Барсик (посвящается моему любимому коту)

Предисловие

Перед животными у нас у всех есть какое-то трансцендентное чувство вины, сравнимое со смутным чувством вины перед миром, словно животные и вся милая природа — это совесть мира: сделать животному больно — сделать больно миру.
Подумалось, а что, если бы у Достоевского была кошка? Как бы её звали? (Полина?) Как это повлияло бы на творчество его?
Только представьте, какую нежнейшую грацию женских изгибов психики и импульсивности открыл бы он в кошке!
Какие дивные, лунатические характеры со сверкающими во тьме глазами и сердцами, украсили бы романы Достоевского!
Настасья Филипповна, хлопнув дверью, в слезах повергается на постель, обнимает, прижимает кошку Эммочку к себе - страшная любительница мышек!, - и жарко шепчет ей что-то, поверяя свои тайны сердца и боли...
Или представьте чёрного болгарского кота по имени Пéтрович в комнате Раскольникова (отчество у дворника в доме роди завали точно так же, и когда на улице кто-то его звал: Петрович! оборачивались кот и дворник).
Родя бредит, метается в постели, и вдруг, его взгляд на миг цепляется за тёмное, пушистое пятнышко, плывущее в воздухе по стене... пятно замирает на столе, пульсирует, дышит, и вот, словно негатив чеширского кота, как-то трагично, гуимпленово блестит прозрачная, глумливая улыбка белых усов, сверкают глаза, ушки, дымок хвоста: кот проявился весь, словно чёрт.
Он смотрит, пронзает взглядом Родю, словно что-то знает о нём: Родя отводит взгляд... вновь поворачивается к коту, а это уже не кот, это старушка в тёмном платке… с усиками.
Родя вскрикивает, закрывает ладонями лицо, каким-то шёпотом взора, смотрит сквозь лиловую щель между безымянным пальцем и средним.
На цыпочках взора он крадётся, выходит из-за укрытия рук: старушка пропала.
Вдруг, поворачивает голову, а возле него, на полу, сидит кот, улыбается, смеётся и голосом старушки говорит: Родя, зачем ты меня убил? Что дрожишь и молчишь? Не веришь в призраков? А если бы верил, верил в бессмертие души, сложнее было бы убить?
Если бы душа сразу была видна после смерти, хоть на миг, как она бывает видна в бреду, сколько бы преступлений не свершилось бы!
Побоялись бы, да-с: стукнешь топориком, тело упадёт, а перед тобой стоит душа убитого человека, как одинокое и потерявшееся животное, и грустно, молчаливо смотрит на тебя…
Вскрикнув слегка, ты бы в слепом ужасе рубанул по просиявшему воздуху, по призраку: раз, два... но топор проходит сквозь душу, и талое, сизое мерцание гаснет на топоре... а призрак стоит и строго смотрит на тебя: от этого можно сойти с ума, правда, Родя?

А представь как бы ты ужаснулся, увидев призрак Лизаветы: она подходит к тебе с зажатой ладошкой, и ты почему-то жутко боишься не её, а того, что зажато в этой ладошке, ты пятишься к стенке...
Вот, она протягивает к тебе ладошку, и ты знаешь: то, что в этой ладошке - хуже ада и самой последней боли, как это иногда бывает во сне, когда лиловая царапинка на окне или на шее друга, темно мигнувший листок над тобою в парке, кажется чем-то до безумия жутким, что не может вместиться в нашем мире, и потому присутствует в нём, в комнате нашего скользящего восприятия с захлопываемыми дверями - самими по себе, - белой, холодной точкой айсберга над водой, чья большая его часть находится где-то в ином мире, в аду... нет, даже не в аду, хуже.
И тёмный вес этого слепого ужаса ты ощущаешь на своих мыслях, чувствах, сердце и груди, которой не можешь вздохнуть, не можешь пошевелиться чувствами: грудь словно ослепла, и руки немо шарят во тьме, задыхаясь в безвоздушном, погасшем пространстве без звуков и жизни.

Кот вспрыгивает на грудь к Роде, приближается ухмыляющейся мордочкой к его лицу, и таинственно шепчет.
- Ты спросишь: а что же в кулачке у Лизаветы?
А посмотри сам: Лизонька, входи...
Сквозь дверь входит бледный призрак Лизы с опущенной головой: к её груди прижат кулачок.
Родя закрывает ладонями лицо - ладони прозрачны. Закрывает веки, словно бы вбегая в другую, спасительную, последнюю комнату, захлопывая дверь: бесполезно - веки лилово-прозрачны.
Лиза подходит к кровати Роди, протягивает ему дрожащий кулачок, и говорит грустно-грустно: посмотри...
Раскрывает ладошку, а там - маленький котёнок: это мой ребёночек, Родя, ты и его убил, я была им беременна, погладь его, не укусит, не бойся...
Родион вскрикивает, привстаёт на постели, кот, отбегает к стене: берёт чернильницу на столе и бросает в кота: чёрт бы тебя побрал, сгинь, дьявольское отродье! И не смей больше подходить и скрестись при посторонних у стены с дырой за обоями, не своди меня с ума!!
Боже, никто кроме котов не умеет так глумливо, смотря тебе прямо в глаза, медленно, с каким-то даже сладострастием, надрывать, тянуть зубками лоскуток обоев...

…………………………………...

Я сейчас листаю зелёный том ПиН с рисунками Достоевского, и вспоминаю о своём милом коте.
Вспомнил я о нём на днях: возле дорожки под деревом сидела совершенно трагическая жёлтая кошка, исхудавшая, в тёмных брызгах от проезжавших машин, с голубыми глазами, в которых сквозилась такая безнадёжность и печаль, которая порой мерцает в осеннем парке, цедясь какой-то распятой, притихшей синевой сквозь полуоблетевшую листву, на которую смотрит забравшийся в глубину парка, самоубийца.
Почему-то в литературе, кроме Андрея Платонова никто не задумывался над сложной темой самоубийства животных: экзистенциальные чувства полнейшего равнодушия к себе и к жизни, болезненное отупение и немой, синий крик глаз, почти механический, когда рядом мелькают какие-то тени, голоса...
Животные не могут покончить с собой (они замечают жизнь в той же мере, в какой человек не замечает своей души, всё же чувствуя её в тёплых касаниях мимолётного счастья или отчаяния), и направляет этот слепой порыв в себя, и в их мерцающей, прозрачной душе, мир распадается, рвётся.
Это схоже с мукой неразделённой любви...
Самые нежные воспоминания из детства - гаснут, облетают листвой, и несчастное животное, словно герой Достоевского, оказывается на маленьком, осыпающемся уступе жизни, сознания, под которым полыхает бездна и смерть.
Животное не может ступить никуда, оно прижато к тёмной стене жизни, боясь сорваться, стараясь жить, хотя бы шёпотом, но жить, и все его перемещения по слепому пространству, сродни бессмысленному блужданию взора прикованного к постели, по странному, ненужному миру за окном.
Если долго смотреть такому животному в глаза, можно сойти с ума, или узнать последнюю тайну о жизни, которую не найти в книгах Сартра и Достоевского.

Так вот, я шёл по улице, и эта кошка пронзительно запрокинув головку - я такой экзальтированный в своей безнадёжности и молитве жест видел лишь на полотнах Эль Греко, - тепло и моляще взглянула, как на спешащего куда-то бога, девушку с каштановыми волосами в лиловом платье.
Девушка прошла мимо, не обратив на него внимания, даже не заметив её, как и положено богам.
Следом шёл я, и у кошки уже не было надежды и сил поднять голову на меня: она перестала верить... нет, не в бога, а в его "образ и подобие" на земле. И это страшно, в этом есть что-то апокалиптическое.
Я вегетарианец, но войдя в магазин, я направился к мясному отделу: купил дорогой колбасы, неуверенно и стыдливо спросив продавщицу: вкусная ли она? мне нужная самая вкусная.
В этот день у кошки был праздник: она поверила если не в богов, то в каких-то других существ...

У моего кота было много имён.
Они нежно копились с детства, отражая мои любимые книги.
Первое его имя было "Ихтиандр". Я взял его почти слепым, маленьким чёрно-белым котёнком, с прелестнейшей чёрной "кляксой" на носике, и не менее прелестной раздвинутой чёрной "шторкой" окраса на лобике: белый треугольник света: он ещё не умел даже толком стоять на ногах.
Точнее, стоять он мог, но так неустойчиво и шатко, словно он был необычный котёнок, и чувствовал тёмное, густое движение земли в звёздном пространстве, и её вращение, и потому, словно бы пытался удержаться на ней.
Жить он стал у меня в пустом аквариуме, разумеется, ночью, чтобы приучиться к туалету и не скитаться под ногами, особенно если ночью встаёшь «по делам».
Потом я назвал его "Пятница", в честь героя "Робинзона Крузо".
Ах, славные у нас были игры! Я даже ногу сломал - упав в диванное ущелье, - когда мы с ним охотились на тигра (пришлось на оранжево-белой шёрстке морской свинки нарисовать акварелью чёрные полоски).

Далее были такие имена: Вертер, Герострат, Геро, Заратустра, Захар, Кириллов.
Вертером я его назвал за его первую, безответную любовь: ах, эта очаровательная британка из соседней квартиры, с глазами чайного цвета! Как он мучился, бедный, страдал, тенью слоняясь по комнате: если бы у него был пистолет, он вполне бы мог застрелиться.
Герострат... ну, тут всё понятно: он разрушал и портил дорогие вещи. Со временем, имена и "марки" вещей - забывались, но зато все знали, кто эти вещи изничтожил.
Геро - это нежное эхо грустной легенды о молодом человеке, по ночам переплывавшем реку к своей любимой, светившей ему маяком: мой Геро очень не любил купаться, как и все кошки, и после купания, у меня были так исцарапаны руки и грудь, словно я в бурные ночные волны переплыл реку и без сил упал на скалистый берег: мы оба выходили из ванной, мокрые, похудевшие, со стыдливым выражением на уставших, взъерошенных мордашках.
Забавное было зрелище.
Захаром кот стал после моего прочтения Обломова. Ей богу, я и сам порой не знал, кто у кого был в рабстве: я у него, или же он у меня.
Часто наши отношения были похожи на отношения Обломова и Захара.
Вот он позвал меня из соседней комнаты. Прихожу, а он лежит на диване на бочку и потягивается.. Я ему говорю: ты зачем меня звал? (реально говорю, вслух. У кого есть домашние животные, подтвердят, что это обычное дело вот так разговаривать с ними, а вовсе не сумасшествие).
А он зевает, смотрит в окошко.. лениво поворачивается ко мне, и лукавые глаза словно бы говорят мне: " звал? Зачем же звал - не помню!, - потягивается опять, - поди пока к себе, а я вспомню"

Но иногда роли менялись: Захар приходит в комнату, садится возле двери, и смотрит из-за угла на меня (читающего книгу). Половина мордочки скрыта: довольно жуткое зрелище, между прочим.
Так он давал понять, что хочет кушать: одна его часть была ближе к кухне, другая - ближе ко мне.Таким образом, в этот момент у меня было словно бы 2 кота, устроивших заговор против меня.
Он не мяукал как другие - это было позже, с другими именами, - а просто сидел и молча смотрел на меня, не отводя тяжёлого взгляда.
Иногда он побеждал,  - с кошками почти невозможно играть в эту игру: они иногда забывают что нужно моргать, иногда - я, и тогда он словно бы говорил своим взглядом, уходя, как Захар: "тьфу ты, чёрт бы тебя побрал! о боги, и за что мне такое наказание!"
Затем был Кириллов - экзистенциальный персонаж "Бесов" Достоевского.Назвал я его так за его любовь к паукам и за то, что он любил прятаться за шкафом и кусать меня за ухо, когда я его брал на руки и прижимал к плечу.
Но по сути, Кирилловым он стал потому, что как и Кириллов, он не верил в бога, в своего хозяина, в меня, но тем не менее хотел стать богом - мной, заняв моё место, мою постель, любимое кресло, стол на кухне и компьютер.
Кошки вообще самые экзистенциальные существа: они могут не замечать хозяина, не верить в него, словно бы "выключая его", как свет, но продолжая чувствовать его.
Есть в кошках и имморальное начало: их нельзя приручить: они будут играть эту роль, но наедине с собой, будут смеяться над этим, над вами.

Олдос Хаксли однажды заметил: никто никогда не осмеливался проявлять свою скуку так нагло, как кот, зевающий перед своей назойливой женой.
Да, в котах есть этот нигилизм: они и перед богом бы зевали: вот он судит человечество, грешный мир, сияет небо и земля, рыбы вылетают из воды... а кошка зевает, разворачивается и уходит по своим делам, на миг сладко потянувшись.
Впусти кошку в рай, она тут же прижавшись к цветам, стала бы красться к мирно гуляющему ангелу, она замерла бы на миг, приподняв лапку (сначала одну, потом - вторую), как комнатный тиранозавр, и кокетливо бы завиляла своими бёдрами, словно охотятся на неё, а не она. Так и кажется, подожмёт сейчас и задние ноги, и невесомо, как святая Тереза, воспарит над цветами..
Интересно, а кошки атеистов попадают в рай? Нет... до рая им даже дела нет, так, лениво пройдутся по голубому карнизу рая, а потом убегут куда-то...
Лежит себе атеист в тёмном, бархатном "ничто", и думает: вот она, свобода! сейчас прохладные воды ночи сомкнутся надо мной, и я растворюсь в красоте мира, усну навсегда!
Вдруг, как это часто бывало при жизни, ты словно темнотой ощущаешь нежный вес упруго и прозрачно отозвавшейся постели.
Кто-то залез на ноги, и ласково улёгся в ложбинке ног, сзади, потянувшись и сладко вздохнув.

У Камю и Сартра, кстати, были забавные имена у их кошек: кошку Сартра звали "Ничто". Кошку Камю - Сигарета, точнее, Сигарет, но он иногда называл его "Stranger".

Интересно, встречались ли они? Сигарета тлела муаровым посверком глаз в темноте комнаты (двое курят в темноте, едва соприкасаясь ладонями, молчат о чём-то..), всё, она потухла, её больше нет.
В чёрной комнате слышится спелый, улыбчивый шорох "Ничто": боже, иногда так хочется спать, а "Ничто" найдёт в темноте какую-то маленькую чепуху, и начнёт с ней играть, гонять её по полу: для "Ничто" тебя не существует, причём, дважды: 1) кошки умеют дар выключать из жизни не только своего хозяина, но и самый докучливый мир.
2) Ты уснул и выпал из мира, а для кота и в ночи светло и весело, и в этом странном свете во тьме - нет ни мира, ни тебя, а есть только "маленькая, блаженная чепуха" и он.
Как знать, возможно, идея романа "Тошнота" пришла к Сартру, когда он вечером читая что-то, бросил взгляд на своего кота, вылизывающего свою шерсть, и потом... да, любители кошек знают, что момент тошноты их питомцев чем-то жутко напоминает... словно твой кот сейчас превратится в какого-то демона: так жутко изгибается и содрогается всё его тело.
Итак, Ничто породило кое-что на пол, какую-то тень себя, и грустно, виновато смотрит на Сартра: ну что ты так смотришь, Жан ?(собака бы сказала "хозяин"; кот - обращается только по имени, как к равному).
Если Ад, это другие, значит, что мы бежим в себя, ласкаем себя, своё "я" даже в других, вылизывая своё сердце, пока в ужасе не понимаем, что нас - нет, нас выдумали "другие", и мы живём их мнением о себе. Да, Жан, мы живём не в переводном аду, а в его оригинале, смотря на себя в аду одиночества как на... "другого".

Воспоминания нахлынули... перебираю их, как фотографии: вот мы с маленьким Пятницей гуляем во дворе. Я подросток. Он у меня свернулся калачиком за красной футболкой, заправленной в шорты: похож на беременного мальчика.
Девчонки подходят ко мне, я приоткрываю ворот футболки, показываю им свою грудь и спящего Пятницу.
Тёмная и светлая головки девчонок склоняются, а я нежно вдыхаю их карий, терпкий, сладостно тёплый запах волос - первый осознанный запах женщины!, - чуточку, по-кошачьи облизывая губы (сначала - свои, а несколько дней спустя - чужие).
Да, прав был Бродский: у кошатников и их питомцев, есть эта тёмная грация изгиба чувства, это умение сладко облизнуться на красоту мира, почувствовав запах, как зримое отражение счастья, проникающее напрямик к сердцу, в медленном вдохе, в отличие от недостоверности фатальности материального отражения, скользящего по телу и выдоху осязания.

Вот я с Заратустрой в деревне.
Он проучил местных котов, посягавших на наши красные розы и украсился лиловой царапинкой на носу и на шее, и теперь, счастливый, бегает в коридоре, выходящем на улицу, пробегая сквозь белую занавеску в проёме двери: весело вбегает обратно... ему нравится этот иллюзорный туман препятствия, жизни, нежно гладящий его...
Но вот, бабушка вышла на улицу и закрыла дверь.
Белая занавеска висит... Заратустра разбегается, не чувствуя подвоха, и... В этот миг, дурашливо и трагично осев на пятую точку и непонимающе глядя на занавеску, в глазах Заратустры дышала какая-то сложная попытка мысли об этом безумном мире, находящемся «по ту сторону добра и зла».
Взобравшись на ворота лунным вечером, он проповедовал окрестным кошкам, пролетающим птицам и удивлённым собакам, открывшуюся ему истину: да, так в то лето говорил мой кот Заратустра.

Вот я студент. Ко мне домой пришла девушка. Мы занимаемся любовью на диване, а рядом, на кресле, где беспомощно и не подозревая ни о чём дремала тёмная кофточка девушки, Герострат нежно насилует эту кофточку.
Девушка счастлива, она ничего не замечает, сладостно полузакрыв глаза, а я это заметил, и от этой абсурдной зеркальности, раздвоенности секса, мне почему-то безумно смешно.
Девушка открыла глаза, смутилась слегка, робко спросив:
- Саша, почему ты смеёшься? я делаю что-то не так?
- Ты всё правильно делаешь, ты умничка, не парься, это я так... кое-что вспомнил.
У девушки снова закрываются глаза, мир сладостно гаснет.
Счастливый Герострат сладострастно посапывая и сморщив носик - вцепился зубками в шёрстку на "шейке" кофточки, носику сложно дышать..., - занимается любовью с "тенью" моей девушки, которую она с себя скинула, как в загробном мире: для него в этот миг не было мира, богов, людей.... был лишь он и его милая кофточка в бархатной пустоте: да, коты иногда удивительные романтики и экзистенциальные фетишисты!

Славные были времена! Как-то зимой на ЛЛ я писал статью о писателях и их кошках, и одно место в статье далось мне очень тяжело, со слезами.
Не знал как назвать статью. Случайно наткнулся в сети на совершенно прелестное название: "Знаменитые кошки и их домашние писатели".
Ах, какое название у меня из под носа увели!
Пришлось назвать статью так: "Писатели и кошки, или пушистые духи лунных чердаков".
Смутная аллюзия поэтики Ходасевича и Цветаевой...
Если зажмуриться и произнести это название быстрым шёпотом вслух, то на миг вспыхнет не такой уж и наивный образ, как сперва кажется.

Этот сложный эпизод в статье был о любимом коте Хемингуэя.
Его сбила на улице машина, всего изувечив, и он, с кровоточащими ранами, с открытыми переломами, на передних лапках еле-еле дополз до своего милого друга, ища в нём спасение и надежду.
Хемингуэй поставил ему мисочку молока, и пока кот лакал молочко, выстрелил из пистолета в него: кот ничего не почувствовал.
Он больше не страдал. Он умер под сенью заботы и любви Хемингуэя, нежно коснувшейся всего его существа.
Коту уже нельзя было помочь... Потом вспоминали, что Хемингуэй опустился на колени в траву, и плакал так сильно... никто и никогда больше не видел его в таком состоянии.

Мне этот эпизод напомнил личное.
Моему милому коту было уже 18 лет. Он сменил уже множество имён, словно бы прожив множество жизней: иногда, по привычке, позовёшь его прошлым именем, а он неуверенно и стыдливо так смотрит на меня: а его ли я звал? А ведь он уже другой...
Порой он мне напоминал Билли Миллигана, с его расщеплённым сознанием на множество разнообразных личностей.
Иногда это было даже забавно...
В конце своей жизни он обрёл привычное для кота имя - Барсик, красной нитью проходившее через все его имена.
Он продолжал оставаться подвижным котом, стал мудрее, спокойнее.
Как закончивший ветеринарный институт, я понимал, что у него была неоперабельная опухоль в животе: неизвестно кто раньше пришёл бы за его душой: болезнь или возраст.
Эту осень его жизни я скрашивал как мог. Я был его нежным слугой, заботился о нём как о царе, позволял ему есть на диване, постели, самые вкусные в мире вещи: мороженое и итальянские сыры...

Читая вечером книгу, я время от времени нежно бросал взгляд на мирно дремавшего на полу Барсика.
Иногда он засыпал, сладко «отрубался», как это умеют делать коты: его головка забавно так падала с лапки на пол, переворачивалась, словно чашка с допитым кофе...
Раньше это всегда было забавным: подойдёшь, возьмёшь его головку в руку: такая невесомая, нежно-доверчивый вес.. словно не от мира сего.
Теперь же это было для меня ежедневным кошмаром: а что, если "это" случилось вот прямо сейчас? Что, если это не сон?
Осторожно и печально я подходил к коту - всё же боясь его разбудить!, - опускался на колени, брал его головку, шепча что-то нежное... Боже, как я радовался, почти до слёз, когда он открывал глаза и сладко потягиваясь, как ни в чём не бывало, смотрел на меня, словно бы спрашивая: ну что случилось? Зачем ты меня разбудил? Знал бы ты что мне сейчас снилось! Тихая комната, наполненная очаровательными тёмными кофточками...

Однажды моя девушка уехала по делам на пару дней из города.
Я спал в постели один. Вдруг, чувствую нежное напряжение постели: кто-то запрыгнул на неё, тихо крадётся к моему лицу... открываю глаза: Барсик коснулся тёплым носиком моего носа.
Он так и раньше иногда делал, словно бы проверяя что-то: ты точно спишь? Зачем? За окном такая славная луна! Всего 3 часа ночи, пошли поиграем!!
Вот и сейчас было так, но не совсем...
Он издал какой-то странный, грустный шёпот мяуканья.. Я включил свет, и увидел страшное: мой милый друг изменился. Его как-то прижало к постели, лапки - полусогнуты, вкрадчивы, глаза - покраснели: кровоизлияние. Он ослеп.

Бедный, он сам безумно испугался в ночи этой жуткой тьмы: впервые в жизни он не мог видеть во тьме: это была та самая вечная ночь... Он шёл, крался ко мне в безумном мире, который впервые касался его чем-то жутким, неизвестным, ударяя то в носик, то в плечо: тёмная беспредельность вдруг нависла над ним... он спасался от неё, прижимаясь к полу, словно она была рядом, словно она растёт, заполняя комнату и мир, давит на него сверху.
Я сразу всё понял. Боже, что я пережил тогда ночью!
Мой милый друг мучился, умирал у меня на глазах, а я ничем не мог ему помочь: он еле-еле, сквозь сошедший с орбиты мир, с безумно и странно повисшими в невесомости сумрака комнаты вещами, предметами, добрался до меня, ища во мне опоры и защиты от этого вдруг сошедшего с ума мира, а я.... я ничем не мог ему помочь!

Я лежал с ним на полу, раздетый, обнимая его и смотря ему в прищуренные глаза (словно он боялся взглянуть на этот изменившийся мир), слёзы текли у меня по лицу... я говорил ему самые нежные и тёплые слова, я просил у него прощения за все те "маленькие комнатные мучения", какие причинил ему в детстве, когда дети порою любят вымещать на беззащитных и слабых свою боль, которую ему причинил мир: но иногда это вырабатывает какой-то мучительный иммунитет к жестокости и злу как-таковому, на всю жизнь.
Мы как-то не задумываемся о масштабе тихой жертвы домашних животных и природы в целом, участвующих в духовном преображении человечества не меньше, чем Достоевский, Моцарт, Эль Греко.
Я с ним лежал так всю ночь на полу. В разных комнатах: Барсик иногда поднимался и крался в другую комнату (он так обычно охотился), хотел запрыгнуть на кровать, но не смог этого сделать, грустно сорвавшись и потерпев крах перед этим маленьким препятствием, упав на спинку (он посмотрел... не на меня, нет, но в мою сторону, где был мой влажный от слёз голос, посмотрел на мой голос, и грустно, почти шёпотом, мяукнул - как ножом по сердцу: Саш, что со мной происходит? Зачем это? что с этим миром случилось? Я боюсь... мне страшно в нём жить. Обними меня...
Слёз уже не было, они кончились. Был жаркий комок, клубок тишины в горле, но потом и он исчез, размотался, слившись с телом, и настало слепое, тёмное безмолвие тела, глаз и губ: лишь мы двое на полу, и никого больше, ни мира, ни бога, ни людей... какие-то блики луны текли по полу, тень какой-то пушинки, похожая на паучка, играла с тенью от моего пальца...

Настало утро, мир, и я, прижав моего милого друга к груди, как в детстве, пошёл с ним в ветклинику, на эвтаназию...
Казалось, я сам шёл умирать, со слезами на глазах. Хотя умирать самому, всё же легче, понятней, чем вот так...
Как человек, у которого была попытка самоубийства, могу сказать, что это очень похоже по чувствам, почти зеркально: словно разбили зеркало, а в нём чудом осталась вся милая красота природы позади тебя... но тебя уже нет.
Странное совпадение: когда я июньским утром впервые нёс с «птичьего рынка», ещё полуслепого котёнка домой, едва умеющего стоять на ножках, на красной футболке у меня тепло взошло тёмное солнышко: он описал меня.
Это было так мило тогда! И вот, спустя года, я также нёс его на своей груди, едва стоящего на ногах, ослепшего, нежно, как ребёнок, прижавшегося ко мне: он также чуточку меня описал...

Вечером, за окнами, под фонарями мерцал и тихо падал пушистый снег, похожий на призрачных мотыльков.
Свет от луны стыдливо, словно бы поджав ноги, лежал на полу, время от времени то отворачиваясь, то грустно смотря на меня (редкие тучи бежали по небу).
Курил в темноте комнаты, как свеча, оплывающей тенями и звуками затихающего города.
Комната погасла. У окна тянулся стройный дымок занавески. Я остался наедине с пустотой, блёсткой, как обрывки моих редких мыслей, несущихся из пустоты в ничто.
Когда я лежал на постели среди ночи, то проваливаясь в сон, то скользя по нему, как по прозрачному тёмному льду, меня стали мучить фантомные боли "нежного напряжения постели".
Казалось, что кто-то тихо, по привычке запрыгнул на постель...
Ноги были грустно сиротливы без тёплого, милого веса на них... вес одеяла казался лживым и мерзким, пустым.

Потом приехала моя девушка, узнала обо всём, обняла меня и прижала к себе.
Я ей рассказал о своих суицидальных мыслях, и что если бы она приехала на день позже… могло бы случиться страшное.
Странно звучит, правда? Мы часто, с той или иной долей понимания слышим о том, что человек кончает с собой из-за другого человека, его смерти или расставания с ним, что также является маленькой смертью.
Но чтобы кончали с собой из-за животного...о таком я не слышал, если честно, и в этом божественное высокомерие человека перед миром животных, природы, доселе, из-за стыда быть может, не описанное ещё в литературе: животных можно держать для удовольствия, или чтобы скрасить ад одиночества, о них можно даже грустить и всплакнуть, когда их не станет... но чтобы умереть из-за них...
Грустно всё это: мы с лёгкостью можем увидеть животного в человеке, но чтобы человека в животном, вон в той милой звезде... для этого нужна искренняя любовь и труд чувства, не делящего любовь на "большую и маленькую".
Поймите меня правильно: я любил своего кота так, как любят лучшего друга, самого родного человека, с которым пережил многое, кому в ночи доверял свои заветные мечты и с кем переживал первую несчастную любовь...
Тогда же, смотря в чудесные глаза любимой, цвета крыла ласточки, я сказал, что если она умрёт, я последую за ней, не задумываясь переступив через жизнь, как через "боль страха смерти", как сказал бы Кириллов.

Когда любимая ночью вставала в своей лиловой пижамке, чтобы не разбудить меня, она, возвращаясь, нежно ступала на постель сначала коленкой, потом, рукой, а потом забиралась вся, грациозно крадясь, словно кошка.
В моей полудрёме эти её касания постели вспыхивали мучительнейшими фантомными болями; этот вес милой коленки, это нежное напряжение постели...
Любимая тихо укладывалась на своём месте, целовала меня в плечо, а у меня из приоткрытых глаз тихо текли слёзы.
За окном падал задумчивый и редкий снег.
На столике лежал зелёный том Преступления и наказания.
Пушистый блик луны на полу, словно клубочек с шерстью, сиротливо перекатывался, играя то сам с собой, то с тенями цветов на обоях.