Как «Заводной апельсин» превратил меня в монстра, но видел лишь жертвой

Давайте я сначала объясню вам контекст: 2001 год, и я, шестнадцатилетняя католичка в джинсах-клёш, не окончившая школу, захожу в Блокбастер, чтобы взять напрокат кассету «Заводной апельсин» (фильм по одноименному роману — прим. ред.). Я посмотрю фильм в своей комнате на втором этаже, пока телевизор на первом будет показывать Фокс Ньюз. Я понятия не имею, что Национальная католическая служба по делам кинематографа присудила этому фильму рейтинг «С» (для падших), а значит, смотря его, я совершаю смертный грех — но, по своему незнанию, я не расскажу об этом на исповеди.

Вот о чем я еще не знаю: на другом краю страны The Boston Globe ведет расследование о систематическом замалчивании Католической церковью случаев о педофилии среди священников. Их расследование будет подобно разорвавшейся бомбе и спровоцирует множество подобных расследований по всему миру. Оно выявит, что раньше Католическая церковь боролась со священниками-педофилами, тихо отправляя их на лечение в клинику для зависимых, а потом перенаправляя в другие епархии, потому что именно так церковь видела сексуальное насилие — как секс-зависимость. Не как насилие и нанесение травм, а как желание, вышедшее из-под контроля, как поражение силы воли. Такая концепция знакома всем, кто вырос на исповедях, где тебе внушают, что ты родился с первородным грехом, и всю свою жизнь ты обречен провести в сизифовой борьбе со своей отвратительной природой. Ты будешь проигрывать, но это нормально — для этого и существуют исповеди, после которых ты начинаешь с чистого листа, снова залезаешь на коня и пытаешься быть лучшей версией себя (или хотя бы пытаешься не быть сексуальным насильником).

Но для меня расследование The Boston Globe откроет больше, чем пренебрежение церкви безопасностью детей. Для меня это разрушит религиозную концепцию того, что секс — это борьба силы воли и отвратительных желаний — концепции, которая преподносит сексуальное насилие как нечто неизбежное. Это та концепция, которую «Заводной апельсин», при моем пересмотре в честь его 30-летия, инвертирует, но не разрушит.

В этом году фильм отмечает свое пятидесятилетие, и когда я смотрела его 20 лет назад, я еще понятия не имела, что проведу всю свою жизнь, протестуя против консервативных взглядов церкви на секс. Меня поразили освещение и музыка, игра актеров, прыгающая от деревянной к невероятной, непостижимый подростковый сленг, кажущийся игривым и опасным. Но больше всего меня поразил Алекс. Кем был этот мрачный, сложный парень, для которого Бетховен и сексуальное насилие слились в единую форму высокого искусства? Языком деструктивной сексуальности, Алекс не пытался преодолеть свои желания. Его насилие не являлось следствием потери контроля, это было отречение от любого вида ограничений. Между подавлением сексуальности и сексуальным извращением, он выбрал последнее.

В то время я общалась со взрослыми мужчинами по ICQ. Мужчины писали мне с 14 лет, и я думала, что это из-за того, что они читали мой профиль и считали меня интеллектуально равной. У меня даже была припасена для них шутка: когда они говорили мне свой возраст (34, 36, 39), я отвечала: «Прямо как моей маме», вне зависимости от того, какую цифру они называли. Мне было важно указать на слона в комнате, так я могла думать, что они хотели общаться со мной, потому что я была умной. Они отправляли мне свои фотографии. Некоторые выглядели хорошо, но иногда мне приходили ужасающие, медленно загружающиеся изображения, показывающие сначала лысину, потом седые брови, и наконец — бородатые лица целиком. Иногда они просили меня прислать фотографии, но у меня не было сканера, поэтому я не могла их отправить. Время от времени мне предлагали вирт, я всегда была за. (Я не рассматривала это как нарушение обета чистоты, который я дала в 13 лет, ведь это не был настоящий секс, так что я никогда не говорила об этом на исповеди.) Переписки давали мне тайный способ изучать секс, страсть и власть. Когда эти мужчины писали мне, даже после моей шутки про ровесников, концепция преобладания желания над силой воли подтверждалась: они превращались в отвратительных чудовищ, когда проигрывали своим желаниям. Я наслаждалась властью, которую получала, но все равно ассоциировала себя с этим мужчинами, свернувшими с праведного пусти.

«Заводной апельсин» предложил другой взгляд на этот вопрос. Вместо отсутствия самоконтроля здесь было действие: выбор быть монстром. Ассоциируя себя с мужчинами из переписок, я также ассоциировала себя с разочарованием, которое вызывал факт того, что я не могу быть доброй. Концепция выбора в сторону зла была головокружительной, и я изучала всю информацию, которую могла найти. Я узнала, что автор, Энтони Бёрджесс , тоже был католиком и ярым консерватором, сбежавшим в Великобританию, чтобы не платить налоги за свои богатства. Для Бёрджесса история об Алексе и пост-капиталистическом русско-британском недалеком будущем была историей борьбы Государства против свободы воли. Как он писал во вступлении к роману в 1986-м:

По определению человек наделен свободой воли. Он может выбирать между добром и злом. Если он может совершать только добро или только зло, он — заводной апельсин, внешне он кажется настоящим, ярким и сочным, но на самом деле это просто механизм, игрушка для Бога или Дьявола, или (раз уж оно замещает обоих) Всемогущего Государства. Быть абсолютно добрым так же бесчеловечно, как быть абсолютно злым. Моральный выбор — вот что важно.

Экранизация Стенли Кубрика фокусировалась не на моральной стороне истории, а на политической ее составляющей. Он описал её как «социальную сатиру над мнением, что бихевиористическая психология и психологическая коррекция — новое опасное оружие в руках тоталитарного государства, которое используется для полного контроля над населением и превращения граждан в обычных роботов». Действительно? При просмотре фильма вы могли обратить внимание на интересное режиссерское решение — сделать смирительную рубашку и распорки для век яркими символами антиутопического ужаса — слезы, бегущие по щекам Алекса, провода и датчики, обвивающие его, показывают нам, что есть истинное насилие в этой истории. Но всего парой минут раньше мы смотрели несколько жестоких сцен сексуального насилия, которые в то же время показаны игриво и хореографично — четкое указание на то, что страдания жертв Алекса это, конечно, плохо, но страдания, которые ему причиняет Государство, намного хуже. Вопрос, который поднимает Бёрджесс и подчеркивает Кубрик — может ли человек (конкретно — мужчина) быть по-настоящему добрым, если у него нет выбора. Другими словами: личный путь развития личности важнее, чем функциональное общество, в котором женщины могут жить без страха насилия. Искусство тоже участвует в уравнении, когда реверсивная терапия, Техника Людовика (Людовик — итальянская версия имени Людвиг), подчеркивается музыкой Бетховена. Уничтожая его насильственные порывы, Государство также уничтожает порывы Алекса к искусству. В таком случае получается, что и Бёрджесс и Кубрик говорят, что страдания женщины необходимы для морального и артистического триумфа мужчины.

В первый раз, когда я смотрела фильм, такой акцент на смирительной рубашке и распорах для век казался мне чем-то лживым. Если Кубрик предлагал мне радоваться насилию над женщинами, то как я позже могла ужасаться насилию Государства? Но когда я читала книгу под звуки Фокс Ньюз, я могла понять ужас перед Государством. Потому что в «Заводном апельсине» оно было врагом, коллективизм был врагом, просоциалистическая политика была врагом. Я уже была готова к антагонистическому миру «Заводного апельсина», когда начала писать фанфик про четвертого drooga (девушку — конечно, меня). Набросок за наброском я создавала мир, в котором девушка могла бы присоединиться к ультранасилию, потому что она была непохожа на остальных ровесниц. Я пользовалась той же антагонистической логикой, по которой Алекс, без промежуточных этапов, из насильника превращается в жертву насилия — потому что в его мире, как и в моем, третьего было не дано. По этой же антагонистической логике я поняла, что доллар, отданный кому-то, это доллар, отобранный у кого-то, что добро равнялось и оппозиционировалось злу, что я могла считать себя жертвой взрослого мужчины в интернете или стать частью игры.

Спустя год как я впервые посмотрела «Заводной апельсин», мама моей лучшей подруги узнала, что её отец был серьезно увлечен секстингом с девочками-подростками. Они развелись, а я перестала отвечать на сообщения мужчин. Наверное, тогда я поняла, что никогда не была частью игры. Или это случилось еще через год, когда мой 65-летний начальник начал домогаться меня в день моего совершеннолетия. Или когда мужчина преследовал меня по пути с работы. Или тогда, когда другой мужчина преследовал меня по дороге на кладбище и пришел в ярость, когда я попросила оставить меня в покое. В какой-то момент мне стало понятно, что я бы никогда не была четвертым droogom. В великом сражении добра и зла за судьбу человеческой души моя душа никогда не имелась в виду, я была лишь препятствием на чьем-то пути.

Не знаю, понравился бы мне «Заводной апельсин», не будь я готова понять концепцию борьбы меду волей и грехом. И не знаю, смогла бы я понять всю важность этой концепции, если бы не узнала о скандале с педофилией в Католической церкви. И «Заводной апельсин», и церковный скандал несли в себе лицемерие. В «Заводном апельсине» лицемерными были смирительная рубашка и распорки для век, олицетворявшие истинное насилие. В скандале с церковью — отношение к педофилии как к зависимости. В обоих случаях — идея, что страдания жертвы не важны.

На стене у моих дедушки и бабушки висит фотография любимого священника, который крестил несколько их детей и внуков, меня в том числе. Он умер в 80-х, но несколько лет назад моя мама узнала, что в 60-х он был обвинен в растлении пятилетней девочки. На фотографии он сидит на диване с одной из моих теток — ей тогда шесть или семь лет — на коленях. Глядя на эту фотографию, я могу представить, о чем он думал: высокоморальный человек, держащий под контролем монстра внутри себя. Голова, контролирующая сердце. Супергерой, контролирующий свою слабость. Мне интересно, видел ли кто-нибудь на этой фотографии маленькую девочку в опасности?

Фэйс Мерино (Faith Merino)

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ