Солнце бессонных

​
Однажды, идя по солнечной улице Парижа, Цветаева подошла к стоявшему у витрины магазина, мальчику, и погладила его по голове: бессознательный жест тоски по Родзевичу, который бросил её: быть может, в этот миг она в душе его называла — мой милый мальчик.
Витрина магазина прозрачно отражала лирическую вспышку неба, листвы, и вдруг, из них, словно их естественное продолжение и душа — рука Марины.
Мальчик смотрит в витрину и чуточку в себя, и совершенно неожиданно, его головы ласково касается, как бы его мечта, почти как крыло белой птицы, и он улыбается, ещё толком не видя женщину за плечами, похожую на его незримые крылья.
Вот, мальчик оглядывается, улыбка на его лице нежно стирается, как робкое слово на школьной доске чьей-то тонкой рукой.
Мальчик уходит в отражение листвы на витрине, перед которой стоит одинокая женщина, закрыв лицо ладонями: мальчик ушёл, а его крылья остались на улице, дрожащие, как листва на ветру.
 
Я часто вспоминаю эту историю из жизни Марины.
Иногда мне даже кажется, что я её выдумала: человек в несчастье вообще склонен к выдумке, творчеству.
Другими словами — склонен к душе, склонён — к душе.
А ещё проще: раздавлен.
В моей жизни есть горе: я не могу иметь детей.
Мой мужчина из-за этого ушёл от меня, оставив наедине с бесплодным одиночеством, не рождающего ничего, кроме боли: боль есть, ночь есть и пустая кровать, а меня нет.
 
Какое страшное слово — кровать, особенно если проснёшься среди ночи и рукой коснёшься прохладной, белой пустоты простыни рядом с собой.
Какая-то до неприличия гладкая и холодная простыня, похожая.. на разглаженное крыло.
Мне иногда снится этот бред, как я глажу утюгом на гладильной доске, своё помятое крыло, и плачу.
Интересно, что будет, если прожечь крыло утюгом?
Карий, заострённый след на белом… словно кто-то грубо наступил на крыло ботинком: стыдно было бы выйти на улицу.
Просыпаюсь среди ночи, глажу озябшую пустоту белой простыни рядом с собой, и плачу, говорю о чём-то нежном и грустном с простынёй, с пустотой.. с его милым запахом.
Да, страшное слово — кровать: кровь, вата, ров...
 
Стала замечать за собой, что становлюсь злой и ревнивой.. к чужому счастью.
Особенно когда вижу, как молодые мамочки небрежно и грубо обращаются на улице со своими детьми: иногда мне кажется, что они им не родные, что я попала в страшное будущее, где клоны выращиваются с детства и как рабы, всегда следуют за человеком.. до времени, пока их не используют, забрав для себя, как нежные органы, их счастье, волю, надежду.
Однажды женщина на улице накричала на девочку и… ударила её.
Я бросилась к девочке, упала на колени и обняла её.
От неожиданной нежности посреди улицы и боли, тоже, как бы похожей на вечернюю, одинокую улицу, девочка перестала плакать и бессознательно прижалась ко мне, но лишь на миг, словно бы её душа изо всех сил желала, чтобы её мама к ней так прижалась.
Случился какой-то синестетический сдвиг в сердце: девочка смотрела на меня теплом своего вздрагивающего от слёз, маленького тела, а взором прижалась к маме: у девочки в этот миг было две мамы.
 
Женщина совершенно не замечала души дочери.
Боже мой! Мне потом снилось, как разгневанная мать, грубо тянет девочку из моих объятий, почти сросшуюся со мной своим теплом, а она, милая, обнимает меня, держится изо всех сил и плачет.
Это было похоже на странные роды в аду моего одиночества: я рожала ребёнка через свою грудь, и грудь моя была разворочена и кровоточила.
В итоге, происходит страшное: мать забирает девочку, совершенно затихшую от отчаяния на её руках, словно её голубой голосок среди неба, закрыл глаза и стал молчанием в руках женщины.
 
Я же продолжала ощущать у себя на груди, прижавшееся ко мне тепло и дыхание девочки: у меня в объятиях осталась душа девочки.
Я как бы в муке выстрадала, отвоевала эту душу у мира и той женщины.
С душой девочки я вернулась домой.
Усадила её на пустую кровать, погладила по головке, сказала, что сейчас принесу кое-что вкусное и познакомлю со своей кошкой Мяугли.
Пошла на кухню, открыла белую дверцу холодильника, похожую на чьё-то озябшее крыло, и расплакалась.
 
Мне часто казалось, что я схожу с ума.
Как-то перед сном я подошла к зеркалу, совершенно обнажённая.
Вдохнула полной грудью, выпятила живот, отчего он нежно округлился: я гладила его со счастливой улыбкой на лице.
Фактически, я гладила пустоту и воздух, своё одиночество, которым была беременна.
Словно бы мой ребёнок умер не только не родившись, но даже и не зачавшись: он оказался сразу, частью неба, воздуха и молчания, как Русалочка.
Эту утрату, смерть на вдохе, отрицательные значение смерти — было невозможно осилить без слёз, словно бы тело вбросили в чуждый и сумрачный мир, лишив движения, осязания.. отказав в праве простой возможности заслониться от этого безумного мира рукой, и даже увидеть то грозное, страшное, от чего нужно защититься.
 
Я впервые ощутила экзистенциальный ужас своего бесплодия: почувствовала себя неполноценно рождённой, как рождаются люди без ног или слепыми: были крылья у меня на груди, и кто-то их вырвал, с корнем, и на их месте остались бледные культяпки грудей с зарубцевавшимся шрамом багровых сосков.
Это было похоже на безумие: я стояла часами у зеркала, раздетая душевно и телесно, и капала с пальцев молоко себе на грудь. 
Молоко стекало бледными змейками по груди и животу, на тёмные волоски внизу живота.
На полу было бессмысленно и мокро, бело. В низ, под ноги было страшно смотреть.
Я закрывала лицо руками и стояла у зеркала, не видя в нём себя.
Почему я не художница? Я бы смогла написать прекрасную по силе картину.. беспросветного одиночества женщины.
 
Это был какой-то лимб женщины: я существовала как женщина, и, одновременно, не отражалась как женщина в зеркале восприятия любимого мужчины.
Если бы Данте был женщиной, то Песней Ада было бы больше… и Рая. Женщина Рай издала бы отдельно.
Кто я? Что я? Словно бы заживо, без анестезии, посреди улицы и января, грубо зажали рот и сердце, прислонили, окунули в темноту и что-то вырезали, и отпустили.. лёгкую, бессмысленно-грустную, идти, оступаясь, по темно покачнувшейся улице.
Что вырезали? Душу? Ребёнка? Женственность? Счастье? Не знаю…
 
Я не верю в бога и бессмертие души, но.. странным образом, в этой трагедии я ощутила как бы фантомные боли как бы обрубленной вечности на груди, под грудью: моя грудь кровоточила остывающим теплом одиночества.
Хотелось напоить этим теплом хот кого-то, но рядом со мной на кровати была холодная пустота и лунный свет.
А ещё ночью мне было страшно открыть глаза: а вдруг.. на этой лунной кровати сидит душа девочки и смотрит на меня?
Это было ещё более невыносимо, чем если бы мне, к виску приставили пистолет, когда я проснулась,но ещё не открыла глаза.
 
Часто я не выдерживала этого взгляда в висок и кричала среди ночи: ложилась грудью на невыносимо холодную простынь рядом со мной, и рыдала, зажимая рот подушкой, набитой как бы… перьями из моих поруганных крыльев.
Во время бессонницы я боялась оставаться в кровати, словно бы на ней… кого-то убили: ребёнка, или женщину.
Мой мужчина однажды сказал мне в кровати что я… неполноценная женщина, раз не могу иметь детей.
Он отвернулся, накрылся одеялом, как крылом, чуточку оттянув его на себя, и моя душа обнажилась, озябла под звёздами: потолка не было: было бескрайнее, тёмное небо и холодные звёзды, и моё беззащитное, обнажённое одиночество под всей этой бездной.
Я лежала ночью с ножом его слова в груди и истекала болью.
 
В какой-то миг мне казалось, что моя боль медленно капает на пол и может его разбудить.
Я опустилась на пол и легла.
Совершенно не понимала что происходит: я разом потеряла и ребёнка и.. женщину. Себя потеряла.
Меня не было. Была боль и вина: ощущала себя убийцей.
Ждала, что вот сейчас, словно в романе Кафки «Процесс», который так любила Цветаева, кто-то постучит в дверь среди ночи, сначала прозрачно и нежно, как в животе женщины ребёнок касается ручками внешнего мира, перетянутого, как бинт, тонкой и тёплой кожей матери.
 
Но вот в дверь стучатся уже настойчиво и грубо, ногами и руками.
Мой мужчина просыпается, из кошмара — в кошмар.
Растерянно оглядывается — меня нет на кровати.
Слышен мой приглушенный плачь из-под неё: ладони на лице.
Ребёнок закрывается в ночи от чудовищ — одеялом.
Взрослые защищаются по привычке, от чудовищного мира — ладонями, по детски беззащитно как бы натягивая их, как одеяло, на лицо.
Дверь выламывают, какие-то чёрные люди, как тени, грубо входят в комнату, и, не замечая мужчину, опускаются под кровать, где лежу я, хватают меня, заламывают мои крылья за спину, и, как преступницу уводят с собой.
 
Боже мой! Сколько я тогда пережила, лёжа на холодном полу!
Я ощущала себя самым странным самоубийцей в мире, словно я убила кого-то ещё до того как родилась.
Я родилась, росла счастливой девочкой… а между тем, во мне уже тёмной занозой пустоты была эта бездетность.
Как это странно, безумно: бездетный ребёнок.
Словно ребёнка уже нет. По улицам, синим лужам, прозрачно отражающим сирень, бежит пустота.
Синева разбрызгивается, птицы взлетают от движения этой пустоты; мальчик в детстве сделал больно пустоте, словно бы не заметив её.. как это естественно.
Я пересмотрела свою жизнь тогда на холодном полу с холостой и родной пустотой отражений на нём.
 
Моя бездетность, была экзистенциальным дулом пистолета, приставленного к виску моего сердца, судьбы: так провидец, ещё до того как поднесёт тёмный холодок дула к виску, уже знает, что мёртв навсегда, склоняясь на колени, в слезах, у почтового ящика, где лежит не пистолет, но письмо от любимой, что его бросила.
Так как он прикладывает письмо к губам, содрогаясь и плача всем телом, не всегда прикладывает пистолет ко рту и самоубийца.
Да что там! только увидя на солнечной улице ту самую девушку, в которую он влюбится, провидец уже знает, что встретил на улице — смерть.
 
Разве женщина перестаёт быть женщиной из-за того, что не может родить?
В этом её преступление? А что будет потом?
Будем судить человека или расставаться с ним за то.. что он не может быть счастливым, не может писать стихи, картины и сочинять музыку?
Но поэт не всегда тот, кто пишет стихи: просто приподняться на цыпочках к сирени после дождя и, не сорвав её, не сделав ей больно, вдохнув её запах и нежность… Кажется, что привстаёшь на цыпочках запаха.

Остаётся ли человек человеком, если он счастлив, когда дети вокруг умирают и мир летит к чертям?
Узнала как-то о трагедии: брат и сестра пошли на озеро купаться: ей — 9, ему — 6.
Мальчик утонул.
Родители мирно отдыхали дома. Мама накрывала на стол… а за окном уже рушился мир.
Ушли два ребёнка, а пришёл один.
Как это безумно и страшно! И как девочка.. вернётся? С каким сердцем? Что скажет? Приговорённый к казни не часто испытывает то, что испытала эта девочка, когда возвращалась домой…
Я месяц была сама не своя от всего этого и рыдала.
Вот девочка доходит до двери, как-то заикающееся стучит. Мама ей открывает с улыбкой… и за плечами девочки, как уставшие крылья, беззвучно рушится такой ненужный, лёгкий и безумный мир.
 
В своих мыслях тогда, возле кровати, на полу, я дошла до странной мысли: нет на свете ни женщин, ни мужчин, ни вообще — людей. Мира тоже нет.
Есть боль, одиночество, радость мгновения и надежда. Всё.
Все эти мгновенные чувства, словно случайная мимика на лице идиота,то появляется произвольно, то исчезает.
Вот мальчик-идиот стоит у витрины, в которой отражается доброе солнце, деревья, и ему кажется, что это волшебный магазин, в котором продаётся счастье: небо и чудесные голоса птиц в синей листве.
Его лица не видно, он повёрнут к людям и миру — спиной.
Но на витрине отражается его прозрачное, почти небесное лицо, то улыбаясь, то грустя: так погода во сне меняется порой каждый миг, словно бы что-то припоминая, как бы ходя по кругу, оступаясь и опираясь дрожащей ладонью дождя, о стену, словно потерявшийся безумный мальчик.
 
Мне часто снится, что я лежу на полу возле кровати, на которой слышится детский плач.
Я улыбаюсь, пытаюсь подняться, но не могу: парализована.
Крик на кровати усиливается; к нему, странным образом, присоединяется и мой крик, доносящийся тоже, с кровати.
Слёзы бессильно текут у меня по лицу.
Хочу сказать ребёнку что-то нежное, материнское… но не могу.
На стене — тени дождя и ветвей.
Открываю рот и кричу, как кричит женщина во время родов, и странным образом, тени ветвей на стене как бы отражают мой крик, я вижу свой крик на стене и пытаюсь дотянуться до него рукой…
Из последних сил я касаюсь своего крика, голос ребёнка закрывает глаза, я теряю сознание, просыпаюсь.
 
Рядом со мной спит молодой человек, мой нежный мальчик.
Его очки лежат на столике и светятся от луны за окном, совсем как глаза кошки, которой у нас нет.
Я его очень люблю, но боюсь ему сказать о своей тайне.
Что он ответит? Останусь ли я для него — женщиной?
Боже мой! В каком безумном мире мы живём!
Почему нельзя любить сразу — человека, душу?
Почему мы сначала входим в лиственность прибоя чужой женственности, мужественности, словно в синюю зыбь случайно стихии, и лишь в зрелости, в старости даже, когда случается отлив этой синевы пола, телесности, словно падает на пол не нужная и случайная одежда, мы видим обнажённую душу человека, лунное дно, и касаемся его как бы впервые, идя по нему, как по поверхности другой планеты, не боясь даже смерти? — Ничто уже не сможет разлучить!
 
Вот и сейчас, лежим на постели он и я, словно в учебнике астрономии, две половинки луны на двух белых страницах простыни.
Он сейчас — моя душа, и такой же беззащитный, каким был бы и мой ребёнок во сне.
Касаюсь ладонью его живота: в нём что-то забавно и нежно урчит, шевелится.
Закрываю глаза и улыбаюсь, приложившись к животу губами.
Если бы мы были в раю, мне было бы всё равно, беременен он, или я.
Можем мы иметь детей, или нет.
Мне было бы даже всё равно, мужчина он, или женщина: я просто бы любила его душу — сразу.
Пол был бы нежно смазан, как поцелуй ангела на краешке плоти, словно на уголке улыбки существования.
Я чувствую губами, как бьётся его сердце вверху живота: бьющий ножками ребёнок-сердце… милое, тёплое моё, как бы я хотела прижать тебя к своей груди!
 
Я тебя люблю. Разве этого мало на нашей безумной земле?
Мы лежим где-то среди ночи, несущейся в пространстве среди звёзд.
Между нами — любовь, словно наш маленький ребёнок: он тепло прижался к тебе, и за его плечами я — как ангел-хранитель.
 

Christian Schloe