Почему мне пришлось повзрослеть, прежде чем я научился ценить Элис Манро

Автор: Дэннис Тэнг (Dennis Tang)

Моя соседка по комнате была как никогда прямолинейна. «До сих пор жизнь тебя щадила, — говорила она. — А сейчас ты получаешь по полной со всех сторон».

Это был год, когда мне исполнилось 30 лет, и он выдался непростым. Неудачи — череда профессиональных и одна большая любовная — сыпались отовсюду день за днем. Уведомления об отказе и сообщения о расставании. Мы вынуждены сообщить. Мы понимаем, что это неприятное для Вас известие. Надеюсь, мы сможем остаться друзьями. Я лежал на диване в разгар рабочего дня — уставившись в потолок и до нелепого себя жалея. Вместо того, чтобы «обрести самого себя», как мне было обещано, свой четвертый десяток я начал с того, что сразу же сломался под натиском жизни.

Это-то и заставило меня понять, что, по большому счету, моя жизнь действительно была легка. Возможно, я не всегда получал именно то, что хотел, но справлялся довольно хорошо. Жизнь бронзового призера, хорошо это или нет. Как ни странно, но это было слабым утешением — вынужденно признавать, как удачно все складывалось прежде. Напротив, это только подчеркивало мою былую наивность, неподготовленность к трудностям и неудачам и то, насколько чувствительнее и мягче я ощущал себя в сравнении с теми, кто познал жизнь раньше и страдал больше.

В прошлом, испытав поражение, я всякий раз заново устремлял свой взгляд в будущее. Я делал все возможное, чтобы быть «продуктивным» и постоянно двигаться вперед. Потеряв одну работу, я тут же находил другую — лучше прежней. Если меня бросали, я назначал диету себе и свидания — девушкам, и побольше. Нытье, переживания, остановки и даже тормоза — все это было не для меня. Я никогда не соглашался с мыслью, что время лечит хоть какие-нибудь раны, и воспринимал любое поражение как новый вызов самому себе. Что не убивает... и все такое.

В этот раз все было по-другому. Я ни в чем не находил утешения. Не находил и того, над чем можно было бы одержать победу, добившись быстрого успеха, — чтобы отбросить прочь боль и горечь поражения. Я был не в состоянии заснуть ночью, а наутро — выбраться из постели. В сторону Тиндера не мог даже смотреть. Мне казалось, я знал, что такое тревога, но к такому ее уровню оказался не готов. По утрам — как только в памяти всплывало, в каком состоянии находятся мои дела, как мало хорошего обещает принести с собой новый день, — я чувствовал, будто что-то сдавливает мне грудь, а сердце бешено стучит, сжимаясь, как наполненный водой шарик в крепко стиснутом кулаке. Хуже этих ощущений была лишь мысль, что так будет продолжаться еще долго — месяцы? годы? целую вечность? — прежде чем что-нибудь измениться. Можно ли вообще так жить? Смогу ли я? И как долго?

Таково было мое состояние, когда однажды в одном из старых выпусков журнала New Yorker я наткнулся на рассказ Мэри Гейтскилл «Путь принятия» («Acceptance Journey»). Героиня рассказа, 57-летняя женщина по имени Кэрол, уходит сначала от мужа, а впоследствии бросает и своего изменчивого любовника, вместе с которым они жили в мотеле. Благодаря щедрости случайного знакомого, пожалевшего эту «разведенную и «борющуюся»» душу, Кэрол получает временную работу в маленьком университетском городке. После первой ночи, когда ей пришлось спать в своей машине, она проводит дни напролет за изнурительной административной работой, чтобы вечером вернуться в маленький флигель большого пустующего дома. Все это время ее неотступно преследует чувство вины, боль и глубокое, невыразимое томление души — то самое, что заставило ее разрушить до основания всю свою жизнь. «Оставаться привязанной к опустевшему дому было равносильно невозможности избавиться от призрака брака, — пишет Гейтскилл, — ведь она была не в силах ни жить в нем, ни покинуть его окончательно». Хотя Кэрол и убежала далеко — сбежать ей так и не удалось.

Прежде литература такого рода никогда не вызывала у меня интереса: негромкие истории о негромких страданиях, чаще всего написанные женщинами о женщинах, — я никогда не понимал их цели и смысла. Как-то раз будучи студентом и читая Элис Манро для одного из семинаров, я решился наконец высказать все, что думаю, и — в самых дипломатичных выражениях, на которые был способен, — заявил, что не вполне понимаю, чем вызвана якобы всеобщая популярность этой писательницы. В те годы я сходил с ума от высоколобого экспериментализма и умозрительных, высококонцептуальных конструкций в литературе, хотя не признавался в этом открыто. Потому был не в силах понять, что привлекает читателей в этих толстых сборниках тихих историй, происходящих в столь же тихих, непримечательных канадских городках. Тогда мне казалось естественным задаваться таким вопросом. Тем не менее, профессор, которым я восхищался как писателем, посмотрел на меня как на идиота.

Манро оставила меня равнодушным, однако то, что когда-то не вышло у нее, неожиданно получилось у Мэри Гейтскилл. В отличие от меня, ее героиня не гонится за идеей «продуктивности». Вместо этого она просто пытается чем-то занять свои мысли и убить время. «Во всем этом было спокойствие, — пишет Гейтскилл. — Минут двадцать она смотрела новости и крутила обруч, потом ела, играла с кошкой, после чего выходила прогуляться недалеко от дома, и пока шла, чувствовала, как ниже головы, словно тектоническая плита, перемещается ее тело». Нередко Кэрол заходит на ужин к соседям, а вечера проводит за дурацкими телешоу:

Иногда Кэрол сидела перед телевизором, пила и плакала […] Однажды она потеряла сознание от плача и очнулась в два часа ночи, уткнувшись онемевшим лицом в грязный ковер и сжимая в ладони телефон, в то время как встревоженная кошка лапой теребила ее за ухо.
Куда податься? Как ей жить дальше? Как все они собираются жить?

В «Пути принятия» не найти упоминаний о конечных целях этого пути. Будущее смутно и наполнено страданием. Не остается ничего другого, как научиться с этим жить. «Кэрол думала о своих молитвах, — пишет Гейтскилл в финале рассказа. — Она испытывала удивление и боль. Но не стала сосредотачиваться ни на том, ни на другом». Вместо этого, Кэрол движется вперед — ей остается лишь пережить это непростое время своей жизни.

Постепенно я пришел к мысли, что, также как Кэрол, не смогу подобно бульдозеру расчистить себе путь прочь от собственных страданий. Стало ясно, что так или иначе, но мне придется научится с ними жить — тогда я начал искать способ по-своему справляться со всем этим. Я пек печенье. Бесцельно кружился по городу на велосипеде — когда из-за ветра и льда трудно было даже устоять на ногах. Много пил и снова начал курить — кто сказал, что способ справляться с жизненными трудностями должен быть непременно полезным для здоровья? Слушал «Ночную смену» («Night Shift») Люси Дакус (Lucy Dacus) — до тех пор, пока слова не потеряли смысл и остались только чувства. Дни шли за днями — неразличимые в потоке однообразной музыки.

И, разумеется, я читал. Такие истории как «Chaunt» («Напев») Джой Уильямс — о женщине из вымышленного поселения для людей с неутихающей скорбью, чей сын погиб в автомобильной аварии. Или «Five Stages of Disturbance» («Пять стадий беспокойства») Лидии Дэвис — о женщине, которой грозит потеря квартиры, отчего та дни напролет проводит в мучительной тревоге. Эми Хемпель и ее «The Dog of the Marriage» («Брачный пес») — о брошенной мужем жене, которая все силы отдает воспитанию собак-поводырей для незрячих и так рассказывает о своем занятии: «В этой работе есть нечто, похожее на дзен, — если сможешь научиться жить в настоящем и расставаться с тем, что любишь — когда кто-то нуждается в этом больше, чем ты».

Подобные истории рассказывают о той разновидности боли, которую нельзя победить — можно только переждать. Каждой из них были присущи стойкость и достоинство — единственное, что в то время облегчало мое состояние. Они навели меня на мысль о том, что моя реакция на неудачи была типично мужской, американской и капиталистической. Постоянное стремление к движению вперед, привычка действовать, подавляя эмоции, убежденность, что только действием можно поправить внутренний разлад и что время и упорный труд помогут извлечь пользу из любой неудачи. Мне недоставало умения просто принять, выдержать и прожить жизнь такой, какая она есть.

Так я снова пришел к Элис Манро. Героиня ее рассказа «Что вспоминается» («What is Remembered») Мериэл, отправившись навестить подругу матери, во время переправы на пароме изменяет мужу со случайным попутчиком. Уже на обратном пути, в одиночестве, желая сберечь семью, Мериэл решает похоронить внутри себя как память о случившемся, так и свои чувства к этому человеку:

Работой, которая ей предстояла, как ей это виделось, было все запомнить (под словом «запомнить» имелось в виду вновь испытать в уме – ну, еще разочек), после чего навсегда спрятать в памяти. Все, что за этот день она испытала, надо было упорядочить, ничего не должно было остаться незавершенным и набросанным как попало; все следовало собрать в ларчик, как собирают драгоценности, аккуратно там уложить и убрать на полку. (Перевод В. Бошняк)

Мериэл никогда больше не увидит этого человека, но так и не сможет его забыть. Воспоминания никуда не деваются, и хотя промежутки между ними со временем растут, еще многие годы она испытывает «волну за волной ярчайших воспоминаний». Однажды ей становится известно, что ее случайный попутчик погиб в авиакатастрофе, но и это известие не усмиряет ее тоску. Даже необратимость смерти неспособна разрушить мечту Мериэл встретиться с ним, еще раз пережить то, что было между ними. «Они [мечты] должны истощиться сами по себе, ни повлиять, ни понять, как это произойдет, ей не дано». Мериэл не может просто найти себе мечту получше и двигаться дальше. Многие годы ее сердце отказывается желать чего-то иного, но несмотря на это она находит выход.

Обе эти истории — о 57-летней женщине, разрушившей все, что у нее имелось, и о несбывшейся 30-летней мечте — не только заставили меня понять, сколь относительно невелики мои собственные потери, но также показали способность человека выстоять и продолжать жить, несмотря на боль и тоску, которые не имеют срока годности и не обещают когда-нибудь убраться прочь. Все эти женщины, каждая по-своему, постигли главную трагедию нашей жизни, встретили границы дозволенного в ней. Они поняли простой факт: если когда-то в твоей жизни и было нечто прекрасное, то теперь оно прошлом. Что, скорее всего, это навсегда, и ты ничего не получишь взамен. И что, может быть, ничто и никогда не сможет излечить боль в твоем сердце.

Прошло немало дней — их точное число меня уже не заботило, — заполненных долгими велосипедными прогулками, приготовлением выпечки, непрерывным чтением, прежде чем я избавился от каждодневных панических атак. Боль никуда не делась. Но медленно и покорно я снова начал становиться на ноги и искать дорогу вперед. Мне все еще предстояло разобраться, отчего так случилось, что короткая встреча с неприятностями настолько сильно меня ранила. И даже прошлые успехи не служили утешением. В конце концов, я находился в лучшем положении по сравнению с героинями прочитанных мною книг, страдал меньше, чем страдали они, и все-таки моя реакция была такой, какой была. Научившись жить с теми или иными чувствами, остается найти причину их появления.

Так или иначе, я начал понимать, что мы залечиваем раны не для того, чтобы в будущем получить за это вознаграждение. Что иногда нет другого выхода, как только медленно ползти, занимаясь непрерывным размышлением и самоанализом, и ждать, пока время не сделает все остальное.

Если повезет, у меня хватит времени дождаться.

Совместный проект Клуба Лингвопанд и редакции ЛЛ