Знаменитый французский поэт и эссеист Поль Валери в годы своей славы написал предисловие к изданию их 1926 г., в котором он выразил настоящее восхищение и любовь к создателю «Писем»: это «божественная», «необычайно смелая книга», рассчитанная «на умы изощренные», предлагающая «радости тончайшей мысли». В ней действует «система условностей», которая становится столь «смехотворной», «невыносимой», «почти неправдоподобной», что все кажется «маскарадом». «По остроумию и по доступности» в использовании этого средства нет ему равных: он способен вызвать «разлад, изумление, смех». Используя прием смешения разных миров: восточного и европейского, выхватывая сведения из одного мира и неожиданно погружая в другой, он добивается ощущения «безмерного абсурда» (в странности обычаев, курьезности законов, экзотике нравов). «Ничего более изящного литература не создавала». Кроме того, возникали вопросы: «Как можно быть персом?» «Как можно быть тем, чем ты есть?». Таково мнение литератора о художественном стиле писателя. Известно, как высоко почиталось во Франции искусство стиля.
А вот философская оценка этих «Писем»: знаток французского Просвещения и творчества Монтескье Симона Гойяр-Фабр вписывает их в контекст эпохи, философия которой была обращена к проблеме конкретного человека — в его реальном и повседневном существовании. Мир тогда для европейцев расширялся в пространстве и во времени: возрастал интерес к нравам других народов (турок, персов, китайцев, индейцев Америки). Интерес к универсальности удваивался вкусом к экзотизму, и лучшим примером этого был Монтескье. Восточный колер его «Писем» являлся необходимой маской для смелой критики французского общества и эпохи, а еще его вело любопытство к жителям далеких стран. В пристальном взгляде Монтескье она обнаруживает предзнаменование социологической науки.
Французский исследователь Просвещения Жан Дажан в разделе своей книги, посвященном историческому мышлению Монтескье, говорил, что уже в «Персидских письмах» была поставлена дилемма: рассуждать как моралисту или понимать как историку. А вывод самого Монтескье последовал такой: научный и материальный прогресс не сопровождается моральным. При этом Дажан подчеркивал, что просветитель не говорил об истории разума, которую писали просветители: она отступала перед всеобщей историей.
Монтескье, будучи привязан к ценности земли и крестьянским реальностям, считал труд на земле единственно полезным для удовлетворения «истинных нужд людей». Но писатель признавал также значение торговли и ремесел — как говорится: «союз старого сеньориального порядка и торгового капитализма». По мнению А. Собуля, этот просвещенный консерватор считал, что Государство обязано поддерживать здоровый образ жизни людей, отстаивать принцип на существование и помощь, а тем самым и некоторые требования «социального счастья», поскольку всегда индивидуальный интерес должен сочетаться с общим.
В отношении вопроса утраты иллюзий исследователь творчества Монтескье Жан Эрар высказал мнение о том, что «Персидские письма» есть не что иное, как иллюстрация разочарования («désillusion»), что охватило тот класс людей, к которым принадлежал Монтескье. При этом утрата героем иллюзий сопровождается сознанием собственного бессилия, на чем, кстати, особенно настаивает Шнейдер, говоря, что этот образ бессилия — доминирующий в романе. Он находит свое конкретное воплощение в мужском бессилии евнухов, но реальную угрозу представляет бессилие иного характера — невозможность противостоять ходу событий. Как Узбек не в силах препятствовать происходящему в серале, так не в силах изменить Историю свидетели того, как Франция, освободившись от тирана в лице Людовика XIV, вновь вернулась к авторитарному режиму при Регенте.
