Secondhands lion syndrome - "синдромом подержанного льва" любила называть одна закоренелая другиня редкие, но порой накатывающие на меня спады настроения. Осознанно отличая SLS от простого онегиновского сплина, а по-нашему хандры. Тоска одиночества и не понятости, усталость от тщетности предпринимаемых попыток, присущая некоторым меланхоликам, здесь неотделима от глубоко клокочущей в недрах злобы к себе, к миру, присущая столь многим холерикам. И подобно тому как у похожего на изваяние старого льва лишь кисточка хвоста выдаёт присутствие в нём жизни, так и задетая гордыня предупреждает: стоит её только зацепить ещё раз и будет "взрыв", и под раздачу попадут все, кто окажется рядом. Тоска сдерживаемого гнева.
Мне повезло. Даже если мы подолгу не виделись, она, в эру когда у меня не было даже электронной почты, почти всегда угадывала начало "испанской осени" и пинками и бранным стёбом, который прощается только такому другу и за который в ином случае она получила бы по шее в полном объёме всех своих эмансипированных прав, уводила меня в парудневный загул с тарзанками, покатушками на всём, что движется, скалодромами, выпивкой, разговорами за жизнь, воем на луну (в прямом и переносном смыслах), а порой и потасовками. К счастью, бывало это редко (чаще мне доводилось звонить и со словами: "Слышь, завязывай со своим ПМС, в театр опоздаем! Т.е. как не откроешь? Тогда дверь высажу к чёрту!" - вытаскивать её прогуляться) и о том, что такое КПЗ и "обезьянник" мы знали только из телерепортажей, а в глазах её отца я так и остался, наверное, скромным "ботаником".
Лет в 20 она увлеклась романами Жорж Санд и Хемингуэя. Тогда-то SLS был вытеснен шутливым вопросом "Ты там со старичком Хэмом не пьёшь, а?", на что я, Хэмингуэя не читавший, всегда отвечал, что играю в покер в паре с Хэфом против его "гостей". Долгое время мне было откровенно не досуг читать великого Эрнеста: Мэя, Верна, Еврипида и Софокла сменили Аристофан, Шпенглер, Конт, Ларошфуко. Я честно брал один из его романов с каждым приходом в библиотеку к вящей гордости бабушек-библиотекарей, и так же честно сдавал его нечитанным. Не успевал. Она же каждый раз меня подначивала: "Как ты не читал Хэмингуэя?!" ("Извини, Дельбрюк отвлёк"). А её сравнение меня с каким-то стариком Сантьяго меня раздражало, ибо единственный Сантьяго, которого бы принял, был Сантьяго-де-Чили, а "старика" звали бы, скажем, Аугусто. "Львов" хоть бы и потрёпанным быть всё же приятнее.
Последним, что заставило меня взяться таки за творчество Эрнеста Хэмингуэя, стал фильм Вуди Аллена «Полночь в Париже». Алленовский Хэм – мой самый любимый персонаж фильма. Смеясь в голос с ним над остальными слабовольными героями, я, однако, не мог не удивляться, что общего Ив нашла между нами или, что вернее, между описанным выше состоянием павшего духом и темпераментом писателя. Тем более что киношный Хэмингуэй точь-в-точь соответствует расхожему о нём мнению как буяне, кутиле и ловеласе, охотнику на слонов и прекрасный пол.
Собственно этот сборник, выбранный, во-первых, дабы узнать, кто же этот Сантьяго, во-вторых, исходя из оптимального сочетания цены и качества издания весьма ограниченного в условиях олигополии отечественного рынка, выдающего литературную классику лишь порцелярно, и расставили все точки над "i". Итак...
"Острова в океане" - неоконченный роман фактически о самом его авторе. Томас Хадсон - художник, военный, в прошлом явно авантюрист (не в смысле проходимца, но искателя приключений), любимец женщин. Но в первую очередь он отец. Удалившись от дел, пережив, или скорее пройдя, ибо он не сожалеет о былом, два развода, он поселился на Бимини, где живёт жизнью отошедшего от света денди. Но за размеренной почти райской жизнью кроется одиночество. Одиночество отца, видящего своих сыновей, только непродолжительным летом, когда их отпускают, да и то, нехотя, их матери; одиночество мужчины, который может взять чуть ли не любую женщину, но всю жизнь любит ту первую, единственную; одиночество того, кто видел многое, но сегодня лишь довольствуется призраком воспоминаний.

Томас Хадсон был счастлив, что они здесь, у него, и не хотел думать о том, что они снова уедут. Он и раньше, до их приезда, был по-своему счастлив, он давно уже научился жить и работать, не давая чувству одиночества достигнуть невыносимой остроты. Приезд мальчиков нарушал весь уклад жизни, созданный им для самозащиты, но к этим нарушениям он уже тоже привык.

Дальше? А дальше только ноющая боль от утраты сыновей, от того, что ей это далось легче, найдя утешение с другими. Дальше, попытки заглушить боль уже не пьянящим спиртным, пока ты в увольнительном, а там в океане у тебя есть дело, долг, которым можно отгородиться от безразличия и жалости окружающего мира, заставить себя поверить, что ты ещё нужен, хотя бы потому, что полезен. Самообман, соглашение с совестью, ибо делается это не ради высоких идей, но ради собственного успокоения. Попытка держать высоко голову, осознавая, что...

...горю никакие соглашения не помогут. Излечить его может только смерть, а всё другое лишь притупляет и обезболивает. Говорят, будто излечивает его и время. Но если излечение тебе приносит нечто иное, чем твоя смерть, тогда горе твоё, скорее всего, не настоящее.

В повести "Старик и море" также идея личного долга. Ответственности в первую очередь перед собой, за своё предназначение. Даже если оно - быть рыбаком. Мотив борьбы с природой (в т.ч. своей собственной), преодоления явственен и здесь. Примечательно, что и в романе и в повести одним из ключевых моментов повествования является титаническая борьба с гигантским марлином. Но если в романе мальчик терпит поражение, обретая через него силу характера, уважение и гордость, то старик Сантьяго выйдя победителем, должен вынести удар посильнее - по дороге домой, акулы оставляют от его добычи лишь скелет, а значит, он вновь проиграл.
Пожалуй, в этой книге я увидел сразу двух Хемингуэев: первого, типичного, известного по оценкам и характеристикам его современников и многих поколений читателей, и другого, выбивающегося их этого ряда стереотипов о нём.
С одной стороны, его рубленный слог; масса узкоспециализированных терминов; непременные сюжеты охоты, морского дела или военного; сжатые диалоги, напоминающие скорее донесения разведки, чем разговор двух людей; и прямо противоположные им монологи пространные и порой витиеватые; постоянное, ставшее фактически его визитной карточкой, использование личных местоимений при глаголах ("он сказал/отпил/прицелился", "они думали/обернулись/ели"), словно оставшись недовольными лишь бронзовым загаром, годы, проведённые в Испании и Латинской Америке, решили оставить память по себе в его речи. И, конечно, его манера ставить тебя перед фактом, без преамбул или каких-либо переходов, заигрывания с читателем. Просто прими как данность: умер, перевернём страницу.
С другой стороны, это очень сентиментальный, даже ранимый Хэмингуэй. За бравадой скрывается неуверенность. Самокритика порой не способна скрыть, что это всего лишь "плач по себе", даже какое-то самолюбование. Здесь не поднимаются социальные или политические проблемы (разве что печальные последствия для экономики Кубы и психологического настроя американских военных высылка французских проституток с острова), скорее наоборот, исторические реалии затуманены скрупулёзным анализом in se.
Михаил Веллер как-то сказал: "Хэмингуэй - непревзойдённый мастер легенды о себе". Действительно, из лёгкого ранения и весьма посредственного боевого опыта он вырос в звезду т.н. "потерянного поколения". Браваду и кутежи сделал основной тематикой своего творчества, придав весьма сомнительным поступкам романтический налёт. А с другой стороны, герои Эрнеста Хэмингуэя лучше всего доказывают истину, выраженную много позже Т. Парсонсом, что величие проявляется в том, чтобы красиво стареть, а не умирать молодым.