Цитаты из книг — Александра «Альфина» Голубева

Солипсизм по природе своей неопровержим — а всё же опровергнуть его хочется мучительно, ведь нет страшнее ада, чем жить в собственной голове. 

И так мы стыдим его, делая вид, будто отличить правду от лжи, отсеять ошибки и заблуждения легко. В большинстве стран мира не признали болезнь «вегетососудистая дистония» — но, чёрт побеги, почему твоя мать должна усомниться в диагнозе, если его поставил человек в белом халате? Почти всю историю человечества знания были…

Меня, признаюсь, иногда завораживает то, как в обществе меняется отношение к юношеству. Малолетнему французу в середине девятнадцатого века можно было стать Гаврошем и умереть на баррикадах со знаменем в руках. Малолетнему англичанину во времена индустриальной революции — пойти на завод и умереть там от отсутствия техники…

Время, как Орион, гонится за нами всеми. И ежесекундно в организме человека умирает новая голубка. Но если отыскать правильного Зевса, то, заменяя и воскрешая их, можно вечно сохранять общность: стаю, созвездие. Человеческую жизнь. Достигнуть катастеризма. 

Человек — не объект. Человек — это скорее сгусток, конгломерация крошечных сущностей разной степени самостоятельности, от клеток до микроорганизмов. Конечно, называть людей колониями было бы гиперболой — не губки же мы, — но мы и не цельные, монолитные объекты. Человек — это в первую очередь процесс. 

От такого попрания гуманистических ценностей в зале раздался сладкий вздох, полный негодования и наслаждения собственным негодованием. 

У сновавших вокруг людей были пустые, сосредоточенные лица массовки, явившейся изобразить тут фон за слишком малкнькуь посту, и только цветастая плесень объявлений на стенах выдавала, что кто-то из них, вероятно, всё-таки живёт окрест.

Родители - это ведь те же дети, только хуже. Дети тоже ничего не смыслят в том узеньком проблеске времени, что называется "современностью", они тоже беззащитны, их тоже надо оберегать. Но с детьми хотя бы греешь себя мыслью, что чему-то их научишь, что-то передашь, что где-то там, впереди, их ждет будущее - огромное и…

Люди принимают решения существенно менее взвешенно и рационально, чем им кажется. Одна яркая эмоция легко перекрывает страницы логических аргументов.

Удалённой работой в наш век никого уже не удивишь — а вот с людьми почему-то по-прежнему требуют общаться вживую. То есть, конечно, не требуют — никто не придёт к тебе под дверь с вилами и тортиком требовать коммуникации, — но всё-таки ожидают.

«Старина Воланд ни черта не смыслил в смерти. «Человек смертен внезапно»? Что за чушь! Человек смертен постоянно, он только и делает, что умирает – медленно, ежедневно, приблизительно с двадцати пяти лет. И остановить это невозможно, и вот врач уже вежливо советует присмотреть любимую лавочку и политика, которого ты…

Наверное, будущее так и наступает: на голову. Ты думал, что случится какая-то смена декораций; что поперёк бытия однажды загорится пылающий титр «аугментация, недорого», а на домах вдруг появятся вывески с иероглифами. Но вывеска по-прежнему гласит «шаверма», а в будущее входят в бахилах.

«А теперь технологии и стандарты жизни выросли, и опа – одиночка уже легко выживает, и кормит себя сам, и жильё находит, и даже если он женщина или там инвалид. И, получается, искать партнёров и размножаться не так уж и важно. Репродуктивное давление снижается естественным образом, а тестикулы-то снаружи, а рожать-то…

Человеческая личность — это какой-то вечный странный баланс между постоянством и переменами, а жизнь — ходьба по этому канату. И ведь обычно мы справляемся — идём себе, чувствуя интуитивно, куда правильно поставить ногу.

Фабричный конвейер тоже был чудовищным левиафаном, коему полагалось сожрать человечество — и что, сожрано оно? Нет. Просто теперь мы можем печатать свои пророчества о грядущем конце цивилизации на модных типовых футболках.

Смерть — это что-то такое пыльное, из глубины дальней полки; как ни полезешь за мыслями о ней, непременно вляпаешься пальцами в проблему поближе, требующую немедленного решения.