Как я провёл это лето (силуэт из детства)

Деревня. Солнечные запахи уставших цветов и солнечная скука.
Так скучно и одиноко, что ощущаешь себя Достоевским в ссылке.
На каникулы как раз задали читать Преступление и наказание.
Похоже на чистилище для детей...
Из друзей — только чудесное грушёвое дерево и телёнок Евгений.
Слоняюсь по цветущему дворику. Заглянул в тёмный колодец, аукнул, как в тёмном лесу, и бросил туда камушек.
По странному совпадению, из солнечной пустоты воздуха, раздался голос бабушки, словно камушек как-то связан с бабушкой, как бывает в бреду: Саш, курица забежала в огород, выгони её.

Скучно. Жарко идти до курицы. Беру камушек с земли и навесиком бросаю в сторону курицы, чтобы она испугалась и сама перелезла через ветхий забор, быть может времён Эдема.
Метров 40 до курицы. Навесик оказывается Робин-Гудовым по точности, и камушек попадает курице точнёхонько в голову.
Курица падает в картошку и лежит там без движения, как партизан.
По странной, мистической связи камушка с бабушкой, раздаётся её голос: Саша! Ну что, курицу выгнал?
Я шёпотом, как школьник с невыученным уроком, идя к доске шепчу: выгнал, выгнал… из жизни.
Но в солнечную пустоту кричу: Да, курицы  больше нет.
В общем-то, я не соврал. И от этой едкой двусмысленности правды, грустно улыбнулся.
Осталось осторожно избавиться от улики…
Я ощущал себя почти Раскольниковым, когда шёл на место преступления.

Куда спрятать труп? Может… продать? Странно звучит даже для Раскольникова.
Снова улыбка подкралась к губам, как белорусский партизан.
Оглянулся на сарай. В проёме двери, тёмным блеском улыбается лопата, как мой сообщник-идиот: лицо прижато к земле, смотрит сквозь просвет внизу… словно её заперли там, в сарае, за сны и мечты.
Боже… я уже представил, как ночью, с лопатой и мёртвой курицей иду в ближний лесок.
Звёзды приветливо сияют, роса на траве блестит. Цветок чертополоха мягко ткнулся в коленку, словно зверок.
Красота… Можно даже сказать — романтика.
Думаю, мечтаю: если напишу в школе сочинение, как я провёл это лето… то получу 5+, может даже на олимпиаду пошлют. Или родителей вызовут. Или психиатра…

С этими мыслями я подходил к мёртвой курице.
Наклонился над ней со вздохом… и вдруг, произошло чудо, какое не снилось и Раскольникову.
Курица встрепенулась, ожила и закричала так пронзительно, словно её насилуют где-то в тёмном переулке.
Курица рванула через забор со всем энтузиазмом летающей птицы… но только ногами она бежала по забору, снизу вверх, словно отменили гравитацию.
Это было похоже на бред…
В шоке от происходящего, я выругался на неё… но как-то странно: ах ты… курица! — что звучало так же безумно, как если бы два человека поссорились и один из них выругался на другого: человек! Так могли ссориться лишь идиоты… на земле, или на какой-нибудь далёкой и грустной звезде, — и зачем-то, вдогонку запустил в неё камушек.

По мистической связи камушка с бабушкой, раздался её голос из солнечной пустоты.
И так экзистенциально обидно вдруг стало, что я не пойду ночью в лес, что не стукнет мне в коленку чертополох, словно бесприютный зверок…
С этими мыслями я опускал ведёрко на цепи, в колодец, в синеющую темноту воды, похожей на таинственную прохладу ночного леса.

А на следующий день разразилась сцена в духе Достоевского… или Тарантино.
Приехал старший брат.
Было уже не так скучно, и голос бабушки всё реже звучал из солнечной пустоты, словно прятался от нас.
Мы с братом решили, что у нас есть актёрский талант, только не знали у кого больше, и решили порадовать бабушку, и чтобы она прояснила это.
Нашли мы её почти на «задах», под грушёвым деревом, отдыхающей от мира и нас, в шелестящей лиственности теней.

Мы решили разыграть перед ней сценку из фильма.
Я сорвал несколько ягод ярко-красной клубники и растёр их в руках.
Брат загадочно кивнул.
Я с загадочным криком побежал к бабушке.
Брат не менее талантливо побежал за мной.
Остановившись у растерявшейся бабушки, мы талантливо изобразили ссору, и брат изо всей силы ударил меня правой рукой в лицо (разумеется, сделал вид, что ударил: его левая в это же время стукнула себя в грудь — получился дивный звук удара).

Я талантливо.. да что там талантливо — гениально, отлетел в траву, к ногам бабушки, схватившись с криком за лицо.
Всё лицо у меня было… в алом месиве вкусной клубники.
Я уже искренне начинал смеяться, как и брат.
Мы уже ласково смотрели на бабушку, желая, чтобы и она улыбалась с нами, но… бабушка почему-то не улыбалась.
Она побледнела. Её дрожащие руки, медленно, как во сне, поползли к лицу и замерли у дрогнувших губ: боже… как же пронзительно она закричала! — убили!!! изувечили ребёнка! Гооосподи!!!
Я, с доброй улыбкой и… «изувеченным лицом», подошёл к бабушке, раскрыв объятия, но ещё больше её испугал: ой-ой-ой, боже мой!!!
Бабушка в ужасе закрыла ладонями лицо и замотала седой головой…

Словно в бреду и кошмаре, стали собираться люди: женщины, старики, дети… курица, с каким-то ехидным любопытством выглядывала из-за дерева.
А я смотрел на них и растерянно улыбался, пытался что-то сказать… но у них был эффект как у бабушки.
Оглянулся на бабушку и увидел её, лежащую под деревом, в обмороке: над ней склонилась какая-то женщина.
Перевёл растерянный взгляд на какую-то старушку в зелёном платочке, охающую.
Улыбнулся ей, взял пальцем толстый слой клубники с лица, протянул ей, сказал что-то заикающимся голоском, и скушал.
Старушка тоже чуть не упала в обморок, или того хуже…
Я уже мысленно видел, как пишу сочинение в школе о том как провёл лето… как убил бабушку, бабушек…
И вырываясь от полиции, со слезами кричал, что я не виновен, что просто не нужно задавать детям на лето — Достоевского!
В моих фантазиях, изумлённую учительницу сажали в полицейский бобик вместе со мной. Смеркалось.
А где то в лесу, под бесприютными звёздами, грустно качался на ветру чертополох...