Анонимность гарантируется

Читаю воспоминания А. Цветаевой. Дошла до “швейцарского периода”, когда сестры учились в Лозанне — в католическом пансионе для девочек. Один эпизод всколыхнул мои собственные воспоминания. Не самые приятные, ибо эпизод повествует о некоем анонимном письме, якобы полученным воспитателями, которых автор письма от души полил грязью. Подозрение пало на младших детей, к чьей группе относились Марина и Ася. У воспитателей пансиона и сомнений не было, что кто-то из немногочисленных младших совершил такой подлый поступок, никакие опровержения не принимались — всей группе объявили бойкот.

Обвиняемые в полном шоке — они действительно невиновны. Однако на старших — причем не только на воспитателей, но и на воспитанниц — не действуют никакие уговоры. И вот младшие принимают не по-детски мудрое решение (не в пример взрослым) — они решают, что им Бог послал испытание, которое нужно вынести с честью и достоинством, и они лишь неустанно молятся Ему. В течение двух недель находится настоящий виновник (мы не узнаем, кто это, Анастасия Ивановна не раскрыла подробностей). Бойкот с младших снят — в пансионе восстановлены прежний мир и в человецех благоволение.

В моей детской биографии была похожая история: близкой школьной подруге кто-то подбросил “грязное письмо”, анонимное. С какой стати она решила, что анонимка пришла именно от меня — до сих пор понять не могу. Мы с ней дружили крепко и нежно, душа в душу, отношения наши были чисты и бескорыстны (не хуже, чем в пансионе благородных девиц). Никаких ссор или недомолвок, насколько я помню, письму не предшествовало... Она написала “ответное” письмо мне, сообщив, что наша дружба завершена. Конечно, я пыталась с ней поговорить, убедить, что никакие анонимки мне даже в голову не приходили, прояснить ситуацию, наконец. Но подруга меня игнорировала: я могла, например, подойти к ней во дворе, попытаться заговорить: “Оля, я не понимаю, в чем дело? С чего ты взяла...” Но она отходила в сторону или демонстративно поворачивалась лицом к другой девочке, будто не замечала меня. И что самое обидное — моя мама (!) приняла ее обвинение за правду, убежденная, что такая хорошая девочка, как Оля, не станет понапрасну бочку катить на подругу, значит, был таки за мной какой-то ужасный грех.

Наша ситуация не разрешилась так же благополучно, как у Марины и Аси с их воспитателями в католическом пансионе. Через какое-то время мы с Олей стали общаться, но если только возникала необходимость, и мы никогда, никогда не возобновили дружеских отношений: по-видимому, она меня просто великодушно “простила”. Ну а мама есть мама — она-то и вовсе меня не бойкотировала — лишь продолжала не верить в мою невиновность, а потом, наверное, забыла про этот случай. Мне остается лишь пожалеть об отсутствии у себя той сильнодействующей веры в Бога, которой жили сестры Цветаевы, находясь в католическом пансионе.

Оба случая (и еще несколько других, вспомнившихся попутно) заставили задуматься... не о том, какие гады-сволочи эти анонимщики, нет... Они, должно быть, просто больные на голову, чего с них взять... Я задумалась о жертвах получателях анонимок и сочувствующих им. Почему им легче заподозрить кого бы то ни было и даже порой немотивированно обвинить, чем выяснить правду? И ведь как иронично, что подобными “жертвами” падают люди, которые чуть ли ни безгрешны по определению (по крайней мере в глазах подозреваемого): воспитатели-католички, матери... Гордыня обуревает? Тогда вопрос — кто совершает больший грех и кто тут настоящая жертва?