Обеды освистанных авторов

Эта история, как многие истории, связанные с талантливыми людьми, любопытна и печальна. Любопытна потому, что приоткрывает завесу тайны обыденной жизни и творчества людей, сделавших свой весомый вклад в культуру. А печальная, поскольку вынужденно заканчивается.

Я собрал из разных источников пересказ истории "обедов освистанных авторов", длившейся более 6 лет. Интересно было услышать ее из уст различных участников - Гюстава Флобера, Эмиля Золя, Эдмона Гонкура, Альфонса Доде. Только почему-то Тургенев не оставил свидетельств этой истории в своих записях.

Эмиль Золя:
Флоберу же принадлежала идея устраивать обеды в честь освистанных авторов. Случилось это после провала его «Кандидата». На очереди стояли: «Анриетта Марешаль» Гонкура, «Лиза Тавернье» Доде и все мои пьесы. Что касается Тургенева, то он клялся нам, что его тоже освистали в России.

Эдмон Гонкур, 14.04.1874:
Обед у Риша с Флобером, Золя, Тургеневым и Альфонсом Доде. Обед талантливых людей, уважающих друг друга, — в следующую и во все будущие зимы мы намерены повторять его ежемесячно.
Поначалу заходит разговор об особенностях литературы, создаваемой людьми с хроническими запорами или поносами; затем мы переходим к структуре французского языка.

Эмиль Золя:
Флобер гремел, Тургенев рассказывал истории, исполненные оригинальности и безупречного вкуса, Гонкур высказывал и суждения с присущей ему тонкостью и своеобразием манеры, Доде забавлял нас своими анекдотами со свойственным ему обаянием, которое делало его одним из самых восхитительных рассказчиков, каких я когда-либо знал. Что же касается меня, то я ничем не блистал, потому что я весьма посредственный собеседник. Я знаю, что могу говорить только тогда, когда дело коснется дорогих мне убеждений и когда меня по-настоящему рассердят. Сколько счастливых часов мы провели в ту пору и как горько сознавать, что они уже никогда не вернутся! Один только Флобер мог объединить нас всех своим широким отеческим объятием!

Альфонс Доде:
Что может быть восхитительнее дружеских обедов, когда сотрапезники ведут непринужденную, живую беседу, облокотясь на белую скатерть? Как люди многоопытные, мы все любили покушать. Количество блюд соответствовало числу темпераментов, количество кулинарных рецептов — числу наших родных мест. Флоберу требовалось нормандское масло и откормленные руанские утки; Эдмон де Гонкур, человек утонченный, склонный к экзотике, заказывал варенье из имбиря; Золя ел морских ежей и устриц; Тургенев лакомился икрой.
Да, нас нелегко было накормить, парижские рестораторы должны нас помнить. Мы часто меняли их. Мы бывали то у Адольфа и Пеле, за Оперой, то на площади Комической оперы, то у Вуазена, погреб которого примирял все требования и утолял все аппетиты.
Мы садились за стол в семь часов вечера, а в два часа ночи трапеза еще продолжалась. Флобер и Золя снимали пиджаки, Тургенев растягивался на диване. Мы выставляли за дверь гарсонов — предосторожность излишняя, так как голос Флобера разносился по всему зданию, — и беседовали о литературе. Обед постоянно совпадал с выходом одной из наших книг: с «Искушением святого Антония» и «Тремя повестями» Флобера, с «Девкой Элизой» Гонкура, с «Аббатом Муре» Золя. Тургенев приносил «Живые мощи» и «Новь»* я — «Фромона» и «Джека». Мы разговаривали с открытой душой, без лести, без взаимных восторгов.

Эмиль Золя:
Каждый месяц мы впятером собирались в ресторане; выбор ресторана был делом нелегким, мы бывали во многих местах и не сразу составляли меню, переходя от цыплят к «кари» по-провансальски. Уже за супом начинались споры и анекдоты. Я вспоминаю один яростный спор о Шатобриане, который длился с семи вечера до часу ночи. Флобер и Доде защищали его, Тургенев и я высказывались против, Гонкур не принимал в споре участия. В другой раз предметом обсуждения были человеческие страсти — говорили о любви и о женщинах. В этот вечер официанты поглядывали на нас с опасением. Флобер не любил возвращаться домой один, и я сопровождал его по темным улицам. В тот раз я лег спать около трех ночи, так как мы философствовали, останавливаясь на каждом углу.

Гюстав Флобер:
Я собираюсь вернуться в Париж ко дню Нового года, и тогда мы возобновим наши воскресенья и философические обеды, потребность в которых весьма ощущается.

Альфонс Доде:
Увы, смерть, о которой мы говорили постоянно, нагрянула и похитила у нас Флобера. Он был душой, связующим звеном наших обедов. После его кончины все изменилось: мы виделись изредка, нам не хватало мужества возобновить встречи, прерванные смертью.
Прошло несколько месяцев, и наконец Тургенев решил собрать нас. Место, предназначавшееся для Флобера, свято сохранялось за нашим столом, но нам так недоставало его громкого голоса и веселого смеха, обеды уже были не те.

Эдмон Гонкур, 6.03.1882:
Сегодня снова, как в прежние времена, состоялся наш обед Пяти, на котором уже не было Флобера, но еще присутствовали Тургенев, Золя, Доде и я.
Душевные горести одних, физические страдания других наводят нас на разговор о смерти — и мы говорим о смерти вплоть до одиннадцати часов, порой уклоняясь в сторону, но неизменно возвращаясь к этой мрачной теме.
Доде говорит, что мысль о смерти преследует его, отравляет ему жизнь; всякий раз, когда он въезжает в новую квартиру, он невольно ищет глазами место, где будет стоять его гроб.
Золя рассказывает, что после того, как скончалась в Медане его мать и лестница оказалась слишком узкой, так что гроб пришлось вытаскивать через окно, всякий раз, как взгляд его падает на это окно, ему приходит на ум вопрос: кто будет вытаскивать его гроб или гроб его жены?
«Да, с того дня мысль о смерти подспудно таится в нашем мозгу, и очень часто — у нас теперь в спальне горит ночник, — очень часто ночью, глядя на жену, я чувствую, что она тоже не спит и думает об этом; но оба мы и вида не подаем, что думаем о смерти... из стыдливости, да, из какого-то чувства стыдливости... О, эта страшная мысль!» И в его глазах появляется ужас. «Бывает, я ночью вскакиваю с постели и стою, секунду-другую, охваченный невыразимым страхом».
«А для меня, — замечает Тургенев, — это самая привычная мысль. Но когда она приходит ко мне, я ее отвожу от себя вот так, — и он делает еле заметное отстраняющее движение рукой. — Ибо в известном смысле славянский туман — для нас благо... он укрывает нас от логики мыслей, от необходимости идти до конца в выводах... У нас, когда человека застигает метель, говорят: «Не думайте о холоде, а то замерзнете!» Ну и вот, благодаря туману, о котором шла речь, славянин в метель не думает о холоде, — а у меня мысль о смерти сразу же тускнеет и исчезает».

Эдмон Гонкур, 20.02.1883:
Сегодня вечером, после обеда, Золя, по своему обыкновению, принялся, стоя у кровати, напоминающей ложе архиепископа на сцене бульварного театра, — у изножия кровати, куда придвигают столик с ликерами, рассуждать о смерти. Он заявил, что, погасив лампу, он никогда не может улечься меж четырех колонок своей кровати, не подумав, что он в гробу. Он уверяет, будто так бывает со всеми, но люди стесняются об этом говорить.
Мысль о смерти стала являться к нему еще чаще после кончины матери; помолчав немного, он добавляет, что ее смерть пробила брешь в его неверии, так страшно ему думать о вечной разлуке. И он говорит, что этот навязчивый образ смерти, а быть может, и эволюцию философских идей, вызванную кончиной дорогого существа, он собирается ввести в роман, которому, возможно, даст название «Скорбь» *.
Сейчас он ищет этот роман, но ищет, прогуливаясь по парижским улицам. Он еще не нашел для него действия; ибо он-то нуждается в действии, будучи человеком, совершенно лишенным аналитического ума.

Эдмон Гонкур, 10.04.1883 г.:
Обед с Золя и Доде, но вместо Флобера и Тургенева – Гюисманс и Сеар. Обед заканчивается беседой, посвященной бедняге Тургеневу, которого Шарко считает безнадежным. Все говорят об этом своеобразном рассказчике, о его историях: начало их как будто возникает в тумане и не сулит на первых порах ничего интересного, но потом мало-помалу они становятся такими увлекательными, такими волнующими, такими захватывающими. Словно что-то красивое и нежное, медленно переходя из тени на свет, постепенно и последовательно оживает в своих самых мелких деталях.

Эдмон Гонкур, 25.04.1883:
<...> Старина Тургенев — вот подлинный писатель. Недавно у него удалили кисту в животе, и он сказал Доде, навестившему его на днях: «Во время операции я думал о наших обедах и искал слова, которыми я мог бы вам точно передать ощущение стали, рассекающей мою кожу и проникающей в мое тело... так нож разрезает банан».

Альфонс Доде:
Ах, обеды Флобера! Недавно мы возобновили их, но за столом нас было только трое.

P.S. Жюль Верн, тоже будучи в молодости неоднократно "освистанным", обижался, что его не пригласили в этот писательский клуб.