверное, постепенно, вслух вспоминая время от времени Питер, Володьку, подготавливать их морально, настраивать. Я же сразу так, с молчания – и перед выбором.

– Понимаешь, – продолжал отец медленно, раздумчиво, – слишком зыбко, недолговечно то, чем твой друг занимается. Сегодня он на коне, а завтра, не дай бог, конечно, в подъезде с дыркой в черепе.

Мама дернулась, посмотрела на него возмущенно:

– Не надо уж так! Не пугай, пожалуйста! – Наверно, она представила меня, своего сына, в подъезде рядом с Володькой.

– Да это не я пугаю, а сама жизнь, само устройство реальности нашей. Вон, чуть ли не каждый день их отстреливают. И Питер на первом месте по всем статьям. Дня три назад передали – прямо на Невском проспекте заместителя Собчака застрелили. Средь бела дня…

– Ну, это же криминальных… убивают, – пыталась не согласиться мама, – а Володя, он вроде бы парень честный, серьезный.

– Хм, кто сейчас честный… Мы вон за электричество платим как за две розетки…

В нашей деревне в домах счетчиков нет – поэтому оплачивают определенную сумму, высчитанную в среднем из пользования двумя розетками.

– Платим за две розетки, а у самих в рассаднике плитки стоят всю весну, и в теплице ранней обогреватели. Какие ж мы честные?

– Это из-за необходимости, – тускло произнесла мама, – у нас крайняя ситуация.

Отец снова нехорошо ухмыльнулся:

– Все из-за необходимости, у всех, извини, ситуация достаточно крайняя.

Настроение было испорчено, обед забыт; жареная картошка остыла, брусочки покрылись беловатым налетом затвердевшего свиного жира.