Страшный мир ( на мотив Блока)

Быть может, "Школа для дураков", единственная книга в мировой литературе, где толком не известен не то что возраст ГГ., но и его пол.
Спрашивал у друзей, листал рецензии... все как сговорились: ГГ - мальчик.
Стал спорить со школьной подружкой, что мальчик на самом деле - девочка. Она меня обозвала дураком.
Я не унимался: девочка на самом деле была деревом, птицей, звездой и даже старым почтальоном на велосипеде... просто она была больная.
Тут уже не гендерная размётанность души, но метафизически-половая. И если о трагедии 1 знают многие, то об экзистенциальной трагедии 2 не знает почти никто, более того, даже нетолерантно смеются над ней, вообще не понимая о чём речь.
И правда: можно сделать из мальчика девочку, и наоборот, но сделать из мальчика или девочки, зацветшее на апрельском ветру яблоневое деревце, луну в ноябре, тепло прикосновения руки любимого человека, строчку стиха Шелли или Воннегута, или же.. твою собственную, выстраданную строчку, над которой смеются другие... почти невозможно!
(В этом смысле грустно иной раз подумать, до какой степени люди не понимают творчество)
Луна - девочка. Лист дерева - мальчик. Само дерево - нерешительно среднего рода ( прелестно-чеховская фамилия у девушки с собачкой в романе Саши Соколова: Акатова... это и лёгкое парусное судно, на которое смотрела уже чеховская героиня в лорнетку на пристани, и Акация...веточка, Вета, ветер...)
Но прежде всего - мальчик был именно девочкой... душой.
А может и девочки не было. Так, летала раненая птица в вечернем лесу, крича и плача тенями и крыльями.
Меня снова назвали дураком, и я вспомнил свою школу, одну грустную историю, похожую на раненую птицу в вечернем лесу.

Наша школа - одна из самых старых в городе, и во время войны в ней был госпиталь: она вся была истерзана пулями и снарядами, и её бледно-жёлтые стены напоминали лунную поверхность с маленькими кратерами: самый большой - на 3 этаже, от авиационной бомбы. За этой стеной был наш классный кабинет.
Сейчас это светлые и просторные классы, но во время войны в них находились раненые, изувеченные солдаты и совсем ещё юные санитарочки, вчерашние школьницы, со слезами на глазах, бегая между коек, устремляясь к крикам и стонам.
Жутко это: сидеть в классе, изучать Войну и мир, Гоголя, смеяться с друзьями и знать: вот на этом самом месте, где ты сидишь и смеёшься, в муках умирал солдатик, истекая кровью.
А вон та милая девочка в очках за 3 партой, нежно прикорнувшая на сложенных руках на переменке, должно быть, похожа на санитарочку, урвавшую время на 5 минут сна.

А задремать в таких классах, скажу я вам, довольно жутко. Особенно... если ты задремал, и тебя разбудила учебная тревога: жутчайшая сирена, какая во время войны возвещала о немецких самолётах, чёрными тенями крестивших дома и улицы.
Иногда очень странные сны снились в этих классах.
Зима. Свинцовое, безумно-низкое и пустое небо, какое и не снилось князю Андрею, - от этого неба можно сойти с ума и разувериться в вечности души, - и шепоток снега по земле: позёмка.
Земля промёрзла, и окопы в ней - как в аду.
Материала для укрытия почти нет. Зато лежат окоченевшие, мёртвые тела немцев. Ими, словно адовыми брёвнами, укрепляют окопы.
Вот, сидит русский солдатик в окопе и смотрит, как вдалеке, словно чёрные муравьи из картины Дали, копошится враг.
Время остановилось. Стрелки упали, воткнулись в землю противотанковыми крестами: целый клубок стрелок, мёртвого времени: наедет танк на него, и время остановится, апокалиптически осветив всё вокруг.
Вдруг, солдатик, обращает внимание, как совсем рядом от его лица - на него бессмысленно и грустно смотрит лицо мёртвого немца.
Помните как в Войне и мире, Николай Ростов, одушевлённый патриотизмом и бравой идеей, рвущийся сражаться, в конной атаке увидел рядом с собой... "комнатное лицо" французского солдата?

Этот ёмкий образ Толстого - комнатное лицо, гениален!
Он сразу изымает человека из атмосферы войны, и мы словно бы видим обычного юношу у себя дома, в простой и мирной одежде: вот он у столика стоит со своей сестрёнкой и смеётся о чём-то, а сестрёнка отпивает чай, ставит чашку в лиловых узорах цветущей яблони на стол и переворачивает страничку Гёте.
Ну скажите, как, как можно убить вот этого человека? Разве враг - такой? Убить его, значит убить и его сестру, разрушить эту тихую комнату и сжечь книгу Гёте!
Так вот, во сне я смотрел глазами этого солдатика на мёртвое, совершенно комнатное лицо немца.
Был вечер. Позёмка звёзд текла по земле возле тёмного дерева. Я был ранен в голову и плечо.
Левую руку я почти уже не чувствовал, и, в каком-то бреду коснувшись лица мёртвого немецкого солдата, я почувствовал экзистенциальный ужас единения меня, и его.
В какой-то миг я осознал, что не могу отличить, где кончаюсь я, и где начинается он: общий смертный холодок соединил нас, обнял: мы были с ним одним целым. Порой, я терял себя и грустно смотрел, как-то вертикально и сизо, неморгающими глазами немца на самого себя... на русского солдата.

Я стал бредить и говорить с мёртвым немцем.
Немец стал говорить со мной... Звали его Генрих. Он был из Дрездена.
Дома у него остались красивая жена Ульрика и две маленькие дочки. Младшая была парализована.
Он их часто видел во сне, особенно младшую.
Моя рука ласково гладила мёртвое лицо немца, успокаивая его, и рассказывая ему о себе, о маленькой деревеньке под Минском и о своей любимой, писем от которой я уже давно не получал.
Я читал ему стихи Есенина, Гейне и Шелли, рассказывал о том, как прекрасна земля, и как славно было до войны с любимой пройтись вечером возле осенней реки ( это было летом, но любимая говорила с улыбкой, смотря на речку на заре: осень реки.. т.к. её рябь, жёлто-бурой листвой робко шелестела в небо), сорвав ей лиловый цветок, который она прикрепляла себе на милые каштановые волосы возле левого ушка...
А потом я получил письмо, что она погибла при авианалёте..
На этом месте я проснулся в слезах: шёл урок истории, на котором я получил двойку.

А однажды меня с одной девочкой назначили дежурным на звонках: мы не учились в этот день и следили за порядком, сидя за партой в уютной арочке на 1 этаже возле входа.
Девочка листала какую-то книгу Воннегута, а я рассказывал ей историю, в которой что-то взрывается.
Рассказывал как всегда, эмоционально, жестикулируя так, словно в меня вселились несколько итальянцев и один француз.
На словах о внезапном взрыве, я, сидящий рядом с углом стенки, резко отклонил голову, сильно ударился об угол и потерял сознание.
За несколько секунд отключки, в голове смутно пронеслись какие-то окна разбитые, лицо девушки в окне, бесконечно-печальными глазами смотрящей на собаку, похожую на Лису, обезумевшую от смертельной лавины гула с небес: приближался самолёт.

До сих пор помню, как однажды на Новый год, среди жутковато опустевших улиц, после первого и мощного залпа салюта, его праздничного, цветистого грохота, по безлюдной улице неслась несчастная и до смерти перепуганная бездомная собака.
Для людей это был праздник и счастье, а для этой бедной собаки - был конец света: всё рушилось вокруг.
Звёзды падали с неба и из окон мелькали сошедшие с ума, улыбающиеся, орущие лица людей.
Нет, никогда мне не забыть этих несчастных и безумных глаз той собаки, несущейся по пустой и тускло освещённой улице, перебегающей дорогу: ей не было места, нигде.

Очнулся я от прикосновений девочки, у которой было несколько перепуганное лицо.
Дотронувшись до гудящего затылка и посмотрев на пальцы, я с мрачноватой улыбкой увидел кровь.
На миг я снова провалился в какую-то ватную темноту, пустоту, и мне представилось, что ничего толком в мире не изменилось: и спустя года, в мирное вроде бы время, на том же месте, где когда-то санитарочка утирала кровь на лице раненого солдата, одногодка этой санитарочки, быть может, с тем же именем - Маша, утирала на голове кровь мальчика, странно и спиритуалистически раненого от взрыва, произошедшего ещё во время войны.

Я сидел с нею, бледный, в больничном кабинете.
Врач перебинтовывал мне голову, а девочка, с трогательной улыбкой смотрела на меня сквозь свои очки и качала головой: со мной постоянно что-то случалось.
Наша классная, на перемене, встретила меня с тем же качанием головы, но без улыбки, слегка разведя по-женски руками: Александр, ну здесь то, когда всё спокойно, как тебя угораздило?!
Начался урок. Мы с девочкой заняли свои места на дежурстве.
Речь зашла о войне, и она рассказала мне пронзительную историю своей родственницы.

Была чудесная весна. Ликовало солнце и яблоневая листва на ветру. Счастливые ласточки носились в небе.
Всё было мирно и счастливо. Но если перевести взгляд ниже птиц и высоко шумящей листвы деревьев, то проявится осень жизни: полуразрушенные дома, разбитые окна, грустные лица детей..
Вдруг, всё стихло в небе, словно весна на миг оглянулась на что-то, или же устыдилась своей красоты и счастья, закрыв ладонями лицо.
Был авианалёт.. У Блока есть чудесный стих: Дома росли, как желанья, передающий весеннее чувство влюблённого человека, вечером идущего по улице к дому своей милой.
Так вот, в этот страшный день, дома рушились, рушились человеческие желания, надежды и жизни за окнами домов.
В один из домов попала авиабомба, и он загорелся.
На 3 этаже этого дома жила мать с грудным ребёнком.
Дом мрачно пошатнулся, окна разбились, и чёрный дым ворвался в комнату.
Женщина бросилась в спальню с ребёнком, успела его схватить из кроватки и выбежать на улицу, не чуя ног и сбегая по дымным и ослепшим ступенькам.

Когда она оказалась на улице, прижимая к груди своего спасённого ребёнка, из окон её квартиры вырывались уже огненные языки.
Женщина поймала на себе странные взгляды стоящих рядом спасшихся людей: они переводили взгляд на неё и на ребёнка... потом опять на неё, а потом на ребёнка, только на ребёнка..
И тогда женщина тоже робко посмотрела на своего ребёнка прижатого к груди, и... улица огласилась безумным, страшным, нечеловеческим криком: к своей груди женщина прижимала... куклу.
В кроватке лежали ребёнок и кукла, но в спешке спасения, мать перепутала ребёнка с куклой, и спасла куклу.
Такого крика люди не слышали никогда.
Упав на колени, продолжая сжимать у своей груди куклу, ещё пахнущую её ребёнком, женщина своим криком хоронила своего ребёнка, робко и виновато бросая взгляд свой на осенне пламеневшие окна.
Девочка досказывала эту историю со слезами на глазах.
Горячей и душной волной, слёзы подступили и к моему горлу.

Чтобы развеяться, мы пошли с Машей в столовую, где я у неё спросил: Маш, а ты знаешь, что здесь было раньше?
Она ответила - нет. Об этот и правда мало кто знает. Что к лучшему.
Если бы сегодняшние счастливые мальчики и девочки, с улыбками и аппетитом перекусывающие в столовой, узнали, что здесь было, они бы ужаснулись, а кто-то упал бы в обморок, опрокинув на пол поднесённый к губам чай.
На этом месте, во время войны, был обыкновенный морг.

Машенька жутковато улыбнулась. Переспросила, не шучу ли я.. Нет, не шучу.
Стал ей рассказывать историю морга-столовой.
Купил себе яблочный сок и булочку с маком, предложил Маше: она почему-то отказалась и старалась особо не касаться стен столовой.
Стояла грустно, поправляя свою лиловую заколку возле ушка и просила меня рассказать о деталях, связанных с тем временем.
Отойдя в смежную комнату столовой, в глубине я показал ей на старую дверь с железным, огромным замком: а знаешь что там?
Катакомбы, ещё царских времён, ведущие под школу. Там... был крематорий.

Что интересно, это заинтересовало Машу, и я ей пообещал к следующему уроку достать ключ.
Правда, не от этой двери, а от двери в подвальчике, с внутреннего дворика.
Странное, скажу я вам, чувство, когда два подростка, у одного из которых голова перевязана, спускаются в военные катакомбы, в мышиный, шепчущий сумрак прохладных коридорчиков, в коих и свет то не везде был.
Взяв меня за левую руку, робко сжимая её, Маша и я уходили всё дальше, сквозь пространство и время.
Казалось, что школа над нами - пропала.
Учеников и учителей - нет. А есть война, есть ужас смерти и лавина сизого гула с облачной, накренившейся высоты.
Школу завалило, разрушило, и мы с Машей скрылись здесь, и вот-вот выйдем куда-то, где нас встретят раненые солдаты, санитарки, перепуганные, спасшиеся..

Вышли мы в устье относительно просторного помещения, по краям которого стояли ржавые ванны старинного вида: в них обмывали трупы.
Пройдя ещё несколько шагов, мы дошли до железной и ещё более ржавой стенки с полураскрытыми створками: это был тот самый крематорий.
Приотворив одну створку, я посвятил внутрь ( Маша на шаг отступила; моя левая рука слегка напряглась напряжением лески в тёмной воде).
Я не из пугливых людей, но когда ты, словно Данте со своей Беатриче, проходишь ад, доходишь до его сердца - крематория, где исчезает самая память о человеке и его телесном бытии, то понятие о страхе - несколько меняется, а этот чёртов мышонок, юркнувший с той стороны куда-то в щель, словно тень мёртвого человека, перепугал меня не на шутку.
Маша куда-то пропала, отшатнувшись тенью к неосвещённой стене, разбив там лежащее стекло.
Довольно забавная радуга страха: я вспугнул мышонка, мышонок вспугнул меня; я, дрожь моей реакции, с матерком ( если взять гласные буквы моих матерных слов, то получится классический плач младенца с долгой, бессмысленной дорожкой размытой дождём голоса за вечерним дождём), перепугала парализованную страхом Машу.
Вполне возможно, что ужас Маши, вспугнул призрак солдата, робко, со спины, подошедшего к нам в этот миг, коснувшись моего левого плеча.

Если бы в этот момент перегорела лампочка, жутковато лопнув, ярким коконом, то Маша, нестерпимо закричав, сошла бы с ума, и из мрачных катакомб, в свет, дождь и весну, выбрались бы два несчастных подростка, словно живое эхо прошедших времён: сошедшая с ума, плачущая девочка, и грустный мальчишка, с перевязанной головой.
А может и просто, один несчастный и сошедший с ума от неразделённой любви, мальчишка... и имя Маша - словно плачущее ( губами, как в детстве: лилово-сизое ммм..), оступающееся эхо имени Саша, ещё долго бы скиталось в ужасе мрака катакомб, робко касаясь прохладных, мышиного цвета, стен, не в силах найти выход.
И разве так уж важно, что эта неразделённая любовь усугублялась тем, что девочка не так давно умерла?