Солнце бессонных.

​В городе у снега бессонница.
Заплечная сутулинка чего-то ложно-крылатого, белого. 
Ходит, бесприютный, уставший, заглядывает в окна людей...
Вот, одинокая собака приласкалась к нему.
Снег сидит на лавочке, возле него — собака.
Живописная картина: следы человеческие ведут к лавочке, а на ней никого нет, кроме собаки и снега.
Хочется выйти ночью на улицу и отвезти снег на природу.
Обычно, на природе высаживают деревья, а тут — снег.
Тоже живописно: нарисуешь такое — никто не поймёт.
Стоит человек среди высокошумной, древесной тьмы, растущей как бы из плечей, звёзды тихо снежатся на землю, а на ней — белый холмик снега, похожий на могилку.
Снег в лесу недоверчиво смотрит на него, подходит, пригибаясь, словно зверь, смотря исподлобья (подполье взора?) на тебя и как бы говорит: несчастный… что вы с ним сделали, люди?
 
Что такое совершенное одиночество? 
Когда ночью сидишь у окна, словно у монитора ноута: открыты несколько бессмысленных и ненужных вкладок: что-то о снеге, женщине на лавочке, звёздном отсвете огоньков вдалеке.
Смотришь то в окно, то на окно. Перебираешь вкладки, словно грустный пасьянс: женщина села в машину и отправилась к звёздам.
По крайней мере, на горизонте, течение огоньков ночного города сливается со звёздами.
В окне, среди звёзд и лёгкого снега, отражается обнажённая женщина: она похожа на полупрозрачного и сияющего ангела, сжалившегося надо мной и заглянувшего через окошко на 7 этаже.
Улыбаюсь, открываю окно: никого нет. В комнату робко входит снег...
 
- Здраствуй, снег. Будь как дома. Входи.
 
Снег неуверенно оглядывается, не привыкший к такой доброте и с невесомой, неземной деликатностью неразувшегося гостя, ступает по воздуху прямо к креслу недалеко от окна.
Снег ещё не знает, куда он попал.
На белой, словно бы снежной ряби простыни, лежит книга Андрея Платонова.
Лежит без движения, открытая, «лицом» — в «снег».
Словно бы она шла куда-то в метель и ночь, упала без сил, раскрыв объятия чему-то вечному, прибрежно-лазурной вспышке предсмертного сна, и затихла, быть может, навсегда.
Страшно ложиться в эту постель.
Накрыл Платонова одеялом с узорами цветов возле моря.
 
Снег молчит. Опустил голову и со стыдом смотрит под ноги свои: адриатическая слякоть на полу.
Ничего страшного, снег. Хочешь чаю? Или это тебя убьёт?
Ты не думай, здесь тебя никто не обидит.
Я сам выпью то, что тебя может убить.
Впрочем, я это делаю часто: чувствую и люблю так, что других бы это убило.
А я… подло продолжаю жить.
Всё что нас не убивает, делает нас… страннее.
 
Снег оглядывается. Замечает включённый ноут: там порно.
Не пугайся, милый, это тоже грустный пейзаж одиночества.
Но не совсем обычный. Не отворачивайся, смотри: женщина откровенно ласкает себя, улыбается: всё это ложь, тысячи незримых, как тени, мужчин, насилуют её бессмертную душу.
Знаешь ли ты, что она — быть может более одинока и несчастна, чем ты и я?
Закончится её представление, пойдёт в душ, смоет с себя всю грязь чужих взоров и немого отчаяния.
Сядет на кухне, нальёт себе чай и уставится в тёмное окно, на нечто бессмысленное: весенний снег, тающий на лету.
Есть в этой печали весеннего снега, что-то от осенних птиц, улетающих на юг.
Но снегу некуда скрыться от солнца, счастья людей, белоснежного прибоя пены цветов.
 
Всё, что в людях пробуждает любовь — его убивает. Он отвержен и обречён.
На этот весенний снег невозможно смотреть без слёз: напоминает Русалочку, которая превратится с первыми лучами дня, в пену цветов.
Он танцует, порхает у тёмных окон, за которыми спят, занимаются любовью, смеются, пьют чай: он молит о помощи, но никто его не видит, не замечает его муки и ада.
Женщина в синем халатике сидит на кухне, пьёт чай и смотрит в окошко на приговорённый снег, словно на жизнь свою смотрит.
Она встаёт и открывает окно с вечно-перепуганной белой занавеской, впускает снег к себе в комнату, вскрикивая, распахивает халат и подставляет ему обнажённую грудь, сирень сосков своих; слёзы тихо идут по щекам, словно душа умершего у неё на груди, снега: тёплые веточки слёз на груди…
 
Но снег умер не в одиночестве. Он, холодный и отверженный, согрел озябшее сердце женщины в ночи, прильнув к ней и поцеловав с такой нежностью, с какой её никто не целовал.
Снег стал теплом и счастьем, весной и сиренью её сердцебиений: снег стал тем, от чего умирал и чего боялся, и став этим, понял своё бессмертие на груди у женщины.
Теперь ты видишь, как эта милая женщина страдает?
Посмотри на комментарии под её видео: здесь тоже, грустные и одинокие люди.
У них нет имён. Их имена и ложные изображения — это что-то из последнего сна Раскольникова о конце света: человека уже не видно: морды человеческих тёмных страстей.
Темнота, и в ней, змеение странных и обнажённых строчек, всё это вьётся и стонет, пожирая себя и друг друга.
Под ногами женщины — вьётся гнездом тёмный ад.
Снег, дай руку. Давай войдём в этот ад и напишем женщине.
Напишем такое, чего ей ещё никто не писал здесь: стихи.
Ты бы какое выбрал? Не смущайся.
У Ходасевича есть замечательный стих.
 

Не верю в красоту земную
И здешней правды не хочу.
И ту, которую целую,
Простому счастью не учу.
По нежной плоти человечьей
Мой нож проводит алый жгут:
Пусть мной целованные плечи
Опять крылами прорастут!

Что почувствует женщина в своём аду, прочитав эту нежность и грусть?
Прижмёт ли стих к груди? Замечал… стихи похожи на снежинки в раю?
Снег, ты… плачешь? Не надо, милый, перестань.
Я сейчас тоже заплачу.
Хочешь, я отвезу тебя за город, на природу, где звёзды сияют, как верба в ночи а пение птиц похоже на голубую листву в раю после дождя?
Ну не плачь, перестань. Ты сейчас умрёшь. Тебе нельзя плакать. Я.. за тебя буду плакать.
 
Открыть тебе тайну? У меня сегодня день рожденья.
Ко мне никто не пришёл кроме тебя..
Ну так что, поехали? Дай мне руку, снег.
Я покажу тебе, как можно талантливо и весело жить в одиночестве: большинству только кажется, что они одиноки.
По настоящему одиноких не так уж и много: их видно с луны, за версту, даже если они окружены друзьями: люди лунного света.
Пока тебя не было, я пил с Платоновым: поставил книгу на стол перед собой и налил красное вино в бокал перед ней.
Чокался с вечерним окном: с луной, птицами милыми, доброй листвой и даже со смехом женщины вон в том светлом окне.
 
У меня странная жизнь, снег, чем-то похожая на твою.
Да и родился я не менее странно: ровно в полночь.
Одна моя половина была в матери, другая — в мире.
Я был похож на змею, в муке сбрасывающую кожу.
Был миг, когда звёздная ночь и мама — были моим лоном, и я как в невесомости существования, равно не знал, кто именно меня рожает: звёздная ночь, тени деревьев и ветер, или — мама, и, самое главное, я не знал, куда должна была двигаться моя душа.
 
Мама потом говорила, что роды были трудными и я мог умереть.
Врачи не знали, на какое число меня записать: я принадлежу сразу двум дням, вечеру и ночи, и эта мучительная раздвоенность срослась с жизнью и моей сексуальностью.
Снег, я не совсем уверен, что я не умер тогда.
Душа — бессмертна и вечна, в своём голубом, как планета, вращении: она чувствует то, что с ней было и будет.
В какой-то миг, моя душа ощутила весь тот ад, что будет со мной, и словно раненый зверь, бессильно отползла назад, в материнское лоно, где смутно дрожали прозрачные вспышки синевы, птиц и вечернего снега: я смутно помню, в своих стихах вспоминаю, что был всем этим до того, как родился, оттого у меня отношение к снегу, вечеру и птицам — как к чему-то родному.
 
В раннем детстве мне снились кошмары: посреди вечернего парка стоит белая кровать и на ней лежит мама и рожает, с криком, что-то немыслимое.
Врач, в белоснежном халате, похожем на крылья ангела, безмолвно смотрит на ребёночка, и грустно переводит взгляд на маму.
Мама не выдерживает это молчание и спрашивает, кричит почти без сил: почему вы все молчите? Что случилось?
Что с моим сыном? Да скажите хоть что-то! Это невыносимо!
Почему… сын не кричит? Что с ним? Покажите! Дайте мне его!!
Врач неуверенно смотрит на прохожих с детьми, влюблённых мужчину и женщину, идущих под зонтиком в парке, и подходит к маме.
Извиняющимся жестом, бережно, желая этой лаской движения компенсировать безмолвие и трагизм рождения, как бы кладёт это человеческое тепло, на грудь матери, и отступает.
Мама, не веря в происходящее, с грустным прищуром улыбки, смотрит на веточку вечерней сирени у себя на груди.
Её губы вздрагивают, она что-то начинает понимать; слёзы блеснули в глазах.
Она плачет и прижимает веточку сирени к груди, гладит её… раздаётся нечеловеческий крик.
Я вижу всё это почему-то из-за окна: теперь мама в пустой и белоснежной комнате.
Идёт тихий снег. Я — снег, ветер и качнувшаяся тень сирени.
Меня нет. Я прижался к окну и кричу: мама, мамочка, я здесь, я существую, не переживай, со мной всё хорошо!
Ну мама, не плачь, вотон я! Посмотри в окно!
Мама поворачивает заплаканное лицо к окну, но не видит меня, смотрит сквозь меня, и я, ощущая свою стройную, древесную тишину несуществования, плачу, хочется плакать, но плакать — нечем, я робко стучусь в окно — тишина.
Вскрикиваю крыльями птиц, падающим снегом и веточкой дерева за окном и просыпаюсь рядом с мамой.
Она обнимает меня и прижимает к себе с такой силой и нежностью, словно и ей приснилось что-то страшное.
 
Снег, милый снег, неужели я и правда умер тогда?
Неужели звёздная ночь, была моей матерью и тоже рожала меня, и, словно в предании о меловом круге, не удержала меня, и мама, земная мама, меня тоже держала, и я плакал, закрыв глаза существования, кричал от боли, разрываемый земной мамой и небесной, и одна из матерей, не знаю до сих пор, какая, сжалилась и разжала руки свои и.. уступила меня, другой.
Снег, я долго не выдержу здесь, в этом комнатном аду с белоснежной постелью и похороненным в ней Платоновым.
Я умру здесь раньше тебя…
 
Поехали, поехали на природу, встречать рассвет всей природы — весну!
У Пришвина есть чудесная и странная запись в дневнике, на полях: умереть в луче всей природы!
А мы будем с тобой жить в луче всей природы!
Может, только это и есть, жизнь: жить в луче любви к человеку и миру, ощущать сердцебиения — невесомыми, тающими пылинками, танцующими в этом стройном луче.
Вот, сердцебиение идёт по цветущей улице. У Гоголя — ходит по городу Нос, у меня — сердцебиение.
Нет ни тяжёлого блеска высоких домов, ни машин.
Времени нет. Оно блаженно остановилось (как думаешь, почему Гёте не упомянул в своей книге, как остановить мгновение хотела измученная и сошедшая с ума в тюрьме Маргарита, потерявшая ребёнка? Остановить от отчаяния, а не от счастья, как Фауст, а значит, раньше него, этим навсегда его обвинив и пригвоздив к вечности?).
 
Почти так же, сердцебиение могло идти с закрытыми глазами по венецианской улице 17 века или по Питеру Серебряного века.
Слышно вечное пение птиц, ласковый прибой листвы…
Но самое главное, в какой-то миг, ты вливаешься в тёплое море других сердцебиений, и блаженно не знаешь, мужские они или женские, не знаешь даже, человеку они принадлежат или нет, да это и не важно.
В этом море сердцебиений ты сладостно теряешь себя; ласково искажаются сами законы природы: сердцебиение женщины вон в том светлом окне — легко может быть твоим.
Маленькое и опрятное сердцебиение на верхушке дерева, тоже может быть твоим: ах, сердцебиение листвы и ветра!
 
Весна мира наступила и всё стало возможно: нет смерти, расстояния нет, тела и времени — нет!
Снег, ты слышишь? Сердцебиение приподнимается к нам на цыпочках лифта, словно на стволе тишины и ожидания, сейчас распустится листва.
Боже мой! Посреди нашего дома, проросло огромное, прекрасное дерево и зашумело сизой листвою дверей!
Посмотри, снег, дверь открылась сама, как во сне, и на пороге, на уровне моей опустевшей груди, в воздухе, невесомо замерло чьё-то сердцебиение, похожее на веточку сирени!
Это оно! Я узнал бы его из тысячи, с закрытыми глазами!
Я не шучу, снег. Я придумал эту нежную игру — в неё играли ещё в раю, — когда отдыхал на природе с друзьями, и сказал им, что узнаю сердцебиение моей любимой с закрытыми глазами.
 
Я прикладывался губами, ухом, к груди девушек, и сдерживающих добрый смех, парней.
Я так внимательно в детстве не слушал миражи морского прибоя в венецианской ракушке, стоя у окна на 6 этаже.
Странным образом, сердцебиения друзей были полны мыслями о моей любимой: они как бы оглядывались на неё памятью сердца, и я чувствовал эту теплоту отражения, слышал в друзьях моих милых, вездесущее сердце любимой: так  пальцами слушают дождь на коре высокого дерева.
Милый снег, это она, она пришла ко мне! Снег… почему ты молчишь? 
Ответь мне хоть что-то, снег!
 
- Здраствуй, милый. Прости, что так долго молчала.
Мне сейчас нелегко, я словно бы далеко не только от тебя, но и от себя, этой грустной земли: ощущаю себя в другом веке, в 17, 20, не важно...
С днём рождения тебя, родной.
Почему у тебя так холодно и открыто окно? Что с тобой?
Ты плачешь? Иди ко мне, я тебя обниму.