Память сердца

Посвящается В.

Любовь — память сердца о вечности.
А что есть память вечности о нас? Быть может… безмолвие, пульсирующее в бездонных сумерках космоса?
Я не помню, кто я: у меня редкая болезнь: amnesia endimionicus.
Моя жизнь похожа на сон: я путаю свои воспоминания и воспоминания других людей, сны искусства и свои.
Я искренне и самозабвенно, до слёз отчаяния недавно вспомнил в вечернем парке о гибели Настасьи Филипповны, и, к своему ужасу и стыду, я толком не помнил, кто я: Рогожин, или Мышкин.
Мне даже казалось.. что я — призрак Настасьи Филипповны.
Я не знал, кто я: жертва, или убийца.
Остановившись посреди оживлённой улицы, я трогал дрожащими руками своё лицо, тело.. робко подошёл к витрине магазина со свадебными платьями и.. слёзы вновь прорвались во мне: я смотрел на своё прозрачное отражение; сквозь меня проходили люди, мужчины и женщины, улыбаясь во мне и говоря о чём-то своём.
Ласточка вылетела из моего правого виска, в синеву, словно грустная мысль о любви..
Неужели я был убийцей? Я убил женщину? Или же я — Мышкин?
И снова я трогаю своё лицо, стоя перед блёсткой, прозрачной темнотой омута витрины.
В какой-то миг я замечаю, что движения моих рук, похожи на поглаживающие: я гладил не столько своё лицо, сколько шелест кленовой листвы, отражённый в моём лице с синим посверком неба.

Это трудно объяснить.. некоторое время я был одновременно: Настасьей Филипповной, Рогожиным и Мышкиным (в душе, ласковым эхом из безымянного прошлого, звучал женский голос: Мышонкин ты мой..).
Тройной ад боли, сострадания и вины.
Хотелось или сойти с ума, или умереть, убить себя: так непереносима была боль и тёмный ужас непонимания, что происходит: тройное отрицание «я» — Кто, я?
Обычно, люди с трудом выносят единичное отрицание «я».

Однажды я ехал в трамвае, номер 17, прижавшись виском к голубеющей прохладе окна.
За окном, вдалеке, приближалась гроза. Пахло дождём, и чуточку космосом.
Не знаю, по какой ассоциации мысли у меня это случилось. Быть может, я увидел на проезжающем рядом, белом грузовике, с рекламой отдыха: средиземное море на закате..
И как грузчики, при переезде, выносят зеркало на улицу и в нём мерцают дивным, мгновенным сном, человеческие лица, ласточки в небе, высокий шумящий клён и фонарь, и оно по-детски изумлённо смотрит своими широко открытыми глазами на дивный мир и изумляется ему навсегда, как ребёнок в раю, так и тут, словно бы ангелы несли на белых носилках раненого ангела: красоту лазури, облаков..

Я закричал и прижался горячим лбом и руками, к окну и горько заплакал.
Мне представилось, что я.. только-только узнал о гибели Перси Шелли, чья яхта затонула в грозу, недалеко от залива итальянского Ливорно.
Утратив память и пол, я в этот день был Мэри Шелли: я был в отчаянии и физически ощущал это безбрежное горе, усугублённое болезненной слабостью после недавно перенесённого выкидыша: я ясно помнила, как Перси на руках отнёс меня в ванную, наполнил её водой со льдом и лишь это смогло остановить моё кровотечение).
Я вышел из трамвая где-то на покачнувшейся отблеском вечера, незнакомой остановке, в глубинке России 21 века, и потерял сознание.

В один пасмурный, но прекрасный апрельский вечер. в парке, я вдруг осознал себя, прижавшимся к фонарю.
Я совершенно не знал, кто я.
В душе порхали тускло освещёнными мотыльками, какие-то отрицательные блики самосознания, словно русская рулетка у виска: я мог вспомнить себя кем угодно: Есениным, подвыпившим на московской вечеринке, Айседорой Дункан в её первый приезд в Россию, когда Есенину было только 13 лет, Крисом или Хари, из Соляриса, Маяковским или жестоко изнасилованной проституткой (это болезненное воспоминание однажды чуть не убило меня, я упал посреди кафе, на пол, сжавшись в комочек и закрывая дрожью рук, свою изувеченное и заплаканное лицо, вскрикивая от ласковых касаний женщин и мужчин, что наклонялись ко мне, желая помочь.)

К счастью,  в тот тихий вечер, обнимая фонарь, словно мачту тонущего корабля, я вспомнил себя простым русским пареньком, правда, первые услышанные мной слова, были произнесены по-итальянски, и сказаны они были — мной:
l`anima esce del cor per seguir voi..
Чуть позже я узнал, что это был 17-й сонет Петрарки, в котором говорится, как он впервые увидел свою божественную Лауру: счастье и скорбь равномерно поселились в его сердце.
Он видел живой отблеск рая на земле, и в тоже время ясно понимал, что ему не суждено быть с любимой: это всё равно что лишиться рая… это даже больше, чем тоска Лермонтовского демона по утраченному раю.
Ад и рай, в один миг..
И почему не Петрарка написал Божественную комедию? Она была бы ещё прекрасней.
Да и называлась бы не «комедией», а… просто — La Divina: Божественная..

Я знал Петрарку и итальянский язык. Не плохо.
Значит, я был образован. А мог ведь вспомнить себя… Мистером Хайдом, Гумилёвым во время расстрела, упавшего бессмертной душой, в вечернюю, голубеющую прохладу травы у безымянной дороги, мог вспомнить себя убийцей-маньяком, чью кошмарную исповедь я когда-то читал..
Почему мне было так важно, кем я вспомню себя именно в тот изумительный вечер?
Ах, так романах 19 века не наряжались на бал, с каким трепетом я подходил к образам моих возможных воспоминаний, словно к одежде души.
Просто.. тогда, я увидел её: женщину всей моей жизни.
Она шла одна по вечерней тропинке и тени листвы клёна, сирени, словно были ласково и покорно постелены к её милым ногам: по своим чудесным кружевным узорам, трепетной воздушности, тени не уступали лучшим тканям Венеции, Флоренции.

Незнакомка остановилась на миг возле меня и с трогательным участием в голосе и в чудесных глазах, цвета крыла ласточки, поинтересовалась, не плохо ли мне..
Мои губы ответили, что мне уже лучше, и, даже, прекрасно.
И губы сами собой улыбнулись от внезапного ощущения счастья.
Женщина грустно улыбнулась в ответ, посмотрела на мою странную фигуру в белых джинсах, синем блейзере: я по прежнему обнимал фонарь, словно он мог упасть без моей поддержки.
Она задержалась взором на изящном готическом плафоне фонаря, как бы вырастающего из моего плеча, подобно просиявшему крылу.

Женщина снова посмотрела мне в глаза, и тихо улыбнулась, но уже словно чем-то в душе, убрала правой рукой каштановый локон за правое ушко и пошла по тропинке, а я стоял, обнимая фонарь и смотрел на её милое, стройное существование в лилово-бежевом платье чуть выше колен и с трепетом чувствовал, как из моего плеча прорезается свет.
Мои губы шептали: vidi una donna..
Мой робкий шёпот, словно ребёнок, потерявшийся вечером, бежал вслед за чудесной незнакомкой, и, когда прозрачно и тепло коснулся её правой руки, у меня сжалось от нежности и боли, сердце: женщина на миг обернулась на меня, улыбнулась и скрылась за тёмными деревьями.

На следующее утро произошло чудо: я снова совершенно забыл кто я, да мне это и не было уже важно, я забыл о том что было за чертой это ночи, словно весь мир обрывался за ней и обнажённый космос полыхал за обоями моей грустной комнаты, обоями, с прелестными ласточками, похожими по цвету на глаза незнакомки и на её дивные волосы..
Да, я снова забыл всё: себя, прошлое и самый мир, но.. странное дело: я помнил свою милую незнакомку, словно в ней одной сосредоточилась моя жизнь, право моё на бессмертие и нормальную жизнь: она одна была моим спасением и чудом.
Я это сразу понял. Всё во мне, доверчиво и навсегда, впустило в себя всю её трогательную, дивную и такую беззащитную красоту, добро её милых глаз и чудесный, словно бы лунный голосок.

Так ласточка, прилетая на родину из жарких стран, как-то по особенному трепещет крыльями, похожих в этот миг на сердцебиение воздуха, встречая солнечную прохладу лазури, целуя её не то что в грудь — в бессмертную и обнажённую душу.
На фресках Тинторетто во Флоренции, есть изображение такого самозабвенного счастья ласточки в синеве над деревьями и ангелами, припавших к ногам Мадонны.
Пронзительно до слёз: простая земная ласточка, выражает всю небесную природу человека и его кротость пред вечностью, богом.
Ах… милые, милые волосы моей незнакомки!
Есть что-то вечное в жесте женщины, убирающей локон за ушко.
Есть что-то в этом от грации ласточки..
Хочется молитвенно припасть к красоте женщины, вот так убирающей локон за ушко.

Я лежал в постели и наслаждался воспоминанием о незнакомке моей.
Боже… роскошь целых двух дней воспоминаний, нежно и крылато удвоенных даже воспоминаниями о воспоминании!
Какое это счастье и дар, просто вспоминать любимую женщину…
Я наслаждался стройной красотой всего её милого существа, как-то сказавшегося разом, вобрав равномерно её бессмертную душу и неземной красоты, тело.
В воспоминаниях вообще есть этот дивная синестезия рая, рудимент райского мышления, когда убирается всё ненужное, и остаются лишь тело и душа, ставшие чем-то блаженно единым, в сияющем, ласковом ореоле природы.

Прошло несколько дней.
Но мне казалось, что прошло несколько веков: всё дивно менялось, я детскими глазами смотрел на самолёты в небе, изумляясь им с улыбкой, изумлялся огромным сверкающим домам, похожим на апокалиптические сталагмиты, дивился смешной и милой моде людей на улице (всё же ничего нет смешнее мужского галстука!).
Мир кончался и начинался вновь, как-то нехотя, с грустной улыбкой, словно его разбудили перед казнью, а он знает, что снова воскреснет.
В небе, перелётные ангелы возвращались на затихшую и отполыхавшую мукой любви, землю.
Впрочем.. это были обычные ласточки.

Я не знал, кто я. Не помнил толком, в какой я стране, в каком веке: Флоренция 14 века? Питер 19? Москва 21?
Я был умирающим поэтом, лежащим в мягкой прохладе вечерней травы; я был потерявшимся ребёнком в вечернем зимнем лесу, крестящимся на луну и молящего у неё о помощи, я был Онегиным и Пушкиным, чудовищем из сказки Аксакова  и даже ласточкой, залетевшей в моё окно, замерев на постели: и все, все были влюблены в мою незнакомку...
Да, чудесным образом, я забывал весь мир и себя, снова и снова, но помнил мою милую незнакомку: её святая красота светила во тьме моих воспоминаний, путеводною луной: мой смуглый ангел. Mio angelo bruno..

Постепенно, комната моих воспоминаний, словно при переезде, зацвела новыми, постоянными вещами; мои мысли и чувства, по сути, ни чем не отличались от лёгкой синевы обоев, полочек с книгами, как бы парящих в этой синеве над постелью.
Есть мысли в душе, как уютная постель: на них хочется отдохнуть и даже сжаться в комочек, мечтая о чём-то своём.
Странным образом, все мои воспоминания и мысли, так или иначе, были связаны с незнакомкой: она, словно Бог,творила мой мир, доверчиво расширяющийся от моей комнаты, дальше, блаженно-дальше, в мир.
Сначала, комната с воспоминаниями была скромно обставлена: каштановый столик в углу, картина Данте Россетти с девушкой в лилово-бежевом платье, напротив постели. да книжная полочка.
Бывало, возьму с полочки «Дворянское гнездо» Тургенева, а там.. в этой стройной, вечереющей щели, мерцает космос.
Космос мог притаится повсюду: вон за той бежевой вазочкой с ласточками, или в женском письме..
Да, в моей грустной комнатке появилось женское письмо. Бог знает, как оно ко мне попало.
Письмо-лунатик. Оно стало жить со мной в постели. Я.. боялся его открывать.

Я робко прикладывал ночью письмо к уху, словно лиловато-сизую ракушку, шумящую не то морем, не то небом и звёздами, и улыбался от счастья.
Я смутно что-то вспоминал, припоминал с ласковой и грустной улыбкой, и апрельский парк, и мою незнакомку, сидящую в лилово- бежевом платье на лавочке с томиком Петрарки на коленях.
Она была так божественно прекрасна..  Карий ветерок её волос, слегка развевался над её правым плечом.. как у Лауры, когда она выходила из церкви святой Виктории, и Петрарка впервые увидел её в то апрельское утро, прислонившись в бессилии, к высокому клёну.

Зачаровавшись от такой красоты, я нежно забыл обо всём.
Я улыбнулся от мысли, что счастливый Петрарка у милых колен самой прекрасной женщины в мире.
Я позавидовал ему и.. страстно захотел оказаться на его месте: просто почувствовал, что я принадлежу этой милой незнакомке на лавочке, принадлежу весь, без остатка: так ветерок зацветает под крылом ласточки, принадлежа только ей и вечности, и в этом таинственном сочетании — вся тайна подлинной свободы любви, т.к. идёшь путём красоты, не столько подчиняясь ей, сколько соучаствуя в её полёте и волшебстве мира.

Я остановился у лавочки. Девушка читала и не обращала на меня внимание.
Хотел что-то сказать.. но дыхание предательски замирало в груди.
Мою грудь разрывало неизъяснимое и огромное чувство.. но я молчал.
Пауза затянулась несколько больше положенного.
Девушка перевела взгляд с Петрарки на меня, тихо улыбнулась и снова погрузилась в сонеты.
Набрав в лёгкие воздух, я уже хотел вымолвить заветное слово..
Я желал вместо слова, просто опуститься на колени, к милым, смуглым ногам незнакомки.
Но разве так знакомятся на улице? В каком веке так знакомятся?
И.. в этот миг, случилось настоящее чудо: за моей спиной, сам собой зажёгся фонарь, словно крылатое чувство моё, нежно осветив лицо и всю чудную фигуру девушки с синим томиком Петрарки на коленях.

Было около 5 часов и просто пришло время зажигать фонари.
Если фонари зажигают… это тоже, кому-нибудь нужно. Быть может, чтобы звёздам не было так одиноко в ночи?
Я стал многое припоминать: я и незнакомка стали встречаться и полюбили друг друга так, как мало кто отваживается любить на земле.
Улыбки счастья, сменялись грустными улыбками… словно осень наступила в Эдеме и в синеву стала срываться листва.
Я припоминал кошмарные ссоры и тихо плакал в постели, или прильнув виском к голубеющей прохладе окошка в трамвае: я не могу вынести без слёз той боли, что причинил любимой.
Порой я каждый новый день проваливался в воспоминания одной и той же ссоры, переживал этот день снова и снова, словно в нём была вся тайна мира и любви, и если его прожить неправильно — мир погибнет.
Это… было невыносимо, каждый день видеть как что-то в любимой умирает в душе. Боже.. я каждый день умирал в груди любимой. Она умирала снова и снова, исчезая из моей жизни и появляясь вновь, ласково улыбаясь в нашей постели..
На сотый, — тысячный? — день, я не вынес этой боли, которую причинил любимой и упал перед ней на колени… упал ещё до ссоры, утром, но она меня не заметила, лишь с грустной улыбкой оглянулась на что-то.. подошла, протянула руку к моей груди и вошла в неё, взяла через меня томик «Соляриса» и замерла возле меня, чуточку во мне: я чувствовал, как тепло бьётся её милое сердце: у нас было одно сердце на двоих..
Есть кошмарные ссоры, весь экзистенциальный ужас которых, не в громких словах и жарких словах, бьющейся посуде и хлопающих дверях, а в обрывочном холодке писем, космическая тишина между которыми, становится всё больше и больше, и сердцу буквально нечем дышать, словно тебя оставили, забыли в открытом космосе. между луной и землёй..

Наконец, я вспомнил свою неудачную попытку самоубийства: я лежал в вечернем парке в прохладной и мягкой траве и смотрел на высокие, тихие звёзды: мои губы шептали: ночь, улица, фонарь..
Надо мной, словно ангел, или отощавший в России призрак гумилёвского жирафа, удивлённой и грустной мордочкой света, склонился фонарь.
Предметы в комнате моих воспоминаний, стали чеширски исчезать.
Белые стены воспоминаний.. одинокая и смятая постель, я на ней и письмо любимой, которую я потерял, на груди.
Я забыл, кто я, весь мир пропал, кончился, но я не забыл той боли, которую причинил любимой.
Я тихо плакал в беззащитной, озябшей постели. Плакал Пушкин, Есенин, Онегин, Гумилёв, Лаврецкий, Петрарка и Крис..
Мы плакали о самой прекрасной женщине на земле.
Мы по очереди закрывали лицо дрожащими  руками и кричали в пустоту.
Голубые обои с ласточками, разрывались сами собой. Последние вещи в комнате, падали спиною — безмолвием, в воздух, и замирали, обнажая пылающее безмолвие глубокого космоса, в котором плыла к далёкой звезде, белая кровать, с несчастным безымянным молодым человеком, прижимавшим к груди письмо от любимой, шепча её милое имя.
La Divina..