Цитаты — стр. 4

Но, как многие тираны, монархи и диктаторы до и после него, Август принялся строить по сути новый Рим, в буквальном смысле «встраивать» самого себя во власть. Res Gestae по пунктам перечисляет объекты комплексной перестройки центра города, в которой впервые использовался мрамор из каменоломен Северной Италии и самые блестящие, цветастые и дорогие камни, которые только могли предложить разные уголки империи. Эта перестройка преобразила обветшалый старый город в нечто достойное столицы империи. Здесь и новый Форум под стать старому, если не затмивший его, новый дом сената, театр (до сих пор сохранившийся под именем Театра Марцелла), портики, общественные залы или базилики и аллеи, а также более дюжины новых храмов, включая храм в честь его приемного отца Юлия Цезаря. Именно это имеет в виду Август, когда говорит, как доносит до нас Светоний, «я принял Рим кирпичным, а оставляю мраморным».

Щедрость Августа к простым людям в Риме занимает в Res Gestae столько же места, сколько его завоевания. Его богатство достигло невиданных доселе масштабов. Наследство Цезаря плюс богатства Египта, которые он захватил после поражения Антония и Клеопатры, а также происходившее порой размывание границ между государственными и личными средствами означали, что как благотворитель Август легко превосходил любого. В своем сочинении он тщательно перечисляет регулярные денежные раздачи: даты, точные суммы на человека (часто эквивалентные нескольким месячным заработкам обычного работника) и количество бенефициаров: «Каковые мои раздачи достались не менее чем двумстам пятидесяти тысячам человек», – настаивает он. Также он перечисляет всякие другие подарки и спонсорские щедроты. Это прежде всего гладиаторские бои, «состязания атлетов», травля диких зверей, специально завозимых из Африки (далее автор упоминает 420 леопардов в одном конкретном случае), и ставшая легендарной потешная морская баталия. Речь идет о блестящем триумфе инженерной мысли и изобретательства, поскольку баталия происходила, как гордо объясняет Август, на искусственном озере размером 500 м на 350 м, специально построенном «на другой стороне Тибра» (в современном Трастевере), и в ней участвовало 30 крупных военных кораблей плюс еще больше малых и 3000 воинов, не считая гребцов. По его подсчетам римляне могли рассчитывать в среднем на одно масштабное зрелище за счет императора в год. Это вряд ли дотягивало до ежедневного кровавого разгула на потребу народа, изображаемого в современных фильмах о Древнем Риме, но все же и для этого количества требовалась масса времени, планирования и денег, а также жизней людей и животных.
Послание предельно ясно. Аксиомой режима Августа была демонстрация щедрости императора к обычным людям города Рима, а в ответ они принимали его как своего покровителя, защитника и благодетеля. Это же он доказал, когда принял (или, технически говоря, ему даровали) «трибунскую власть» пожизненно: он связывал себя с традицией народных политиков, восходящей по крайней мере к Гракхам, которые защищали права и благосостояние простого римлянина.

Август превзошел всех возможных конкурентов, приведя под римское управление больше территорий, чем кто-либо до или после него. В то же время речь шла о новом типа империализма. Заголовок высеченного текста, нечто, наиболее похожее на его название, гласит: «Деяния Августа, которыми он земной круг власти римского народа покорил». Помпей более чем за полвека до Августа лишь намекал на такие устремления. Август недвусмысленно превратил глобальное завоевание – а также взгляд на империю как на объединение территорий с центром в Риме, а не как на прежнюю мозаику из покоренных государств, – в логическое обоснование своего правления. Как все это выглядело в глазах провинциальной аудитории в Анкаре, угадать невозможно. Но именно эта идея отражена и в других памятниках, которые Август приказал построить в городе Риме: наиболее известный из них – карта мира, заказанная им вместе с соратником Марком Агриппой и выставленная для широкого обозрения. До нас не дошло никаких следов, поэтому мы можем лишь догадываться, что, скорее всего, это было нечто вроде аннотированного плана римских дорог, а не реалистическая география в нашем понимании (см. цв. вклейку, илл. 21). Но как бы она ни выглядела, эта карта соответствовала видению империи, которое было у Августа. Как позже сформулировал Плиний в своей энциклопедии, целью карты было «представить перед глазами Рима (urbs) образ ойкумены (orbis)»,[75] или представить мир как римскую территорию под властью императора.

Споры об основах режима Августа продолжались даже во время его похорон. Был ли этот режим умеренной версией автократии, базирующейся на уважении к гражданам, главенстве права и покровительстве искусствам? Или этот режим недалеко ушел от кровавой тирании под началом беспощадного правителя, который не изменился со времен гражданской войны и после войны уничтожил еще немало высокопоставленных особ, казненных или как заговорщики, или как любовники его дочери Юлии?
Как бы к нему ни относились – любили ли, проклинали ли, – Август был поразительно и парадоксально революционным правителем. Август – один из самых радикальных новаторов, которых видел Рим. Он настолько активно вмешивался в выборы, что демократические процессы увяли: новое просторное здание для проведения ассамблей, законченное в 26 г. до н. э., вскоре стало чаще использоваться для гладиаторских боев, чем для голосования, а одним из первых актов его преемника стала передача оставшихся выборных полномочий сенату, полностью исключившая участие народа. Он контролировал римскую армию, лично назначая и снимая командующих легионами, и лично же управлял всеми провинциями, где располагались военные гарнизоны. Он пытался до мелочей регулировать поведение граждан в совершенно новой и навязчивой манере – от правил половой жизни для высших классов, которые подлежали политическому наказанию, если не производили достаточно детей, до формы одежды, в которой можно появляться на Форуме (только в тоге, ни в коем случае не в тунике, не в брюках и не в комфортных теплых плащах). И, в отличие от своих предшественников, он превратил традиционные механизмы литературного покровительства в согласованные, спонсированные из центра кампании. Цицерон подыскивал поэтов для воспевания собственных успехов, но у Августа на содержании были писатели для всякой надобности, подобные Вергилию и Горацию, и их произведения представляют запоминающийся и красноречивый образ нового золотого века империи, с Августом на переднем плане. «Дам им вечную власть» (imperium sine fine), – сулит Юпитер римлянам в «Энеиде» Вергилия,[72] национальном эпосе, который сразу же стал классикой и был включен в школьную программу Рима времен Августа. Прошло 2000 лет, и Вергилий все еще входит в школьную программу на Западе (хотя, возможно, недолго уже в ней удержится).

Однако на первый взгляд кажется, что Август ничего не отменял. Правящий класс никуда не делся (т. е. революции в строгом смысле слова не произошло), привилегии сената были во многом увеличены, а не отняты, и старые государственные посты – консулов, преторов и т. п. – оставались лакомым куском и регулярно заполнялись. Большинство законов, обычно приписываемых Августу, формально исходили, или, по крайней мере, продвигались, этими официальными лицами. Упорно ходила шутка, что оба консула, предложившие один из законов о защите брака, были холостяками. Большинство формальных полномочий официально достались Августу после голосования в сенате и были отлиты точно по традиционному республиканскому образцу, с одним лишь важным исключением – с использованием титула «сын бога». Он жил не в грандиозном дворце, но в доме на Палатинском холме, более похожем на дом сенатора, где его жену Ливию время от времени видели прядущей пряжу. Римляне чаще всего определяли его статус словом princeps, что означает скорее «первый гражданин», чем «император», как мы привыкли его называть, а один из его самых известных лозунгов – civilitas – подразумевает сообщество граждан.

В начале конфликта в 31 г. до н. э., пожалуй, следовало ставить на победу Антония: его армия была многочисленней, а казна – полнее. Но Антоний и Клеопатра проиграли первую морскую битву при Акции (это слово означает попросту «мыс») в Северной Греции, и так больше и не вернули себе инициативу. Для одного из самых решающих в мировой истории сражений, поставившего последнюю точку в истории Римской республики, битва при Акции в сентябре 31 г. до н. э. была довольно мелкой и незначительной схваткой, хотя, возможно, решающие сражения на деле оказываются мелкими и незначительными схватками чаще, чем мы себе привыкли представлять. Легкой победой Октавиан был обязан своему военачальнику Марку Агриппе, который сумел отрезать противнику снабжение, а также группе хорошо информированных перебежчиков, раскрывших планы врага, и самим Антонию и Клеопатре, которые попросту дезертировали. При первом намеке на преобладание Октавиана они немедленно отступили из Греции в Египет с малой флотилией, бросив на произвол судьбы солдат и матросов, которые, разумеется, не посчитали нужным затягивать бой.

В следующем году Октавиан отправился по морю в Александрию, чтобы завершить начатое дело. Антоний заколол себя (эту сцену часто изображали в драме как трагический фарс), когда решил, что Клеопатра мертва, но после этого прожил ровно столько, чтобы успеть узнать, что она жива. Где-то через неделю она вроде бы тоже покончила с собой с помощью змеи, тайком пронесенной в ее покои в корзине с фруктами. По официальной версии ее мотивом было желание лишить Октавиана удовольствия провести в триумфальной процессии царицу Египта: говорят, что она повторяла снова и снова: «Они не будут праздновать триумф надо мной». Но, возможно, все было не так просто (или не так по-шекспировски). Самоубийство с помощью укуса змеи не так уж легко осуществить, да и большинство змей со смертоносным ядом слишком велики, чтобы спрятать их даже в царской корзине фруктов. Хотя Октавиан демонстрировал сожаление по поводу потери главного «трофея» для своего триумфа, вполне может быть, что на самом деле он полагал: царица принесет меньше проблем мертвой, чем живой. Вполне возможно – такие подозрения есть у нескольких современных историков, – что он по меньшей мере помог ей умереть. И, безусловно, он не стал полагаться на авось в вопросе с Цезарионом, зная, кто считается его отцом. Шестнадцатилетний юноша был убит.

Итак, в триумфе Октавиана летом 29 г. до н. э. был выставлен манекен царицы в момент ее смерти в натуральную величину, и даже в такой форме она привлекла к себе самое живое внимание толпы. По словам одного из позднейших историков, казалось, что Клеопатра присутствует среди других пленных. Тщательно срежиссированная процессия продолжалась три дня, официально праздновались победы Октавиана на другом берегу Адриатики в Иллирии и над Клеопатрой при Акции и в Египте: Антоний или какой-либо другой участник гражданских войн открыто не упоминался, и не было неприятных картин гибели римлян, которые столь опрометчиво выставлял на всеобщее обозрение во время празднований пятнадцатилетней давности Юлий Цезарь. И в то же время ни у кого не было сомнения по поводу того, над кем справлялось торжество и каковы будут последствия. Речь шла не только о параде победы, но и о коронационном ритуале.

имя Цицерона появилось среди сотен других сенаторов и воинов в устрашающих проскрипционных списках. В декабре 43 г. до н. э. за ним послали отряд особого назначения, и ему отрубили голову, поймав в паланкине на дороге, в тщетной попытке скрыться (безнадежной отчасти потому, что о его местонахождении донес один из бывших рабов семьи). Его смерть стала еще одним символическим концом Римской республики и много раз обсуждалась в последующие века. Более того, последние минуты его жизни бесконечно «проигрывались» в ораторских школах Рима, где вопрос о том, стоило ли ему умолять Антония о пощаде и, что еще сложнее, предложить уничтожить все свои сочинения в обмен на дарование жизни, был любимым пунктом учебной программы. В действительности развязка оказалась гораздо более низкой и подлой. Его голову и правую руку послали в Рим и прибили к одной из ростр на Форуме. Взглянуть на трофей пришла жена Антония Фульвия, которая ранее была замужем за другим заклятым врагом Цицерона, Клодием. Рассказывали, что, злорадствуя, она сняла голову, плюнула на нее, а также вытащила язык и многократно протыкала его булавками из своей прически.

Все изменилось, когда в апреле 44 г. до н. э. с другого берега Адриатического моря (где он участвовал в подготовке нападения на Парфию) в Рим прибыл назначенный Цезарем наследник. Каковы бы ни были догадки и молва, каков бы ни был статус мальчика, которому Клеопатра дала многозначительное имя Цезарион, у Цезаря не оставалось признанных им законнорожденных детей. Поэтому он предпринял необычный шаг: в своем завещании назначил наследником внучатого племянника, объявив его своим приемным сыном. На тот момент Гаю Октавию было всего 18 лет, и вскоре он начал извлекать выгоду из знаменитого имени, доставшегося ему от усыновителя, назвавшись Гаем Юлием Цезарем. Хотя враги, как и большинство современных авторов (во избежание путаницы), предпочитали называть его Октавианом (что значит «бывший Октавий»), сам он никогда не пользовался этим именем. Навсегда останется тайной, почему Цезарь предпочел другим кандидатам в преемники этого юношу, однако Октавиан, вне всякого сомнения, был заинтересован в том, чтобы убийцы человека, отныне официально считавшегося его отцом, не остались безнаказанными и чтобы никто из множества возможных соперников – в первую очередь Марк Антоний – не заступил на место покойного диктатора. Для Октавиана Цезарь был пропуском во власть, и после того, как послушный сенат в январе 42 г. до н. э. официально решил, что Цезарь стал богом, Октавиан не замедлил закрепить свой новый титул и статус: «сын бога». Началась гражданская война, затянувшаяся на десять с лишним лет. Октавиан, или Август, как его официально именовали после 27 г. до н. э. (новый для Рима титул, означающий что-то вроде «почитаемый»), был главной фигурой политической жизни Рима более 50 лет вплоть до своей смерти в 14 г. н. э. Он правил дольше всех других императоров, значительно превзойдя предыдущих «долгожителей» Помпея и Цезаря, и стоял у власти дольше любого другого правителя в римской истории, потеснив даже мифических Нуму и Сервия Туллия. В бытность свою Августом он трансформировал римское политическое и военное устройство, управление империей, внешний вид города Рима и саму суть римской власти, культуры и идентичности.

В процессе захвата и удержания власти Август также преобразился и сам: произошло поразительное перерождение из жестокого военачальника и бунтовщика в ответственного умудренного опытом государственного деятеля, подчеркнутое продуманной сменой имени. Деятельность молодого Октавиана состояла из проявлений садизма, неблаговидных поступков и беззаконий. В 44 г. до н. э. он завоевал себе место в римской политической жизни с помощью наемников, прибегнув к тактике, мало чем отличающейся от государственного переворота. Далее вместе с соправителями он учинил чудовищный разгром оппозиции по примеру проскрипций Суллы, и, если верить римским преданиям, его руки были в крови в самом буквальном смысле. Согласно одному шокирующему описанию, он лично вырвал глаза некоему высшему чиновнику, которого подозревал в заговоре. Лишь немного менее вопиющей по римским представлениям была история о том, как император непринужденно изображал бога Аполлона на великолепном пиру с переодеваниями, в то время когда население Рима практически голодало из-за лишений, вызванных гражданской войной. Как ему удалось оставить все это в прошлом и стать отцом-основателем нового порядка и, в глазах большинства, примерным императором и образцом, с которым сравнивали его потомков, – этим вопросом задавались многие наблюдательные римляне. И с тех самых пор историки удивляются и не могут договориться как по поводу его радикального изменения, так и по поводу природы установленного им режима и основы его власти и авторитета. Как ему это удалось?

Особенность жилища римской элиты – сенаторов ли в самом Риме, больших ли местных шишек в других городах – заключается в том, что они не были частными домами в современном понимании. Они не были местом, куда можно было спрятаться от общественного внимания. Конечно, существовали способы укрыться, например, в убежище Цицерона на Астуре или в более уединенных помещениях. Но во многих отношениях архитектура жилища римлян служила общественному статусу и репутации выдающихся граждан, при этом основная часть дел «проворачивалась» именно дома. Большая зала, или атрий, куда посетитель непосредственно входил через парадную дверь, была главным помещением. Обычно двухуровневый, с отверстием в крыше, атрий оформлялся так, чтобы производить сильное впечатление лепниной, фресками, скульптурой и прекрасным видом. Все это должно было служить фоном для встреч хозяина с зависимыми людьми, просителями, клиентами – от бывших рабов, нуждающихся в помощи, до тех делегатов из Теоса, которые перемещались из атрия в атрий, готовые «целовать ноги» римлян (с. 194–5, 197–9). В стандартном варианте позади атрия внутренняя часть дома имела вытянутую форму, там располагались дополнительные помещения для приема гостей, с обеденными зонами, гостиными, совмещенными со спальнями (cubicula), крытыми галереями и садами, если хватало места. Фактура стен везде соответствовала назначению помещений – от монументальной росписи до более интимных эротических сцен на панелях. Чем дальше допускался посетитель в глубь дома, в менее публичные зоны, тем он считался более уважаемым в семье. С друзьями и коллегами и вовсе собирались in cubiculo, как говорили римляне, в одной из тех маленьких частных комнат, где было спальное место, но которые в современном смысле спальнями не являлись. В таких комнатах, можно предположить, триумвират заключал свои тайные сделки.

Примерно 10 января 49 г. до н. э. Юлий Цезарь всего с одним легионом из Галлии пересек Рубикон, реку, обозначавшую северную границу Италии. Точная дата неизвестна, равно как и местонахождение этой знаменитейшей в истории реки. Это был скорее небольшой ручей, чем тот бурный поток, который рисовало народное воображение. Несмотря на усилия античных авторов обставить событие драматическими явлениями богов, таинственными предзнаменованиями и зловещими снами, реальный ландшафт ничем примечательным не выделялся. Для нас «перейти Рубикон» стало означать «пройти точку невозврата». Ничего подобного это не означало для Цезаря.
В пути его сопровождал историк, сенатор и основатель первой публичной библиотеки в Риме Гай Азиний Поллион. Он запомнил, что, подойдя к Рубикону, Цезарь после недолгих колебаний процитировал по-гречески два слова из комедии афинского драматурга Менандра: это выражение, заимствованное из азартной игры, буквально означает «бросим кубики», или «бросим кости». Хотя привычный перевод – «Жребий брошен!» – подразумевает необратимое решение, на греческом Цезарь скорее выразил неуверенность, мысль, что все теперь в руках божьих. Давайте подбросим кубики и посмотрим, куда они упадут! И кто знает, что случится после этого?

Как сочетать личные заслуги и известность с теоретическим равенством среди элиты и принципом разделения власти – вот основная проблема Римской республики. В эпоху раннего Рима мифы и легенды рассказывали о лихих героях, которые нарушали установленный порядок, чтобы сразиться с врагом единолично. Заслуживали ли они наказания за неподчинение или награды за принесенную Риму победу? Были и до Помпея исторические личности, чья известность не вписывалась в традиционную властную структуру государства. Напрашиваются примеры Мария и Суллы. Однако более чем за сто лет до них, несмотря на свои грандиозные победы или благодаря им, Сципион Африканский провел последние годы жизни фактически в изгнании, после того как его в римских судах многократно пытались унизить, и даже похоронили его не в великом сципионовом семейном склепе под Римом, а в Южной Италии. Про Сципиона рассказывали, что он полагался на божественное вдохновение и ночи напролет мог проводить в храме Юпитера, чтобы заручиться особой поддержкой бога. Но к середине I в. до н. э. ставки настолько повысились, размах операций и обязательства Рима так возросли, а денежные и трудовые ресурсы настолько увеличились, что выход на авансцену таких людей, как Помпей, уже было невозможно остановить.

Юлий Цезарь, к примеру, был первым человеком, чей портрет еще при жизни был изображен на монете, отчеканенной в Риме. До этого момента римские деньги представляли только образы давно умерших героев. Это новшество явно было заявкой на абсолютную личную власть Цезаря и всех последовавших за ним правителей. Однако за десять лет до этого в городах Востока появлялись монеты с профилем Помпея на аверсе. Помимо этого Помпею воздавали и другие почести, некоторые напоминали проявления религиозного культа. На острове Делос образовалась группа «поклонников Помпея» (Pompeiastae). Новые города были названы его именем: Помпеополис (или город Помпея), Магнополис (или город Великого). Его провозглашали «равным богу», «спасителем» и даже просто «богом». А в Метилене на Лесбосе в местном календаре переименовали месяц в его честь – точно так же, как чуть позже в Риме месяцы переименовывали в честь Юлия Цезаря и Августа.

Во время триумфа в 61 г. до н. э. после возвращения в Рим и одновременно на свое сорокапятилетие, что совпало неслучайно, Помпей, говорят, надел плащ Александра Македонского. Где он нашел эту подделку или часть маскарадного костюма, неизвестно. И ему вряд ли удалось провести толпу проницательных римских наблюдателей, которые не менее скептично отнеслись к подлинности плаща, чем мы. Но, похоже, Помпей позаимствовал не только прозвище «Великий», но и притязания на покорение огромнейшей империи. Некоторые римляне были потрясены, другие отнеслись с недоверием к этому зрелищу. Плиний Старший, писавший через сто лет после событий, особо порицал идею Помпея заказать изображение своей головы целиком из жемчуга как «поражение умеренности и триумф роскоши». Но это еще не все. Это празднование было мощнейшим выражением территориальных претензий Рима и первым покушением на мировое господство. На одном из трофеев, который несли во время процессии, возможно, в виде земного шара, была надпись, гласившая: «Это трофей всего мира». В римском храме была установлена памятная плита с надписью, перечислявшей все достижения Помпея и, быть может, чрезмерно оптимистически воздававшей ему хвалу: он «расширил границы империи до пределов Земли».

Обосновывая свою точку зрения о передаче командования Помпею, Цицерон указывал на его молниеносный успех в предыдущем году по освобождению Средиземноморья от пиратов, когда народное собрание наделило его широчайшими полномочиями. Пираты в античное время были, с одной стороны, реальной повсеместной угрозой, а с другой – полезным жупелом, они становились воплощением любых страхов, примерно как сейчас на эту роль назначаются «террористы»: на практике «пиратами» мог оказаться и флот государства-изгоя, и мелкие работорговцы. Помпей избавился от пиратов за три месяца (видимо, не так уж они были страшны). Свой успех он закрепил политикой переселения, необычно «продвинутой» как для античного, так и для современного мира. Он наделил экс-пиратов небольшими землевладениями на достаточном расстоянии от побережья, где они могли прожить честным трудом. Даже если некоторые из них преуспели не лучше, чем сулловы ветераны, один из тех, кто сумел с толком начать новую жизнь, стал персонажем поэмы Вергилия о сельских трудах «Георгики», написанной в конце 30-х гг. до н. э. Старик мирно обосновался возле Тарента в Южной Италии и превратился в опытного садовода и пчеловода. Его пиратское прошлое осталось позади; вместо этого: «Малость все ж овощей меж кустов разводил он, сажая / Белые лилии в круг с вербеной, с маком съедобным, – / И помышлял, что богат, как цари!»

Главный довод Цицерона тем не менее состоял в том, что новые проблемы требуют новых решений. Митридат угрожал доходам от торговли, налоговым поступлениям и жизни римлян, обосновавшихся на Востоке. Эта ситуация требовала новых подходов. За два века завоеваний римская традиционная система магистратур претерпела множество изменений, пытаясь приспособиться к управлению заморскими провинциями и обеспечить империю кадрами. Число преторов, например, увеличилось до восьми во времена Суллы. Появилась постоянная практика, когда римляне отправлялись в заморскую провинцию на год или два в качестве проконсулов и пропреторов (pro по латыни значит «вместо») после пребывания в течение года на выборной должности в Риме. Однако эти должности замещались случайным образом и на краткий срок, а перед лицом опасности, подобной той, которую представлял собой Митридат, Риму требовался самый лучший полководец, получивший командование на длительный срок и над всей территорией, которой могут коснуться военные действия, свободно распоряжающийся солдатами и финансами.

Разумеется, назначение Помпея вызывало и протест. Помпей был решительным и амбициозным нарушителем правил, он уже успел отменить многие условности римской политики, на которых традиционалисты продолжали настаивать. Будучи сыном «нового человека», он завоевал известность на военном поприще, воспользовавшись нестабильностью 80-х гг. до н. э. Когда ему было еще двадцать с небольшим, он сколотил три легиона из своих клиентов и арендаторов, чтобы принять участие в сражениях на стороне Суллы, и вскоре был награжден триумфом за преследование противников Суллы и недружественных князьков в Африке. Как раз тогда он заработал свое прозвище «молодой палач» (adulescentulus carnifex), что вовсе не стоит понимать как enfant terrible. Он еще не занимал никакой должности, когда ему сенат передал командование в Испании на длительный срок для борьбы с мятежным римским полководцем, который вместе с большой армией перешел на сторону туземцев: такие эпизоды нередко омрачают жизнь обширных империй. Достигнув и здесь успеха, Помпей добился консульства в 70 г. до н. э. в возрасте всего 35 лет, при этом он пропустил все необходимые ступени младших магистратур, грубо нарушив незадолго до этого принятые Суллой правила прохождения лестницы должностей. Он настолько был не в курсе того, что и как происходило в сенате, собрания которого ему как консулу надо было вести, что обратился за помощью к образованному другу, который написал ему руководство по сенатской практике.

В речи Цицерона можно отыскать некоторые намеки на имевшиеся возражения против назначения Помпея. Огромное значение оратор придает непосредственной опасности, исходящей от Митридата. Он предупреждает, что приходят «ежедневно письма из Азии», в которых говорится, «что целый ряд сел в Вифинии, обращенной… недавно в провинцию, истреблен пожаром».[52] При этом находились отдельные люди, которые допускали, что Цицерон делал из мухи слона, чтобы передать Помпею новые огромные полномочия. Несогласные не смогли взять верх, хотя им могло казаться, что их возражения не столь уж необоснованны. В последующие четыре года в соответствии с новыми полномочиями Помпей приступил к перекройке карты восточной части Римской империи, от Черного моря на севере до Сирии и Иудеи на юге. Конечно, он не смог бы все это проделать один; ему, вне сомнений, помогали сотни друзей, подчиненных, рабов и консультантов. Но перекройку карты в тот период отнесли полностью на его счет.

Его власть отчасти выросла из успешных военных операций. Митридат был быстро выдворен из Малой Азии в Крым, а позже свергнут одним из сыновей и завершил жизнь самоубийством. В Иерусалиме римляне благополучно взяли крепость, где два соперника оспаривали первосвященство и царский титул. Но более мощным источником власти было продуманное сочетание дипломатии, запугивания и хорошо подготовленного применения силы. Помпей тратил месяцы на превращение центральной части Митридатова царства в провинцию под прямым правлением Рима, выравнивая границы соседних провинций, основывая десятки новых городов и приучая местных монархов к покорности в «старом стиле».

В отличие от своего брата, Гай каким-то образом сумел стать народным трибуном во второй раз. Однако в более запутанных обстоятельствах ему не удалось победить на выборах в третий раз в 121 г. до н. э. В тот год ему противодействовал консул Луций Опимий, его непреклонный оппонент, ставший героем в стане консерваторов. Он попытался отменить все законы Гракха. В результате волнений Гай был убит, или он убил себя сам, чтобы опередить своих врагов – вооруженную банду под предводительством Опимия. Насилие не было односторонним. Схватка началась, когда один из ликторов консула, расхаживавший туда-сюда с внутренностями животных, принесенных перед тем в жертву, что, очевидно, придавало зловещий оттенок всему действу, выкрикнул несколько оскорбительных выражений в адрес сторонников Гая («Ну, вы, негодяи, посторонитесь, дайте дорогу честным гражданам!») и, обнажив руку по плечо, сделал неприличный жест. Те, кому предназначались эти выпады, напали на обидчика и насмерть пронзили его острыми палочками для письма, то есть, хотя они были безоружными и вроде бы культурными людьми, безвинными жертвами их назвать трудно. В ответ сенат издал указ, обязывавший консулов «принять меры, дабы государство не понесло ущерба», – та же формула декрета о чрезвычайном положении, которая позже была принята во время «войны» Цицерона против Катилины в 63 г. до н. э. Опимий намек понял, мобилизовал отряд единомышленников (своего рода милицию добровольцев) и уничтожил около 3000 сочувствовавших Гракху как на месте схватки, так и позже во время самодеятельного суда. Так был создан прецедент, сомнительный и страшный.

Это был первый случай из не менее десятка в течение ста следующих лет, когда этот декрет использовался для устранения различных кризисов, от гражданских беспорядков до предполагаемой государственной измены. Возможно, этот закон был придуман, чтобы для применения силы имелась какая-то регулирующая нормативная база. В этот период в Риме не было никакой полиции, и едва ли имелись ресурсы, способные контролировать насилие в городе, кроме тех, которыми обладали отдельные влиятельные граждане. Указание «позаботиться о том, чтобы государство не понесло какого-либо ущерба» могло, по идее, быть попыткой разграничить несанкционированные действия типа самовольного выступления Сципиона Назики от действий, разрешенных сенатом. Но в действительности это был самосуд толпы, отстаивание интересов одной партии под видом защиты гражданских свобод, или законный «фиговый листок» для прикрытия спланированной атаки на радикальных реформаторов. Трудно себе представить, чтобы критские лучники, присоединившиеся к вооруженной группировке под предводительством Опимия, оказались рядом по чистой случайности. Однако этот декрет всегда можно было оспорить, как мы убедились на примере Цицерона. И Опимий, в свою очередь, предстал перед судом, и хотя он был оправдан, восстановить репутацию ему уже не удалось. Когда Опимий, от избытка наглости или наивности, решил щедро отпраздновать разгром движения Гракха восстановлением храма богини согласия (гармонии) на Форуме, некий проницательный человек со стамеской в руке подытожил весь этот кровавый погром, вырезав на фасаде слова: «Злой глас Раздора храм воздвиг Согласию».

События 133 г. до н. э. разделили политически активное население на тех, кто защищал права, свободу и интересы народа, и тех, кто считал, что для государства было бы благоразумнее, чтобы им управляли опытные и мудрые «лучшие люди» (optimi). «Оптиматы» практически приравнивались к богачам, иными словами, к сенату. Цицерон использовал слово partes для этих двух группировок (популяров и оптиматов, как их иногда называют), но это не были партии в современном понимании: у них не было членов, официальных лидеров или принятых уставов. Они представляли две кардинально отличавшиеся точки зрения на цели и методы управления государством, и это еще почти целое столетие приводило к постоянным политическим столкновениям.

Почему же земельная реформа Тиберия вызвала такое яростное сопротивление? Безусловно, нельзя сбрасывать со счетов затронутые личные интересы. Некоторые античные и более поздние исследователи сомневались, насколько искренне Тиберий был озабочен положением бедноты. Не обида ли на сенат двигала им? Можно вспомнить, что сенат коварно отказался утвердить мирный договор, которого Тиберий с трудом добился в Испании. Негодовали против реформы землевладельцы, ведь им приходилось расставаться с землей, которую они уже давно считали своей собственной, а ратовали за нее те, кому должна была достаться эта земля. Действительно, многие хлынули в Рим из дальних уголков страны специально, чтобы проголосовать за реформу. Этим конфликт, однако, не исчерпывался. В 133 г. до н. э. столкнулись разные точки зрения на роль народа во властной структуре Рима. Когда Тиберий уговаривал народ отстранить от должности второго, противодействовавшего ему трибуна, в основе его пламенной речи лежала идея соответствия деятельности трибуна чаяниям народа: «Народный трибун… призван защищать интересы народа. Но если трибун причиняет народу вред, умаляет его власть, препятствует ему голосовать, то он сам отрешает себя от должности, так как не исполняет своего долга».[36] Тут была затронута до сих пор нерешенная проблема, возникающая в современных демократических странах вновь и вновь. Кем являются члены парламента: делегатами от избирателей, обязанными выражать волю тех, кто их выбрал? Или они – представители, избранные для того, чтобы формулировать свою позицию в изменчивых условиях управления страной? Впервые в истории Рима, насколько нам известно, такой вопрос был четко поставлен и вынесен на обсуждение, но простой ответ на него не отыскался ни тогда, ни в наши времена. Одни считали, что Тиберий отстаивал права народа, другие – что ущемлял права законно выбранного должностного лица. Подобная дилемма составляла сердцевину диспута и вокруг переизбрания Тиберия. Занятие должности два срока подряд не было противозаконным, подобные прецеденты случались. Однако существовали опасения, что таким образом Тиберий сосредотачивает власть в своих руках, нацеливаясь на царскую корону. Тем не менее очевидно, что римский народ имел право выбирать кого хотел, невзирая на условности избирательной системы. Более того, если Аттал оставил свое царство в наследство «римскому народу» (populus Romanus), то разве сенату, а не самому народу, следовало решать, как распорядиться этим даром? Разве не всем в равной мере должны достаться завоевания империи – как бедным, так и богатым?
Сципион Назика с его головорезами, дубинками и ножками от скамей не производит впечатление симпатичного персонажа, равно как и сенатор, которому дали прозвище Веспиллон, то есть «Могильщик», за то, что он сбрасывал тела в Тибр. Это кажется жутковатой шуткой во все времена, что в античную эпоху, что в нашу. Однако их спор с Тиберием был фундаментальным, и с тех пор жизнь в Республике до конца ее дней протекала в русле этих политических дебатов. Цицерону, оглядывавшемуся на 133 г. до н. э. из следующего столетия, этот год показался решающим, поскольку именно тогда разверзлась пропасть в римском обществе, в его политической жизни, которая так и не закрылась ни ко времени Цицерона, ни после него. «Смерть Тиберия Гракха и еще раньше все его стремления как трибуна, – писал он в диалоге "О государстве", – разделили единый народ на две части» (in duas partes).

Три более продолжительных гражданских войны или революционных восстания (граница между ними часто туманна) последовали друг за другом и, можно сказать, слились в один то затихавший, то обострявшийся конфликт на 20 с лишним лет. Сначала в 91 г. до н. э. войну Риму объявила коалиция италийских союзников (socii), отсюда необычное, обманчиво узнаваемое название «Союзническая война». Через пару лет римлянам удалось победить восставших «союзников», наделив их в конце концов полным римским гражданством. Тем не менее число погибших среди мужчин, когда-то сражавшихся с римлянами бок о бок в завоевательных войнах, составило, по данным одного античного источника, 300 000 человек. Как бы ни была преувеличена эта цифра, она указывает на число потерь в живой силе, сравнимой с жертвами войны с Ганнибалом. Прежде чем Союзническая война была закончена, один из военачальников, Луций Корнелий Сулла, консул 88 г. до н. э., стал первым римлянином со времен мифического Кориолана, направившим свою армию против самого Рима. Сулла хотел вынудить сенат немедленно отдать ему руководство операцией на Востоке, в Азии, а когда он вернулся через четыре года с победой, то еще раз вошел в родной город с армией-победительницей и назначил себя диктатором. Перед тем как покинуть свой пост в 79 г. до н. э., Сулла издал огромный пакет консервативных законов, устроил в Риме царство террора и организовал первые в римской истории чистки политических врагов. Сулла впервые использовал проскрипции (proscriptio в переводе с латыни означало «то, что подлежит письменному обнародованию», такой вот чудовищный эвфемизм), в которых объявлялись на всю Италию имена тысяч граждан вне закона (среди них треть от состава сената), в расчете, что найдутся достаточно жестокие, жадные или безрассудные добровольцы, готовые за щедрую плату принести головы неугодных. В конечном счете все эти события вдохновили Спартака пойти на Рим войной и устроить печально известное восстание рабов в 73 г. до н. э., которое до сих пор остается самым увлекательным для романистов конфликтом во всей римской истории. Какими бы храбрыми восставшие ни были, эта горстка мятежных рабов-гладиаторов не обошлась без поддержки многих недовольных граждан по всей Италии, иначе им вряд ли удалось бы противостоять легионам на протяжении почти двух лет.

Оглядываясь назад, античные историки сожалели о постепенной утрате мирного стиля в политике. Все больше и больше насилие превращалось в привычный политический инструмент. Традиционные ограничения и соглашения одно за другим потерпели неудачу, пока мечи, дубины и мятежи не заменили окончательно прежние голосования. В то же самое время, как заметил Саллюстий, у власти оказалась горстка необыкновенно могущественных личностей, очень богатых, с военным прошлым. Кончилось тем, что Юлия Цезаря официально объявили «пожизненным диктатором», а через несколько недель убили во имя свободы. Если историю разобрать на самые простые и неприукрашенные события, обнажаются ключевые моменты и конфликты, которые вели к распаду свободного государства, и проступают те последние капли, которые переполняли чашу на разных стадиях последовательного разложения политической системы, те злодеяния, которые надолго остались в памяти римлян.
Первым в этой череде было событие 133 г. до н. э., когда Тиберий Семпроний Гракх, народный трибун, автор радикальных реформ по передаче земель бедным крестьянам, решил выдвинуть свою кандидатуру на второй срок. Чтобы его остановить, толпа сенаторов и их клиентов несанкционированно прервала процесс голосования, забила дубинками насмерть Гракха и сотни его сторонников и сбросила тела в Тибр. Давно позабыв насилие, сопровождавшее борьбу сословий, многие римляне сочли именно этот эпизод первым политическим диспутом после падения монархии, который разрешился с помощью кровопролития и смертей многих граждан. Вскоре последовал второй: через десять лет брата Тиберия Гракха, Гая, постигла та же участь. Он предложил программу еще более радикальных реформ, включавших раздачу зерна бедным римским гражданам, и был успешно выбран на должность трибуна на второй срок. Однако в 121 г. до н. э. при попытке воспрепятствовать отмене своего законопроекта он был убит группой сенаторов. На этот раз тысячи мертвых тел запрудили Тибр. И это повторилось еще раз в 100 г. до н. э., когда другие реформаторы были забиты до смерти в самом здании сената, причем убийцы использовали черепицу с крыши в качестве оружия.

Тем не менее сама попытка сделать формализованную запись такого рода стала существенным вкладом в деле оформления государственности. Одним из ключевых поворотных моментов во многих архаичных обществах было появление элементарной и весьма фрагментарной системы кодификации права. В античных Афинах, например, в VII в. до н. э. усилия Драконта, ставшего синонимом суровости («драконовские меры»), были направлены на превращение устных правил в писаный закон. За 1000 лет до этого, в Вавилоне, что-то подобное было зафиксировано в кодексе Хаммурапи. «Двенадцать таблиц» были созданы примерно по тому же образцу. Они были весьма далеки от всеобъемлющего законодательства, или, быть может, они никогда и не задумывались как таковые. Если сохранившиеся цитаты достаточно полно отражают общее содержание текста, то в нем, оказывается, не было ничего об общественном, конституционном праве. Таблицы предлагали разрешение споров при помощи согласованных, обоюдных и публично объявленных процедур, а также способы преодоления разных препятствий на пути урегулирования конфликтов, как практических, так и теоретических. Например, что можно было поделать, если ответчик слишком стар, чтобы явиться на суд? Истец должен был предоставить ему животное для поездки. Что должно было произойти, если виновным оказывался ребенок? Наказанием служили побои, а не повешение – дифференциация, предвосхищающая наше понимание возрастного ограничения уголовной ответственности.

Поздние римские авторы придерживались ясного, хотя и драматичного повествования о V и IV вв. до н. э. С одной стороны, они рассказывали о серии жестоких социальных конфликтов в самом Риме: между семьями патрициев, передающими свои права по наследству и монополизировавшими всю политическую и религиозную власть в городе, и большинством римского народа, плебеями, которые были отстранены от управления. Постепенно, согласно традиционному изложению, – через восстания, мятежи и попытку еще одного изнасилования – плебеи добились права, или, как они это называли, «свободы» управлять государством на более или менее равных условиях с патрициями. С другой стороны, отмечены важные победы на полях сражений, которые позволили распространить контроль над всем Итальянским полуостровом. Начало было положено в 396 г. до н. э., когда пал после десятилетий упорной борьбы основной соперник Рима – этрусский город Вейи; закончилась череда побед примерно через 100 лет, когда покорение самнитов сделало римлян основной военной силой в Италии, что привлекло внимание даже историка Дуриса на Самосе. Нельзя сказать, что эта экспансия не вызывала сопротивления. Вскоре после захвата Вей, в 390 г. до н. э., толпа галльских мародеров разграбила Рим. Кем в точности были эти люди, сейчас уже установить трудно. Римские писатели никогда особенно не старались разделить по национальности тех, кого удобнее было представить одной кучей «варварских племен» с севера, и не пытались понять их мотивы. Однако, согласно Ливию, результаты их набегов были столь разрушительны, что пришлось отстраивать Рим снова (далеко не в первый раз) под руководством Марка Фурия Камилла – военного трибуна, диктатора, побывавшего в изгнании, которого нарекли очередным «вторым Ромулом».

Именно в этот кризисный период, между 500 и 300 гг. до н. э., между концом династии Тарквиниев и временем жизни Сципиона Бородатого, большинство характерных римских институтов обрели знакомую форму. Римляне не только сформулировали основные политические принципы и свободы Республики, но и начали создавать структуры, предпосылки или, проще говоря, вырабатывать стиль того, «как делать дела», для дальнейшего превращения сообщества в растущую империю. В это время сложилось понятие того, что значит быть римским гражданином, определились идеи о гражданстве на последующие века. Это выделяло Рим на фоне других городов-государств. Современные взгляды пропитаны представлениями римлян о правах и обязанностях граждан. Не случайно и лорд Палмерстон, и Джон Кеннеди гордо использовали формулу Civis Romanus sum («Я римский гражданин») в публичных ответственных выступлениях. Иными словами, Рим становился похожим на Рим, как мы это понимаем и как римляне это понимали.

Конец монархии был одновременно началом свободы и вольной Римской республики. Слово «царь» отныне и вовеки будет римлянам противно, несмотря на то что столько основополагающих институтов уходят корнями в период царей. Известно немало дел, когда обвинение в намерениях править подобно царю разрушало политическую карьеру. Даже вдовца несчастной Лукреции безжалостно отправили в ссылку, ибо он был родственником последнего римского монарха и тоже носил родовое имя Тарквиний. Во внешней политике цари были также первыми кандидатами на звание главных врагов. В течение последующих нескольких столетий особое удовольствие для народных масс представляло зрелище поверженного иноземного царя, ведомого во всем пышном царском наряде во время триумфального шествия под градом насмешек, камней и комков грязи. И уж конечно, не было конца насмешкам в адрес персонажей, у кого в фамильном прозвище (cognomen) оказывалось слово с «царским» корнем (например, Рекс, Регул).

Расположение Рима за пазухой у Этрурии явно способствовало его процветанию и известности. Но может быть, за легендами об этрусских царях скрывается что-то более зловещее? Есть смелое предположение, что за этрусскими связями двух Тарквиниев и Сервия Туллия скрывается вторжение этрусков и захват Рима, возможно, по пути на юг в Кампанию. Римские сказители затем из патриотических побуждений могли изменить этот позорный эпизод так, будто не было никакого вторжения, а всего лишь единоличная эмиграция Тарквиния Приска и последующее восхождение на престол. Неприятная правда, возможно, состояла в том, что Рим стал этрусским владением.

Идея остроумная, но маловероятная. Для начала, даже если и имеется в Риме множество предметов искусства и быта, а также надписей очевидно этрусского происхождения, нет никаких археологических свидетельств вторжения этрусков. Тесные связи, безусловно, были, завоевание – нет. Точнее, модель «государственного переворота» не подходит для стиля взаимоотношений, который был распространен в то время среди соседних сообществ, или, по крайней мере, это не было основной моделью. Как я уже упомянула, это было время, когда власть принадлежала «авторитетам» и военным правителям: отдельным могущественным персонажам, свободно перемещавшимся по региону, иногда с дружелюбными целями, иногда – не очень. Их сопровождали не менее подвижные вооруженные формирования, караваны торговцев, толпы бродячих ремесленников и разного сорта мигрантов. Невозможно, к примеру, сейчас определить, кем был некий Фабий, чье имя выбито на гробнице в Цере, равно как ничего определенного нельзя сказать о Тите Латине из города Вейи, или о Рутиле Гиппократе из Тарквиний, первое имя которого латинское, а второе – греческое. В целом все эти имена свидетельствуют в пользу большой открытости сообществ в римском царстве.

Именно сюжеты, связанные с Сервием Туллием, в которых говорится о местных военных правителях, о частных ополчениях и разного рода переселениях, как мирных, так и насильственных, более достоверно описывают характерные особенности архаичного Рима и соседних территорий. Чего нельзя сказать относительно рассказов о Сервии Туллии, в которых он проводит конституциональные реформы и изобретает систему цензов. Они, по всей видимости, представляли как раз точку зрения этрусков, прозвучавшую из уст императора Клавдия во время его речи в сенате в 48 г. Тогда император пытался уговорить сенаторов допустить галльских лидеров к членству в сенате. В качестве одного из аргументов он приводил тот факт, что даже среди римских царей были чужестранцы. Когда он дошел в своем обзоре до Сервия Туллия, дело приняло самый интересный оборот.

Клавдий много мог рассказать об истории этрусков, это было одним из главных направлений его научных исследований. Результатом его трудов стали 20 книг «Истории этрусков» на греческом языке, включая словарь этрусского языка. В связи с этим он не мог удержаться, чтобы не поведать собравшейся в сенате уважаемой публике, начинавшей уже скучать на импровизированной лекции, необычную версию происхождения Сервия Туллия, требовавшую принять иную, не «римоцентричную» точку зрения. Это не была биография человека, пришедшего к власти благодаря благорасположению или интригам предшественника, Тарквиния Приска, и его жены Танакиль. Для Клавдия Сервий Туллий был вооруженным авантюристом:

Если принять его этрусское происхождение, он представлял собой вернейшего товарища и соратника некоего Целия Вибенны во всех его предприятиях. Испытав переменчивость судьбы, он ушел из Этрурии со всеми остальными из Целиева войска и, захватив холм Целий, который был назван так по предводителю, изменил свое имя, ибо по-этрусски его звали Мастарна. Как я сказал раньше, под именем Сервия Туллия он управлял царством с большой пользой для государства.

Подробности из речи Клавдия породили множество вопросов. Для начала – имя Мастарна. Имя ли это собственное или этрусский эквивалент латинского magister, что в этом контексте означало бы просто «вождь»? И кто был этот Целий Вибенна, который якобы дал название холму Целию в Риме? Он и его брат Авл Вибенна из этрусского города Вульчи периодически всплывают в античных текстах по ранней истории Рима, хотя, к сожалению, в несовместимых контекстах и мифологических обстоятельствах. Порой Целий предстает другом Ромула, иногда братья Вибенны фигурируют во времена Тарквиниев; один поздний латинский автор выдвинул самого Авла в цари Рима: тем самым он оказался бы одним из «утраченных царей»; по версии Клавдия, Целий, насколько можно понять, так до Рима и не добрался. При этой пестроте вариантов ясно обрисовывается общая картина Рима тех времен, которые описывает Клавдий: соперничающие военные отряды, легкие на подъем воеводы, принцип личной преданности, смена имени и индивидуального образа. Все это плохо увязывается с системой четко организованных институтов власти, авторство которых приписывается Сервию Туллию.