Дыхание на ладони

Каждый сходит с ума по своему.
Чтобы не сойти с ума в одиночестве и в тоске по любимой, я по вечерам раздеваюсь до гола и хожу голым по квартире.
Нужно признать, что одежда, чуточку безумна по природе своей и всегда пытается нам что-то нашёптывать: об одиночестве, о зыбкости существования тела, о том, что она порой существует наравне с нашим телом, и даже чуточку больше.
Словно таинственный ангел печали, она слетает к нам с сияющих бездн одиночества, словно бы хвастаясь своим ярким, счастливым бытием, многократно превышающим бытие нашего одинокого тела.
У одежды в мире много друзей. А душа всегда одна в огромном мире: мы не тело пытаемся прикрыть, а зябнущее одиночество души.

В одиночестве, каждая складочка одежды ухмыляется нам, улыбается своему счастью, и что-то мечтательно шепчет, шепчет на своё безумном языке..
Одежда в одиночестве, ведёт себя совершенно бесстыдно, инфернально, словно сошедшее с ума наше отражение.
Она даже… может довести до самоубийства, или окончательно свести человека с ума: она — на чёрный человек. Почти как у Есенина.
Она всегда напоминает о чём-то. Она всегда рядом, даже по ночам, возле постели, словно верный инфернальный зверь, стерегущий наши сны и мечты: не дай бог мы убежим от него… в сны, смерть: догонит и набросится, и в могиле даже мы сцепимся с ней в последней схватке, почти любовной, по страсти и преданности.

Сейчас забавно об этом писать.. но когда у меня была попытка самоубийства, я надрезал одновременно и синий рукав рубашки на запястье, и само кожу запястья.
Синева заалела..
Оттенок был просто чудесный. Моне сошёл бы с ума от счастья.
Что-то похожее было на его картине с маками, под голубыми небесами.
Маки, словно бы невесомо парят в воздухе, как Будды цветов, поджав колени и блаженно оторвавшись от земли.

Чисто эстетически, да и нравственно, меня просто очаровал этот момент.
Господи, мы даже порой не знаем, а каком образе к нам приходят ангелы..
Если бы цвет моей рубашки был другой, или вместо неё была бы футболка, то я бы, скорее всего, умер.
Зачаровавшись цветением синевы за запястье, душа, словно ребёнок, овтлеклась от смерти, как от боли.
Я сделал маленький надрез на груди, и сквозь нежную синеву на груди (небо билось в груди, не сердце!), снова робко проступил цветок мака.
Не совсем ровный, смазанный мак.
Словно призраку Моне что-то не понравилось, и он решил его переработать в уснувшую в цветах, девочку в алой юбке.
Или просто, Будда подумал бог знает о чём, может даже обо мне и моём одиночестве, и вскрикнул слегка, в нирване своей, перепугав учеников.

Я снял с себя одежду. Всю. И изрезал её ножом.
Сидел голый на полу и с наслаждением терзал свою голубую и вздрагивающую тень.
Эффект удался. Мне стало легче: перехотелось умирать.
Но стало.. безумно стыдно.
Сел на постель, поджав колени к груди, и смотрел в сумерках спальни, как на полу лежит изувеченный человеческий силуэт.
Рядом, словно бы стыдясь своего блеска, лежал нож.
Боже мой.. как мне стало жалко ножа! Я взял его в постель и даже спал с ним, как с раненым другом.

Нож лежал на месте моего смуглого ангела.
За окном взошла луна и в её верном свете, нож поблёскивал даже как-то ласково, словно бы улыбаясь и говоря что-то.
Помню, что в шутку хотел напугать своего нового друга, и стал себя душить.
Почему? Сам не знаю..
После попытки суицида, и предельной глубины отчаяния, человеку нужна разрядка и улыбка жеста, судьбы.
А может.. рикошетом мысли, я вспомнил что некоторым людям в сексе, нравится, как их душат.
По сути, некий узелок травмы детства, вины, но в сплетении с полом, он блаженно расправляется, и настаёт весна прошлого, пусть и на миг.
Просто удивительно, как секс тайно связан в нашим детством. Так порой и тело не связано с душой.
Словно бы детство ещё смутно помнит сердцем, что пол в раю — был крылат и невинен.
А тут, на земле, и детство изуродовано и пол и душа..
Словно гравитация самой жизни не пригодна для пола, души и любви, и придавливает их к земле и тёмной страсти, увечит их.

Да, в сексе с удушением, сознание сладостно вечереет, и бессмертие и нежная боль, тепло расправляют свои белоснежные крылья, и граница между телом, душой и прошлым, становится так блаженно-неразличима..
Время переходит в волновое качествование пространства, как и предполагал Эйнштейн.
В момент оргазма, это ощущается как-то особенно крылато, словно душа обнимает тело и приподнимает его, вместе с памятью (ты их нежно путаешь, и потому яркое, до сингулярности сердцебиения, ощущение бессмертия здесь и сейчас, и это бессмертие нежно распространяется и на вот это ночное окно с луной, на загрустившие цветы на подоконнике, на удивлённую кошку на  шкафчике, на поблёскивающие корешки на книжной полке (особенно бессмертно поблёскивали Достоевский и Мисима).

Говорят, некоторые даже умирают в такие моменты, когда их душат: желают ещё большего слияния сумерек сознания и освобождения прошлого: прошлое, становится самостоятельной новорождённой душой.
В этом же есть какое-то изувеченное стремление коснуться рая всем своим существом, т.к. смерть и боль, это всё тот же эквивалент таинственной тёмной материи, из которой на 83 % состоит вселенная: в таинстве любовных ласк, участвуют все компоненты, необходимые для зарождения вселенной или её гибели: любовь, душа, смерть, крылья пола и боль прошлого.

Я и мой смуглый ангел, не занимались этим. Но у меня был такой опыт с другой женщиной.
Ей это было нужно, ей это нравилось: она в этом была.. гений.
А я — посредственный актёр,с проблесками таланта.
Меня душили нежно.. как порой бывает в отношениях, когда мы задыхаемся от боли недосказанности, непонимания, и… задыхаемся друг без друга, в молчании, словно мы молчим на разных планетах, сняв скафандр, из которого вылетают пёстрые бабочки.
Боже, мне так часто снится этот странный сон: бабочки, бессильно бьющие крыльями в тёмной пустоте космоса..

Бывало, когда она меня нежно душила, я пытался талантливо симулировать кайф.
Разумеется, душила она меня не посреди парка, или тёмного переулка, прижав к стене: она не маньяк.
Да и глупо бы это было и довольно проблематично, словить кайф от этого.
А вот во время секса..
В некотором смысле, это похоже на написание стиха.
Тоже нужно найти прекрасную рифму, и чтобы она не была искусственной. не бежала впереди образа, чувства, и не отставала, как есенинский жеребёнок (милый, милый, смешной дуралей..), а была как бы равной образу и чувству, словно бы времени больше не стало, как написано в Евангелии, и она тепло расправляется, как крыло, из само сияния чувства и образа, рождаясь одновременно с ними, так что получается как бы триединство времени: прошлое, настоящее и будущее, в одной сингулярной и дышащей точке: может в этом и проблема современной физики, что она пытается взглянуть на время, как на становление или поток, а времени, может быть структуры снежинки: его может быть множество, даже в один миг.
Это тайну знают влюблённые и поэты.

Это и есть чудо поэзии. В эквиваленте удушения во время секса, эта рифма — согласовать сумерки сознания, сладостный жар томления в бёдрах, животе и груди (словно звёзды блаженно текут по венам: в венах, уже голубой день, а по прежнему светят звёзды там, как в раю), звёзды замирают мурашками на плечах, подрагивающих в темноте, словно таинственные цветы с далёкой планеты.
Но поскольку из этого действия выключена основная деталь — некий узелок вины в прошлом, желание себя наказать, то мне нужно было.. как женщине, симулирующей оргазм, симулировать вину в прошлом, выдумывать её или вспоминать что-то подобное: иногда у меня получалось просто изумительно докопаться до какой-то вины, но она никак не связана была с удушением, вина, словно призрак, стояла рядом с удушением, и как грустного дурачка, держала его за руку: мне хотелось плакать. Да я и плакал, искренне, когда меня душили: мне было не до удушения.
Моя странная Дездемона, слегка отпускала хватку на шее моей и кротко так спрашивала: Саша.. всё хорошо? Не сильно сжала?
Нет, не сильно. Я память свою сжал и сердце, до боли.
Со стороны, наверно это выглядело забавно.
Мне порой казалось, что ангелы наблюдают за нами и улыбаются своими чеширскими крыльями.

Да, порой выходило очень комично: женщина сидела на мне, самозабвенно покачиваясь, с энтузиазмом лунатика, скачущего по парагвайским прериям в глубинке России, правой рукой придушивая мою шею, и думая бог знает о чём, полузакрыв глаза.
Она то получала удовольствие, а я.. как тот самый школьник возле доски, пытаюсь вспомнить стих Есенина, и не могу, и.. не выдержав, улыбаюсь в голос, смеюсь.
Женщина, душившая меня, не сразу замечает это.
Но постепенно, её затуманенный взгляд вернулся из парагвайских прерий, потом её рука и улыбка.
Но бывало, что её правая рука, как слепой, в любовных сумерках тайного свидания (та ли пришла на свидание под высокими вязами?), робко касается моей улыбки, открывает глаза и… тоже, улыбается, не прекращая нежно двигаться на мне, словно и её верный парагвайский конь, уснул вместе с ней и стал лунатиком и вот они равномерно двигаются по прериям, нежно путая друг друга, став одним целым.

Может ангелы и правда смотрели на нас..
Когда меня душили, и сердце моё медленно (два удара в 100 лет), билось в темноте, мне и правда казалось, что я вижу печальных ангелов в спальне.
А может они были где-то возле созвездия Ориона: за стеной спальни, начинался открытый космос..
Мы же не знаем, как и откуда на нас смотрят ангелы.
Так мы порой смотрим в любви, и любимый человек с грустной улыбкой говорит: ты меня выдумал..
Нет, не выдумал, а просто увидел душу любимой, наедине с вечностью, без одежды этого мимолётного тела: такой, какой мы порой видим любимую, она может равно быть и 300 лет назад и в раю и через 1000 лет.
Что наши страхи, морали, сомнения, обиды и гордости? Мимолётная листва, которая облетит. Но именно она мешает нам любить на земле, мешает быть собой — вечным.

Если бы ангелы и правда глядели на меня и женщину в той спальне, они бы не видели ни удушения, ни разврата, ни комизма ситуации.
Быть может, они увидели бы чудесные парагвайские прерии и медленную зарю над ними и удивлённого суслика, молитвенно привставшего на задние лапки на холмике, или увидели бы, как в ночи загрустившей души, зацвела сирень воспоминания.
Они просто видят улыбку во тьме и желание двух одиноких душ, стать единой душой..
Мне иногда кажется, что сильные, неземные наши чувства боли или счастья, не могут уместиться в пределах одного тела, улицы, города и даже земли, и они таинственно отзываются где-то за пределами земли, возле звёзд и далёких планет.
Потому в печали и счастье, любви, нас словно жизненно важно смотреть на ночное, звёздное небо: это наша душа в печали…

У меня в юности был близкий друг.
Он любил мастурбировать и одновременно удушать себя, затягивая шею ремнём.
Он хвалился, что изобрёл много видом удушения, самых нежных и изысканных, как цветы где-нибудь в Парагвае: то верёвку перекинет через дверь, прижавшись к ней так трепетно, сидя при этом на полу, что дверь словно бы станет дыханием крыла. Он много приводил примеров, не помню уже (да, очень любил совершенно очаровательные шелковистые женские вещи: брал их у девочек в школе, или у мамы).
У него было сложное детство. А у кого из нас оно было простым?
У каждого, свои «удушения», свой бред, телесный и нравственный. Многие неосознанно удушают в себе любовь, свободу, вдохновение.
По сути, это тот же грустный и нежный разврат.

Нежно улыбаясь, друг иногда искушал меня этим занятием.
Чтобы я побыл в ним рядом, и тоже это делал, чтобы ему не было так одиноко.
Другие дети уходили качаться на качелях, или в играть в футбол, смотреть фильмы..
А мы с ним, словно жили на грустной планете ад, у нас были совсем, совсем другие игры.
Боже мой! Ангелы, милые, знали бы вы, как мучительно и одиноко людям жить на этой земле, как их сердца тихо сходят с ума!
Вы бы прощали им многие пороки..
А вы и прощаете..

В этом не было гомосексуализма. Быть может нежная капелька, но в той же мере, как и в настоящей любви, вдохновении, словно в янтаре, заключён распятый солнцем комарик смерти: когда Толстой писал Анну Каренину, он в этот миг был чуточку женщиной..
Так же как и поэт, описывая ласточку, на время умирает и перестаёт быть человеком, становясь ласточкой.
Поэтому настоящее вдохновение так и пугает поэтов: это всегда чуточку суицид. Он искушает.. не быть всего лишь человеком.
Да, в этом не было гомосексуализма, просто другу было очень одиноко. И больно. Наверно, в его тёмном прошлом было очень больно.
Так бывает: везде в памяти свет и весна, а где-то есть переулочки вечной осенней ночи и боли, вины.
Туда страшно заходить одному: можно пропасть.
Так наверное выглядит ад.
Его ангелы подсмотрели в душе у одиноких и несчастных детей.

Я всего несколько раз присутствовал при этом.
Я не душил себя и не мастурбировал. Было стыдно.
Словно робкий и бездомный ангел, перепутавший окно, я сидел в гостях у странного и одинокого мальчика, и, поджав колени к груди, как-то кротко и ласково улыбался время от времени, смотря как мальчик сидит на полу, на против меня, мастурбирует и душит себя синей шёлковой лентой.
Никогда не забуду эти странные вечера.
А в это время, на кухне, словно на далёкой и счастливой планете, его мама готовила на чудесный черничный пирог.
Это было тоже похоже на топономику странного расположения ада и рая.

Однажды в школе, я узнал..что мой друг… умер.
Умер от удушения, за мастурбацией: он сжимал верёвку до последнего, проваливаясь сердцем и болью прошлого, в ласковые и гостеприимные сумерки, ставшие вечными.
Я это узнал по наводящим и робким вопросам его мамы.
Она заплакала, закрыла ладонями лицо и я обнял её. Мы просто стояли в комнате её умершего сына и молчали, обнявшись.

Мне было безумно стыдно.
Потом, меня стали мучить мысли, что если бы я всегда присутствовал с ним, когда он спускается в свой ад, быть может делая всё то что и он, я бы не дал ему умереть.
По сути, это не был даже порок.
Да в юном возрасте, где душа и тело — нежно едины, как и положено в любви и в раю, порока нет: его выдумали взрослые, со своей мёртвой моралью, для которой душа навсегда отделена от тела, и пол как бы распят между ними.
То, что происходило с этим мальчиком, было совершенно невинно: если бы рай был огромной льдине в Антарктике, и от неё откололась бы маленькая льдинка, то это была бы его одинокая, но светлая комната.
Да, это было невинно, как если бы он сидел на полу, а за его плечом, кротко расправлялось крыло, и я бы просто смотрел на это чудо.
Это было невинно и чуточку.. райски.

Позже, из-за сильнейшего чувства стыда, слёз и бессонных ночей, после похорон, я решил… отзеркалить ситуацию с моим другом.
Было в этом что-то спиритуалистически-нежное.
Был вечер. Была боль. Я заперся в комнате и мастурбировал, удушая себя есенинской верёвкой.
И во время этого странного «спиритизма», я столкнулся с одной проблемой, не менее странной, чем вся эта ситуация: о чём думать в такой миг?
О новой девочке в нашем классе, с удивительными глазами, чуточку разными, цвета крыла ласточки?
Или о друге? И то и то было очень странным, и.. не правильным, что ли.
Это был единственный случай в моей жизни, когда я за мастурбацией думал о Созвездии Ориона, ласточках, весенней травке, и даже стихах Есенина.
Моё сознание тихо вечерело, Есенин и я летели к созвездию Ориона. Там была удивительная планета, населённая ласточками и весенней травкой..

Меня до сих пор изумляют люди, которые искренне думают, что человек, в горе, должен вести себя как-то «нормально», никуда не сворачивая с тропинки печали. Даже в заросли травы и солнца (бывают же и заросли солнца. Это понимаешь только в предельной печали… и любви).
Помню, как на похоронах у папы (мне было 9 лет), я был сам не свой. Боли не было, она с головой и сердцем накрыла меня много позже, но было чувство прострации и вязкости сна: словно вот-вот проснёшься.. а просыпаться некуда.
Так порой во сне есть странная оптика взгляда, когда смотришь на себя чуточку сбоку и сверху. Быть может это единственное доказательство бессмертия души? Мы смотрим… кончиком своего крыла.

Был январь. Солнце и снег лежали на тёмных ветках деревьев, напоминавших мне зачарованных ангелов.
Люди стояли над разрытой тёмной могилкой, плакали, вздыхали..
Я не выдержал этого бреда и посмотрел вверх.
Там были голые карие веточки, и лучистая, сладкая белизна снега, как на пасочках: вместо изюма, сидели воробушки.
Сорока прыгала с ветки на ветку, и снег осыпался в синеве так тихо и словно бы ласково улыбаясь мне, что я не выдержал и тоже улыбнулся ему.
До сих пор помню осуждающий взгляд одной женщины, увидевшей меня в этот миг: мальчик улыбается у могилы отца..
Для неё это было что-то неправильное.
А я просто улыбнулся ангелу.. Их взрослые не видят.

Не так давно, я переживал один из Дантовых кругов ада любви: похожие круги нарезают ласточки в синеве.
Я мог часами, день напролёт (дни тоже, бывают как ласточки, особенно — одинокие вечера), лежать ничком в постели, ничего не есть и не пить, уставясь в одну точку и думая о любимой.
А мог просто лежать и бредить стихами: моё запястье истекало чернилами, как кровью.
Я мог за вечер написать 5–7 стихов, чтобы не сойти с ума окончательно.
В конце-концов, в переводе чувства и боли — в слово, есть что-то от самоубийства, когда тело переводится на язык вечности, становясь снова — весенней травой, ласточками, сиянием далёких звёзд: т.е. становясь всем тем.. о чём я давно пишу в стихах, любимой, словно мне мало земных цветов для неё, неземной, и я хочу сорвать для неё и загробные цветы асфоделий и нежность далёкой звезды..

Это не были в прямом смысле, стихи.
Я редко пишу стихи, но часто пишу..  не знаю, как их назвать: рисунками на полях?
У меня в школе все поля тетрадей были в рисунках таинственных зверей, ангелов и ласточек.
Меня и ангелов ругали за это.
Мне становилось легче, когда я своей боли придавал ритмический узор: боль словно бы приобретала узор снежинки — стиха. Стих на ладони любимой.. и моей.
Я мог в стихе… нежно душить себя, как бы мастурбировать сердце своё, думая о смуглом ангеле.
Я мог даже изувечить себя в стихе: начинаю стих с прекрасной, гармоничной строки, строк даже, или образов, которым бы нежно улыбнулись и Платонов и Есенин… и вдруг, в середине или конце стиха, я намеренно уродовал его банальными рифмами, сбивчивым ритмом, кошмарным в своём гротеске образом: я словно бы резал запястье стиха..

Но разве это кому то объяснишь?
Люди привыкли требовать от стихов, нечто ровное, гармонию грусти или нежности, а не чистилище чувств и формы.
Как уроду доказать, улыбающимся от счастья, людям, что у него тоже прекрасная душа?
Разве литературные критики знают… (а это не описано ни в одной учебнике), что в банально-простых глагольных рифмах, душа прячется от мира и даже себя, что такие рифмы — это как проступающие рёбра изувеченной души, сквозь  тонкую кожу существования.
Так пеликан порой, страдая от жары и жажды, одиночества, открывает свой удивительный клюв (больше похожий на тайное крыло) и выворачивает позвоночник наружу, чтобы и он, словно сердце, охладился..
Совершенно удивительный образ, в смысле поэзии. Если бы о нём знал Маяковский, он обязательно использовал бы его в поэме — Флейта позвоночник.
У человека в предельной печали, или депрессии — глагольные движения души. Отмели жизни: пить, спать, лежать смотреть, плакать.. умирать.

Это так грустно..  мои стихи — уроды, с прекрасными голубыми глазами. Кому вы нужны?
Хорошие стихи я умею писать. Иногда. Но куда мне девать вот такие, стихи-лунатики, стихи-уроды с добрыми голубыми глазами? Они мне роднее нормальных стихов. В них души, больше, чем плоти..
Боже.. как хочется порой в искусстве, пластически точно отразить весь нелепый кошмар своей судьбы, и в образе и, что главное — в форме…
Славно, написать хороший стих и вывести его в люди, прогуляться по парку.
А что делать с такими стихами-уродами.. с голубыми глазами. Скрываться? Хоронить в стол? Крик.. хоронить в стол.
Стол не выдержит и разорвётся от боли.
По ночам выходить на улицу с такими стихами, чтобы люди не увидели?
Читать их милым бездомным зверям..
Такие стихи хочется не показать людям, а словно бы в парке, сесть на лавочку среди людей, их улыбок и счастья, и тихо положить стих на лавочку. Словно ты сидишь с ребёнком странным, держа его за руку.
Ты робко, сам себе, просто рядом с людьми, читаешь такой стих, словно бы говоря: я существую… мне больно.

Был вечер. За окном робко улыбалась весна, совсем как лунатик, вновь пришедшая к моему окну, словно бы что-то припомнив.
Я тосковал по моему смуглому ангелу и голый ходил по спальне, читая стихи тишине и весне.
На полу лежал исковерканный, как на нелепом детском рисунке, трагический человечек — моя одежда.
Лежал как убитый, запрокинув правую руку за голову и смотрел в потолок как-то чеширски, своим исчезнувшим лицом.
Стало невыносимо одиноко и страшно от всего этого.
Открыл окно и впустил весну в спальню. Потом пошёл в и лёг в постель, с чудесным запахом весны и дождя.
В постели лежал нож и как-то нервно улыбался своим тихим блеском: вот-вот заплачет.
Есть такие улыбки, чистилище улыбки: не поймёшь, куда сорвётся улыбка.
Стало трудно дышать..
Без любимой — судьбе нечем дышать.
Судьбы я коснуться не мог, но робко коснулся своей шеи. Просто, от желания коснуться боли, погладить её.
Так мы бессознательно, с нежностью беременной, касаемся живота, головы, груди, когда они болят..

Странным рикошетом мысли, я вспомнил о друге своей юности, вспомнил о том, что у людей, во время повешения, порой случается оргазм.
Не знаю, вроде только у мужчин. Но может и у женщин.
У женщин оргазм — тот ещё лунатик. Где он только не бродит..
Я стал мастурбировать, думая о моём смуглом ангеле.. Я стоял у ночного окна, голый, как лунатик, равномерно двигая правой рукой: в отражении окна это выглядело максимально странно, словно кто-то прозрачный и голый, с веточкой клёна вместо сердца и звездой, левитирует в воздухе над сиренью и делает раз за разом странные движения внизу живота, так похожие на удары ножа.
Подумалось: из меня вышел бы замечательный призрак. Наверное, даже лучше, чем человек. Чудаковатый и вполне себе сексуальный призрак. Я бы жил.. в ванной моего смуглого ангела, иногда пугая её подруг. И веселя.
Мне это показалось очень забавным, и я грустно улыбнулся своему отражению, как другу.
Странное дело. Когда сворачиваешь с привычной тропинки депрессии или печали, да и вообще, любви, в сторону, делая и чувствуя что-то иррациональное, словно бы исчезает ложная перегородка между душой и телом, действием и мыслью.
Воспоминания — становятся тоже, душой, и почти молитвой.

Мне захотелось, хотя бы тенью судьбы, сердца — конца: переступить порог жизни, истечь в ночь, только не кровью, а — полом, словно бы отворив жилы на запястье пола.
Нечем было дышать без любимой..
Окно было открыто. Шторы слегка вздрагивали, словно им что-то снилось.
Они тоже были лунатиками: господи, моя одинокая спальня.. ты как гостиница для лунатиков!
Два лунатика, стояли с разных сторон окна, как ангелы, и молча смотрели друг на друга.
Я не выдержал, и сблизил их, словно они поссорились и некому их помирить.
Боже, они так нежно прильнули друг к другу… так наверно души влюблённые обнимаются в раю после долгой разлуки.
Шторы поцеловались.
Я на миг прильнул к ним и закрыл глаза от тихого счастья.
Но почти сразу же мне стало безумно стыдно… своей эрекции.
Это и правда, экзистенциально стыдно, стоять с эрекцией возле влюблённых ангелов, прижавшись к ним.
Ах, если бы у меня эрекция стала крыльями..
Почему мало кто замечает, что пол у человека, расположен не там где он должен быть? Какая то мучительная синестезия пола. Пол просто заблудился, как ребёнок в ночном лесу, сжался комочком под кустом и дрожит, молится звёздам и ангелам..
Он должен быть где-то в области груди, и выглядеть иначе…

Грустно улыбнулся этой мысли и вернулся в постель.
Лёг с весной и бредящим о чём-то ножом, и тихо заплакал, закрыв ладонями лицо.
Весна лежала рядом и не понимала что происходит.
В какой ад она зашла?
Она тепло обняла меня за вздрагивающие плечи..
Я посмотрел на часы на стене: в лунном отсвете, стрелки казались грустным худеньким человечком, размахивающим руками на берегу необитаемого острова, прося о помощи.
Я словно смотрел на него в подзорную трубу.
На постели засветился телефон, словно он спал и вскрикнул во сне (да, мой телефон тоже, лунатик).
Это было письмо от смуглого ангела.

- Милый.. Не спится. По телеку идёт какая-то забавная передача про Парагвай, острова в океане. Думаю о тебе.. вот и решила написать. Моё письмо, как лунатик, тоже думает о тебе и идёт к тебе. Как ты там? Что делаешь?

- Скучаю по тебе, любимая..