5

Сейчас забавно вспоминать, что до определённого момента я как-то слабо понимала, к чему я это читаю. Необязательная, одна из многих фамильная история, где маленький меланхолик оказался между сверхпунктуальным, сверхобязательным отцом и озлобленной маменькой, как между Сциллой и Харибдой. Более всего удивляло, насколько ребёнок принимает даже самую аномальную обстановку в семье, как должное, рефлекторно подлаживается к тому, с чем смириться, по большому счёту, невозможно...

И вот "определённый момент" настал. Я натолкнулась вот на эту фразу:
Пятнадцать раз подряд я ездил с ним [отцом] в одно и то же место на Висле, в дом отдыха профсоюза работников здравоохранения, расположенный в деревне с таким непристойным названием, что мы даже стеснялись его произносить.
Смеяться или плакать прикажете? Полтора десятка лет повторяется диалог:
- Куда отдыхать ездили?
- Да в дом отдыха работников здравоохранения.
- А где это?
- Э... мэ... а...
Здесь полагалось бы всплеснуть руками и сказать: "О тщета человеческая!", но я этого делать не буду. Сам строй прозы Ментцеля отрицает патетику.

Взбалмошная пани Янка, тратящая свой завидный потенциал на безобразные ссоры с соседкой-подселенкой, эта высокоинтеллектуальная стерва, на каждый год покупает карманный календарик и ставит неизменный крест напротив даты гибели любимого мужчины. Десять лет проходит, двадцать, постылый муж приносит всё усыхающую зарплату, ненаглядного сыночка всё никак не покажут в телевизоре... а она ставит крестики. А что же отец, жалкий аптекаришка, на которого ненаглядный сыночек, хоть тресни, не должен быть похож, а должен быть личностью, и личностью известной, вызывающей восхищение? Чем он занят вдали от супруги в пресловутой деревеньке с нецензурным названием? Проводит строевую подготовку с соснами и елями, отдавая команды по-немецки. Почему по-немецки?

Маленькому Збигневу так и не удалось освоить ни немецкий, ни французский, ни английский, ни тем более русский языки. Но каждый, кто встречался ему на пути, кто окликал его из окна, становился для него иностранным наречием. И уголовник, который кричал с балкона: "Я сварил кисель!" и потрясал банкой, как знаменем, и парализованная молчальница с неподвижным взглядом, и разбитная тётка: "Эвона смерть высматривает... а у меня постирушка". Он переведёт со всех языков: и с этих, и с маминого, и с папиного, и с языка соседки-подселенки, и даже с языка бетономешалки, которая капает: "ба-лал, ба-лал", словно трудится выговорить: Вавилон.