Восточная легенда

У меня есть одна странность: я не могу спать в одиночестве, и когда любимой нет рядом, я беру в свою постель - любимую книгу.
Довольно часто в моей постели ночуют Анна Каренина, Кэтрин из Грозового перевала, Машенька Набокова, и даже 3 сестры Чехова.
Не так давно я переспал с Сартром, и даже со слепым стариком - Гомером: эта странная ночь мне особенно запомнилась.
Снились какие-то кошмары о Сцилле и Харибде, почему-то в виде двух женских грудей... у Гомера, между которых я должен был проплыть.
Лодка-ладонь перевернулась, и я утонул в женской груди, а прозревший Гомер, огромной величины Гомер, как на картине Павла Челищева - Фата-моргана, приоткрыв один глаз, уставился на меня, на свою женскую грудь, в ужасе, и выругался по-древнегречески.

А на днях я переспал с Генрихом Гейне.
Есть у него замечательный стих - Азра, обыгрывающий древнюю арабскую легенду о таинственном племени Азров, которые полюбив - умирают.
Я засыпал, нежно обняв левой рукой лиловый томик стихов, и думал о своём литературном открытии: мне очень мало было этого стиха: хотелось прочитать об этом целую историю, рассказ.
И вот, перелистывая утром рассказы Андрея Платонова, я наткнулся на один из самых пронзительных рассказов о любви в 20 веке: Река Потудань.
Внимательно его перечитав, я понял, открыл: главный герой, был из того самого исчезнувшего и нежного племени Азров.
Интересно, неужели в нашем мире больше не осталось никого из этого племени? Неужели, последний человек из племени - герой рассказа Платонова?
Не хотелось в это верить... ( почему-то вспомнилась грустно-забавная пародия Надежды Тэффи на этот стих Гейне)

Каждый из нас, полюбив, чуточку умирает. Но вот чтобы целиком умереть? Мне стало грустно.
Вспомнились Ромео и Джульетта. Быть может, и в их жаркой крови текла таинственная кровь Азров?
Ромео ведь изначально, не по возрасту мудро и печально знал, что умрёт, что любовь окончится - трагедией.
В подлинной любви, как полагал Ницше, душа обнимает тело: Ромео и Джульетта не могли жить друг без друга: тело любимого человека в любви - твоя душа. Его душа в разлуке с ним - твоё тело, блаженно приподнявшееся над землёй.
И если любимый умирает, то ты живёшь навстречу ему, в смерть ли, в звёзды ли...

Да, мы часто забываем, что в настоящей любви, человек обретает вторую душу: это его подлинное день рождения.
В хороших отношениях участвуют два тела и четыре души: шесть человек ( эдакий шестикрылый ангел расправляет в небесах свои сияющие крылья), что бессознательно смущает любовников, ибо они ещё не умеют ими жить, действовать, и потому иногда 2 или 4 человека занимаются любовью на постели, а два других человека, прозрачно и грустно, словно размётанные, бледные крылья, лежат рядом, сиротливо смотря на счастливых влюблённых, порою робко касаясь их плеч.
Это холостое, фригидное бытие крыльев и душ, порою толкает человека... к измене, бессознательно желая заполнить эти души, одев их в плоть: распространённая, к слову, солипсическая ошибка в отношениях, иногда приводящая даже к самому тёмному разврату.

Но иногда, в любви существует 3 души и 1 человек: это когда один человек любит другого, а другой - не любит его: да, есть во влюблённости нечто, сравнимое с беременностью.
А иногда есть нечто, сравнимое с абортом и болезненным выкидышем... души, сердца.
Этот экзистенциальный ужас толком ещё не исследован и не описан в искусстве.
Когда это происходит, в тёплой ли ванне, на смятой ли и ночной простыне, то извергнутая из нас душа, в какой-то миг, ничем не отличается от нас, и мы впервые можем не только мыслить дуально, но и сознавать своё существование - двойственно.
В какой-то миг ты понимаешь.. что один из людей на постели, сейчас должен умереть, исчезнуть, ибо "он" неполноценен, ущербен, чудовищен в своей ненормальности обнажённого в своём кричащем и потустороннем бесстыдстве, существовании.

Но кто должен умереть: я? Или же... я?
Одно я, сидя на краю постели, словно открытое и брошенное письмо, свесившее ножки в полумрак, грустно, и как-то ранено смотрит на "я", тоже обнажённое и бледное среди ночи: они оба, неполноценные и ненормальные уроды существования: у одного нет тела, а у другого - души: тела любимого человека.
Оскоминка тишины среди ночи.. Сердце сглотнуло жарко пустоту.
Один человек, как две капли похожий на того, кто напротив него, нежно, на коленях, опираясь на руки, словно на культяпки крыльев, подходит к нему, сидящему на простынке, и обнимает.
Его обнимают в ответ. Оба плачут, целуют плечи друг другу, лица, по-осеннему склонённые: они прощаются, ибо кто-то из них должен сейчас умереть. Но кто?

Каждый из нас любил.. безответно. Чуточку умирал, разумеется. Но как понять, знать, кто из нас тогда - умер? Из двух сидящих на грустной постели?
Помните этот мучительный миг расставания, ссоры с любимым человеком ли, с другом ли?
Так душа отлетает от тела, оборачивается робко, и касается с просиявшей высоты, плеча любимого человека, а оно одёргивается, вздрагивает, словно замученный котёнок на улице, прижимаясь к печальному дереву: оно вздрагивает от касания нежности, и тебе кажется тогда, что ты впервые коснулся, сквозь тело, обнажённого сердца любимого тебе человека.
Вспоминается стихотворение испанской поэтессы Адрианы Ностра, в моём скромном переводе.

Ты стояла на ветру
В тишине осенней.
Листья капали в саду,
Намокали небом.

Ты молчала, я молчал,
И смотрел на лужи;
В небе, тихо проплывал
Мотылёк уснувший...

Мы расстались. Ты ушла.
Я стоял на небе,
в луже сизой; облака
Обнимали плечи...

Умер я. Молчал весь мир.
Вечер плакал солнцем.
Ветер что-то говорил,
Лист качнулся мёртвый...

После ссоры с одним милым другом, обнимая лиловую книгу Гейне, поцеловав её в обнажённое и бледное плечо перед сном ( обложка нежно, словно сорочка ночная, соскользнула с "плеча"), я засыпал и думал о таинственном племени Азра, и мне приснился странный сон.

Я был последним человеком из племени Азра.
Я был влюблён в одну девушку, не замечавшую меня.
В лиловом платьице, нежно улыбающимся на ветру, она вышла из книжного магазинчика, вместе с Сартром, о чём-то с ним мило беседуя: Сартр тоже ей улыбался.
Весь день я был сам не свой ( она меня не замечала уже несколько дней).
Ночью мучился ужасной бессонницей, думая о ней и ворочаясь, как в бреду.
Прошла неделя. Девушка каждый день появлялась в книжном кафе, но на меня - так и не обращала внимания.
Лишь раз, словно нищему на паперти, она бросила в мою ладонь голубую монетку своего взора: лёгкая, сверкнувшая на солнце, мелочь.
Но, боже, как я поцеловал этот мгновенный, звонко-солнечный призрак её взгляда на своей чуть влажной ладони!
И почему она глянула не на меня, а на мою... ладонь?
Чем она это заслужила? Я ревновал её к своей счастливой, словно бы улыбающейся, ладони.

Дни текли всё так же безнадёжно. В одну из бессонных ночей, я лёг с какой-то книгой в постель, и, плача, изо всех сил пожелал, чтобы она мне завтра улыбнулась.
Да, я пожелал это, сказав, прошептав вслух: готов даже отдать за это свой палец на руке!
Это удивительно, но на следующий день, сидя в кафе, переведя взгляд от книги, на меня, она... ласково и чуть отстранённо, улыбнулась!
Это было счастье! Но вечером случилось трагедия: я колол на дворе дрова, мечтательно, раз за разом, перематывая в голове... нет, в сердце, эту её улыбку, сладостно её замедляя, ставя на паузу... и вдруг - удар, крик, словно бы не мой, и солнце жарко приблизилось к лицу и груди, коснувшись пальца: я случайно отрубил себе указательный палец.

Через два дня, ночью, сжимая в объятьях книгу Сартра с пьесами, я молитвенно пожелал, даже чуть зажмурившись, как в детстве, чтобы эта милая девушка, коснулась меня.
Я пообещал пожертвовать пальцем.. на левой ноге.
Каюсь. Это было несколько трусливо и даже отдавало расизмом, по отношению к левой ноге, вообще не участвовавшей во всём этом: несчастный и вечно-чумазый пролетарий человеческого тела в обветшалых подвальчиках ботинок!
И что вы думаете? Кроме как волшебством, это не объяснить: да-да, друзья, она меня нежно коснулась в кафе, когда я потянулся за новой книгой Сартра, и уронил стоявшего рядом задумавшегося о чём-то, Камю, с улыбкой спросив: почему у меня перевязана ладонь?
Я был на 7 небе! Я понял, что обладаю редким и страшным даром!!
Одно меня печалило: до вечера я должен был лишиться пальца на ноге.

Быть может, это несколько подло, но не в силах вынести прохладно накренившейся неизвестности наведённого на меня тёмного дула судьбы, я намеренно подставлял ногу, то к проезжавшей машине ( водитель обругал меня, объехав), то ставя ногу на колоду, коля дрова..
Но ничего не произошло. Наутро я проснулся счастливый: это может звучать странно, но оказывается, от простого прикосновения до пальчика, до его мягкой подушечки, нежно-розовой, как ягодичка искупавшегося младенца, можно быть счастливым!
Я не знал, какого пальца я должен был лишиться, и потому любовно, словно трепетные лепестки вишни по весне, перебирал свои милые пальчики, в какой-то экзальтации счастья называя их даже по именам: Эрнест, Дориан, Жан-Поль, Афанасий и Настасья Филипповна.
Через 3 дня случилось страшное: Афанасий заболел и жутковато распух. Видимо, я его занозил во время колки.
Через несколько дней безуспешных усилий спасти несчастного Афанасия, он скончался: его ампутировали в больнице.

Это был рок: да, мой дар был страшен и беспощаден. Но и любовь моя к девушке была сильна... сильнее смерти, как сказал бы Мопассан.
Жалкий человек! я решил посмотреть, что будет, если я не задействую свой дар? Безуспешно!
Я для моей возлюбленной словно и не существовал!
Этой же ночью, сжимая в объятьях книгу Есенина, я осмелился пожертвовать... несчастным Дорианом, за поцелуй моей милой!
Утром мне стыдно было глянуть на Дориана: я знал, что он неотступно смотрит на меня. Я вслух просил у него прощения, разговаривал с ним, обещая что-то немыслимое, и, наконец, спрятал его под чёрным носком.
Я вздохнул с облегчением!
Наверное, с подобным чувством в древние времена прятали в мешок человека и волокли его на жертвоприношение.
О безумный и проклятый мир!! Моя милая... поцеловала в кафе вовсе не меня, а другого человека, какого-то блондинчика, даже не очень симпатичного, нетрезвого!

Подлец Дориан торжествовал и ухмылялся в моём ботинке, правым локотком задирая Жан-Поля.
Нет, я вовсе не усомнился в своём даре, просто я понял, что каждый раз жертва должна быть больше предыдущей.
Этой ночью я долго плакал ( во сне я долго плакал...вроде что-то из Гейне; ладно, не суть важно), сжимая книгу Андрея Платонова "Счастливая Москва" - я решился пожертвовать своей ногой, пожелав, чтобы моя милая просто меня обняла.
Прошло 3 дня, но ничего не происходило. на 4 день я ехал в машине; весенний асфальт был залит солнцем и слепил глаза; щурилось сердце, улица и даже мелькавшая над облаками листва в сизых лужах.
Вдруг, из солнца выскользнула серая кошка; я резко вывернул руль и врезался в вишнёвое дерево, как-то осенне, преждевременно, сбросившее на машину несколько листьев.

Очнулся от прикосновений к плечу и лицу и чьего-то тёплого дыхания надо-мной.
Это была моя милая! Она проходила мимо и видела аварию: она меня обнимала и шептала что-то тревожно-нежное, прямо мне в сердце.
Увы! счастье длилось недолго: я не мог пошевелить левой ногой - она была жутко травмирована.
Мой дар был силён как никогда! Но меня терзали сомнения: а что, если это ухмылка судьбы?
В детстве, с друзьями, мы порой устраивали засаду на ветер, и ветер попадал в ловушку, крутился прозрачным волчком, взметая в воздух листья, и исчезал, словно редкая сизая бабочка в небе.
Возможно, в судьбе, словно в невидимом воздухе, своей настойчивой мыслью, желанием, этими грозовыми корнями поступка, мы прокорябываем в нём колею, делаем незримые для нас заслонки, и воздух судьбы напрягается, подобно крылу, и вот, сияющий ангел рокового поступка однажды слетает к нам среди обманчивого тумана дня и ранит нас в сердце!

Не знаю, возможно это и так, но это не изменяло того факта, что я любил свою милую до смерти: я не мог без неё жить: что мне моё несчастное тело? Пальцы, ноги, губы? Я люблю её нечто большим, а это тело - лишь преграда для моей любви, подобно пространству, разделяющего два тела.
Как я был счастлив тогда!! Она, моя милая, склонилась надо мной откуда-то с неба и просиявшей листвы, словно ангел, и обняла!
Этой ночью мне приснился страшный сон: я лежал в больничной палате, посреди белой простынки, трагически-маленький, как ребёнок... боже! у меня не было ни рук, ни ног; не было многих внутренних органов.
Я был совершенно слеп и у меня не было... страшно даже представить - мужского органа: на его месте было совершенно гладкое и грустное место, как коленка у ангела.

У меня были лишь слух и сердце, огромное сердце в груди: я умирал, и моё существование поддерживала лишь система жизнеобеспечения.
И тут я услышал чьи-то шаги... её милый, плачущий голос порхал ослепшим мотыльком надо-мной; что-то тёплое робко коснулось моей груди...
Я проснулся в слезах среди ночи: рядом мирно спала моя милая.
Поцеловав её в тёплые волосы на подушке, я тихо прижался к ней, касаясь пальцем прозрачного лепестка её дыхания, нежно покачивая её дыхание пальцем, словно сошедший с ума от счастья и весны, мотылёк: обмакнув палец в её робкое дыхание на губах, ставшего после этого блаженно счастливым и тёплым, я неудержался, и, приблизив его к своим губам - облизнул.
Нога у меня заживала... Да, я всё ещё был последним из рода Азров, но я боялся, жалкий человек, уснуть, боялся, что всё это окажется сном.
Нежнейшим шёпотом, боясь разбудить свою милую, вспугнуть надежду, я рассказывал ей свою любовь и сердце, я ласкал её лицо, шею и полуобнажённую грудь, синей лаской своего тёплого взора...
Я делал различные глупости в ночи, какие происходят во сне, дабы ощутить напряжение мерцающей ткани сна, но не чувствовал его, и успокаивался на время, вновь целуя её милые, карие волосы на подушке, эту таинственно и тактильно-ощутимую тень всего её милого существования: я просто радовался, что она существует, и целовал это её нечаянно и сладостно сбывшееся у меня на подушке, существование, и плакал, и боялся уснуть, или же проснуться: я боялся её потерять, ибо я знал, что не смогу жить без неё.