За прикрытой дверью

Это история одной комнаты, одной ночи и двух человек.
Это был экзистенциальный любовный треугольник: мужчина любил женщину; женщина, относилась к мужчине почти как к другу, и любила кокаин; кокаин был похож на февральский снег под вечерним фонарём - он любил звёзды...
Кто-то может подумать, что кокаин - это некий символ.
Любители психоанализа, подумают о чём-то странном, но всё же, бесконечно нежном, если обойдут все ловушки.

В момент какой-то трагической ревности сострадания, мужчина однажды вечером попробовал с губ женщины - кокаин, слизав порошок языком, ощутив при этом прозрачное, мотыльковое крыло синего холодка, коснувшегося закатного, офранцуженного неба рта - нёбо: холодок на её губах...
Женщина сладостно и пьяно улыбнулась, улыбнулась и комната и темнота, и даже - музыка, играющая из ниоткуда.
Музыка словно была подвешена на тонком шнурке в уголке комнаты.
Она тихо раскачивалась возле окна, почти касаясь пола, и стыдливо улыбалась, как если бы провинившийся человек робко разводил слегка руки: мол, простите, так уж вышло...

Женщина улыбалась и целовала мужчину, и кровать плыла куда-то в ночи в талом, шёлковом посверке прозрачных касаний.
В какой-то миг, кровать вылетела в окно и летела по улице над верхушками елей и парка.
Женщина смеялась, словно ведьма; редкие прохожие изумлённо поднимали свои светлые гелиотропы головок к тёмному солнцу её смеха; рогатый трамвай, которому кто-то словно бы сказал возле тёмного дома с открытым окном, что ему изменили, понурился, погрустнел и плача, тихо свернул в тесный переулок, корябая низкий потолок ночи своими рогами: искры звёздно текли по небу...

Был даже один проказник мальчишка, на сиротливой остановке, ждущий кого-то, пьяный от любви, который зажмурился крепко-крепко, и прыгнул что есть мочи в небо, и некоторое время держался за плывущий, тихо раскачивающийся на волнах ночи, плот постели ( говоря почему-то, что он - Делакруа, и ищет какую-то барку...), пока за его ногу не схватилась не менее, а быть может, и более пьяная от любви, его возлюбленная, в малиновом платьице, и не увлекла его назад на землю.
Женщина и мужчина плыли в ночи на постели, нежно держась за руки и смотря на звёзды.

У женщины улыбалось сердце, словно бы она сделала мир чуточку больше, и кто-то благодарно это заметил.
Да, она словно бы заразила счастьем и душой своей - любимого, и теперь на кровати лежали мужчина и женщина, а между ними, лежало что-то тёплое, нежное, как пушистая душа женщины, как её любовь.
В какой-то миг, женщине стало холодно, и обнажённая, счастливая душа, что лежала рядом, не могла её согреть.
Лежала, смотрела на течение звёзд, курила: вместо дыма, изо рта вылетали округлые слова, зримые, смешные и грустные.
Самым грустным словом, было слово - качели.
Это был одинокий и однорукий сиреневый ангел, тихо раскачивающийся над елями на каком-то ходульном крыле, идя своей покалеченной походкой куда-то.
Самым смешным словом, было слово - душа.
Это был маленький смуглый человечек, затюканный гастарбайтер, с курчавой и тёмной причёской, как у юного Пушкина, с короткими штанишками и не менее короткими рукавами рубашки.
Причём, открытые места кожи, походили на оттянутую крайнюю плоть бледно-розового цвета.
Казалось, что кто-то намеренно мучает его и тянет в разные стороны, распинает; ещё чуть-чуть, и кожа - лопнет, и тогда он освободится и вернётся на свою грустную родину.
Когда он прихрамывая шёл в темноте, болезненно и робко касаясь окон, женщин и мужчин, странно вздрагивая при этом, его бледно-розовые колечки просветов на руках и ногах, казались кандалами.

Женщина затянулась, выпустила дым, увидела слово - любовь, и, вскрикнув, закрыла лицо ладонью.
А в это время, рядом с женщиной, в каком-то бледном ужасе лежал мужчина, смотря на хромого ангела в небе, переступающего через опрятную лужицу луны, смотря на упавшее в тёмном переулке смуглое тельце грустного человечка: из его запястий и груди, по земле, прямо в сумрак, росли карие веточки крови.
Время освободили, и оно весенне взбыстрилось и зацвело.
Вот, на веточках вспыхнули серые, пушистые почки первых звёзд. Звёзды росли и дышали в ночи, превратившись в воробышков.
Возле почек стала пробиваться бледная, клейкая листва колких крылышек.

Мужчина лежал и держался за ладонь женщины: казалось, что если её отпустить, то его унесёт синяя волна прибоя ночи, сбросит с постели туда, в глубину, где ходит и плачет рогатое чудовище.
Мужчина закричал, закрыл глаза и повернулся к мягкой и тёплой душе женщины.
Словно слепые, перепуганные кутята, его руки и лицо, и даже ступни ног, с доверчивой и беззащитной нежностью тыкались в грустную и терпеливую теплоту женской души, зарываясь в неё, словно бы что-то ища по привычке.
Но того, что они искали - не было. Мужчина буквально зарывался в душу женщины сердцем, ладонями, губами... как зарываются в сугроб, когда бредят от холода, умирая: кажется, что зарываешься в тёплые, белые одеяла у себя дома.

Дышал женщиной, вбирая её в себя, словно дым сигареты, до полноты лёгких и сердца, и блаженно задерживал дыхание и жизнь свою: и женщина была с ним, в нём - навсегда.
Но вот, в глазах темнело, безногий ангел подскальзывался на яркой лужице и падал в небо, и тогда мужчина выдыхал женщину, как выдыхают дым в морозную ночь.
Он вспоминал своё детство. Ещё совсем мальчишкой, он вечером тайком курит, зимой за домом.
Затягивается, выдыхает дым... снова выдыхает. Дым не кончается.
Вдруг, женский смех с балкона, из темноты - смех темноты: это уже не дым, а твоё дыхание, дурачок!

Да, мужчине сейчас казалось, что душа женщины стала его естественным дыханием: нельзя просто так выдохнуть его, как дым.
Оно мучительно-сладко и навсегда в него вошло, пустив лиловые, грозовые корни неба в груди.
Душа женщина, словно росток деревца по весне, с осторожной и сладостной болью, разомкнув покровы земли, полного тугого чернозёма волосков, сделало алую ранку губ, похожую на женское лоно, и цвело к небу тонкой, синей веточкой дыхания.
Губы мужчины в муках словно бы рождали женщину: это было уже не вдохновение, а выдохновение...
Дыхание женщины было трепетной и влажной тенью, тепло растекавшейся на ладонях и груди мужчины.
Одно дыхание было у него и у женщины, но его сердце, словно заходящее солнце, светило сквозь грудь и бледную листву ладоней, и тень, пугливым роем мотыльков, приникала, искала защиты на груди мужчины, в его верных ладонях.
Коснулся правой ладонью тени на груди, нежно пригладив её.
Левой - коснулся губ: по тонкому, синему стебельку дыхания женщины, завился ослепшей змеёй, мужской, словно бы ищущий стон.
Вдруг, на край постели, сел воробышек, наклонил головку и как-то боком, грустно сказал женским голосом: Саша, тебе не стыдно? Ты что делаешь? А как же я?

Пушистая тень листочка за окном, пульсировала и вздрагивала на краю постели.
Поджав колени к груди, я сидела в холодном, и словно бы бредящем сумраке комнаты, и беспомощно смотрела на него: он лежал в ночи и бредил; странные, страшные слова срывались с его губ.
Правой рукой он ласкал себя внизу живота; левой - робко касался своих полураскрытых губ - из глаз его текли слёзы.
Вытерев пальцем талую капельку крови, шедшую у меня из носа, я коснулась алым кончиком пальца задумчивой капельки слезы возле его глаза: алая слеза, не думая, сорвалась вниз, словно бы покончив с собой, бросившись в постельную бездну.

Странно это. Он не верил в бога и душу, но в душу верила я, и вот, он словно бы заразился в ночи от меня - душой, и теперь он бредит и разговаривает на два голоса: на его губах говорю я, и он.
Мы обнимаемся, танцуем и ссоримся на его губах...
Слушаю в талом, покачнувшемся полусумраке его слова, и свои ответы...
Это страшно: мне кажется, что я - беспомощный дух, или бесплотное тело, не важно.
Я подсматриваю за своим разговором и его, за моей и его прошлой жизнью.
Неужели я - умерла? Протягиваю руку к окну: моя ладонь - невесомое гнездо ласточки: листочки теней, словно острые клювики птиц, клюют нежность, печаль и звёзды на моей ладони...

Боже, какой он беззащитный сейчас! Ласкает себя в темноте; бредят руки, губы, глаза... жутко.
Ревную ли я? К кому? К себе же? Просит у воробышка прощенья... странный, милый и смешной.
Наклоняюсь к нему, рукой убираю свои же слова, словно ненужную речную траву, пробираясь к нему сквозь наше прошлое и боль.
Вот, он появился на губах: сейчас сорвётся, боже!
Шепчу ему в губы свою нежность, себя. Появляется ещё одна я на губах. Нам тесно. Мы спорим втроём...
Один из нас сейчас сорвётся!
Тише, милый, тише, всё хорошо, я с тобой!
Целую его тёплый голос, губы и сердце: целая радуга поцелуев! Добраться бы до него! Где он сейчас?
Вроде успокоился. Левая рука-лунатик - на краю карниза постели. Правая - в моей ладони, ещё тёплая от ласк.
Ладонь продолжает бредить в моей руке. Бредит и он.

- Да, решено, мы должны расстаться. Я - боль для тебя.
Ты руки тянешь в сумрак, и касаешься боли, непонимания. Долго на тёплых чувствах нельзя протянуть, если их нечем подогреть...
Что-то вечное во мне, словно призрак, проходит сквозь тебя, не в силах тепло и счастливо задержаться в тебе: это похоже на секс в аду..
Я не могу тебе дать того, чего ты желаешь и заслуживаешь, мой ангел, и эта часть тебя - мучается в терпеливой и прохладной пустоте.

( мой страстный голос с его губ)

- Расстаться? Я тебя просто так не отпущу! Да и что значит расстаться? Меня в тебе стало много, как листвы на дереве: сорви её, и рядом ты вспыхнешь вновь листвой и ветром.
Непонимание... ты думаешь, я - себя сама понимаю и не хотела уйти от себя? Некуда.
Вот, теперь я в тебе, и ты меня - гонишь от себя? А если я - умерла? Ты понимаешь, что мне некуда идти уже?

- Перестань, уйти всегда есть куда.
Я не могу быть собой рядом с тобой: я мучительно раздваиваюсь, и не всегда контролирую того тёмного человека во мне, кто нежно говорит с тобой порой, обнимает тебя: я ревную тебя к нему.
Ему то хорошо. Он улыбается и корчит рожицы мне, целуя тебя, шепчет тебе в ушко всякие гадости обо мне. А мне каково? Или тебе нравится принимать ласки от двух мужчин... одновременно? А?
Мне хочется убить его... и что самое грустное, я не знаю, в нём большая моя часть меня, или меньшая?
Убив его, могу уже умереть я.
Мне больно мыслить и чувствовать рядом с тобой: ибо тебе - больно.
А что есть боль? Так, синее касание фар несущейся на нас по встречке - вечности.
В боли всегда чуточку останавливается жизнь. Мы бессознательно, желая умереть, боимся этого, но причиняем себе боль, самым нежным нашим чувствам и надеждам - боль, и чуточку умираем
Родная, заглядывала ли ты в синий зрачок боли?
Там перелётный клин птиц замер сошедшими с ума стрелками часов, там листва умерла среди весны и смысла нет ни в чём, и лишь слышится тёмный, смутный заговор вещей, искушающих тебя богом, вечностью... тишиной.

- Знаешь, я читала "Роман с кокаином" на днях.
Там был дивный, почти толстовский эпизод: два человека стояли рядом. У одного, почти ещё мальчишки, руки другого человека лежали на его плечах.
Женщина говорила что-то в другую сторону от его души, и их близость была мучительна для молодого человека, но вот, она заговорила душою в душу, и души на миг обнялись, но, странно: он вдруг почувствовал, что руки женщины на его плечах, словно бы не притягивают его, а отталкивают: так ужасно ему захотелось вдруг приблизиться к ней ближе..
Вот так и сейчас, твоя ладонь искушает меня тишиной: рука близкого человека, отпустившая твою руку - похожа на порванную струну в ночи: тишина полоснёт по сердцу, глазам ли, губам...
Союз наших рук и губ - остался на месте, но душа твоя - сделала шаг назад, и губы, руки, мучительно напряглись: ты не хочешь подпустить меня к себе, милый...
Неужели мне нужно умереть, чтобы приблизиться к тебе?
Ты хочешь, чтобы я сбросила тонкую и нежную, как ночная сорочка, одежду твоих ладоней и ажурных поцелуев с моего тела?
Я ведь сейчас вся - в твоих руках. Понимаешь ли ты это? Они - моя кожа.

Помнишь, ты говорил мне однажды, что нет плохих людей, что нет чудовищ?
И для чего тогда этот святой и выстраданный взгляд на мир, если близкие люди, словно ножом, уродуют свои отношения и сердца до чудовищности, опираясь на нечто мимолётное и болезненное в себе, слушая их, но не себя, прекрасного?
Это же именно тот путь, в котором ненависть, непонимание и абсурд мира, мучительно прорастают в жизнь, насилуя женщин, детей, целые народу и природу, делая мир невыносимым... чудовищным.
Неужели у мира нет надежды, если ссорятся два близких друг другу сердца?
Тогда нужно остановить этот мир немедленно, не мгновение, а мир, или покончить с собой.
Вспомнила испанскую легенду: когда расстаются навсегда близкие люди, в мире грустно умирает, пропадает что-то самое главное, нежное: звезда в небе, дивный цветок на горе, птица, стих неизвестного ещё поэта..
Мне кажется, что когда любишь искренне и сильно, то когда расстаёшься с любимым, иногда обретаешь мучительный дар видеть всю эту трагедию мировой утраты - разом, и тогда ты живёшь где-то на краю света, где зримо умирают звёзды, природы и нежность.
От этого ведь можно сойти с ума, милый...

Темнота плакала. Женщина сидела в углу постели, и в муке смотрела на этот постельный ад.
Ей казалось, что на постели бредит и живёт странной жизнью мёртвое тело молодого человека.
На её глазах умирал не только он, но и она сама: целый мир рушился и догорал за окном.
Они расставались навсегда, и она ничего не могла исправить: женщина кричала, целовала мужчину в грудь, щёки, бредящие губы и синие глаза, била по щекам ладонью, но он её не слышал.
На его губах продолжалось странное, мучительное существование его жизни, и её.
Они говорили друг другу такое, что не сказали друг другу при жизни... Или как это назвать?
Да, мужчина уходил от неё, словно срываясь с горы в бездну и ночь.
Его рука ещё сжимала её руку, но постепенно слабела, и женщина не могла её удержать: всё её существование, любовь и душа - ускользали от неё, стекая терпеливой и бледной теплотой с кончиков её пальцев.

Сидит в углу тишины, темноты, поджав колени к груди.
От стресса и потрясения всего её существования, болезненно проступила кровь на нижнем белье, и на том месте, где она сидела: осенние капельки листвы в тумане ноября...
Во рту был какой-то металлический и сладко-горьковатый привкус, какой бывает во время беременности, но сейчас это было похоже на экзистенциальный выкидыш в ночи.
Первый и самый гениальный сюрреалист на земле - сон беременной женщины. Беременным порой снятся странные сны, которые могут дать фору всем направлениям искусства, Дали, Сартру, Фриде... да по сути, эти сны женщины и создали эти направления.
Например, иногда беременным снится кошмар, как они рожают совершенно взрослого человека, порою даже своего любовника или друга.

Коснулась дрожащими пальцами влажной простыни под собой, коснулась низа живота...
Как в детстве, когда спрятавшись в прохладной тени кустов на солнцепёке, с каким-то мальчишкой, ела с ним малину: пальцы - сладко-красные. Улыбка на лицах - тоже красная. Сам полумрак улыбается чем-то красным...
Протянула мальчишке малину на ладони, и он её взял, мучительно-нежно задержавшись губами на моих пальцах, коснувшись глазами - сердца моего, тоже, казалось, влажно-алого, перепачканного в малине.
Ха-ха! я кажется брежу! Такое чувство, что я совершила убийство в ночи, на постели: пальцы у меня - в крови, и чьё-то затихшее тело, странно далёкое от меня и от этого мира - лежит рядом.
Но почему, кровь - моя? Или же - общая? Нет, это и его кровь тоже.
Это кровь самой ночи...

Слёзы текут по лицу, капают на колени, на влажную простыню между колен.
Если бы сейчас остановился мир, то слёзы замерли бы матовыми зёрнышками на тонком колоске тишины и боли.
Вот, колосок сломался...
Женщина жутко и бессмысленно улыбается, утирая пальцами слёзы. Касается себя внизу живота, приподнимается на коленях к жутко затихшему мужчине, еле бредящего уже каким-то прищуренным, женским шёпотом, о сошедшей с ума ласточке, очаровательной, почти булгаковской кошке в тёмном переулке с пистолетом и ножом в лапках, о плачущем, заблудившемся трамвае..
Читал какой-то стих, тоже, мной читал...

Ночь лакает молоко
С блюдечка луны.
Бредит талое окно,
Видит чьи-то сны.

Снится окнам осень-ад
В пламени листвы.
Мышь-воробышек, в кустах
Прячется, пищит.

Ах, допито молоко!
Тьма лакает мир!!
Рыщет звёздный коготок,
Сердце-мышь дрожит.

Окна плачут. Плачу я.
Грудь сжимает боль.
На груди лежит дитя:
Спи, умерший мой...

Последние слова, были сказаны по-женски пронзительным шёпотом, словно газовая горелка, укрученная до синего голоска, со слезами в голосе и на глазах.
"Умерший мой" было сказано так обречённо-ласково и грустно, словно бы подразумевалось - "хороший мой".
Словно смерти и нет, раз умер не только ребёнок, но и мать тоже чуточку умерла, обратив смерть в простой сон.
Потом губы мужчины бредили об ангеле ослепшем, мучительно метающегося по небу, ударяясь крыльями о звёзды, металлическую паутину паутину проводов, натянутую между домами, о разбитые окна и чьи-то синие глаза, тоже, словно разбитые: засиневшие утром окна очков: так тень от свечи в окне в ветер, беспомощным лоскутком метается по стенам, сходя с ума.

Женщина улыбнулась уже по-нежному грустно, проводит алым и влажными пальцами по бредящим губам мужчины: её и его слова, словно помада поцелуя, тепло смешавшись, лилово смазались...
На полузакрытых глазах мужчины проступили слёзы, похожие на сверкнувший в лучах настающего утра, нужно-пьянящий, звёздный порошок, который женщина, тихо приблизившись к лицу мужчины, осторожно слизывает с чуть вспугнутых, оступившихся ресниц, словно пыльцу с бархатного крыла мотылька.
В Индии есть поверье: если нашептать на крыло бабочки своё желание, то она улетит в небо, исполнив его.
Ах, если бы можно было нашептать в девственно-смежённый полумрак спящих глаз любимого человека свою душу, заветное желание своё!
Карие мотыльки глаз вздрогнули, заморгали часто-часто, смотря сквозь женщину и полусумрак легко освещённой комнаты, и словно бы взлетели.
На обессиленных губах мужчины, в какой-то сладостной муке, родилось лишь одно тихое, бледно-лиловое слово, обращённое к женщине - люблю...

В рассветном, словно бы прищуренном полумраке казалось, что комната безжизненна и пуста.
Рядом, прижавшись друг к другу на смятой постели, лежали два человека, едва соприкоснувшись руками.
Между ними лежал их ребёнок, кротко всхлипывая, протягивая свои прозрачные, тонкие пальчики к музыке и небу, за её смуглыми и тихими плечами.