Мне иногда снятся чужие сны.
Иные из друзей рассказывают мне свои сны, а я их потом "досматриваю", с некой оскоминкой эстетического стыда, словно подсмотрел чужую душу, подсмотрел чужие сны.
Но чаще всего мне снятся творческие сны, сны героев любимых книг, апокрифические сны, которые мне почему-то хочется потом показать, рассказать другим.

Одним из последних моих снов был сон Ипполита Терентьева из "Идиота" Достоевского, в котором страдающий чахоткой и, фактически приговорённый жизнью к смерти Ипполит, помышляющий о самоубийстве, оказался в одной комнате с чудовищным пауком.
Итак, декорации моего сна состояли из большой, тусклой комнаты, с мрачной картиной Ганса Гольбейна "Мёртвый Христос в гробу" на стене, из старой кровати под этой картиной, на которой небрежно лежал зелёный платок Сонечки Мармеладовой, из трёхногого стула возле кровати, обоев, чуть выцветших, с райской, изумрудной вязью виноградной лозы.
В комнате было два человека : Кафка ( он сидел на кровати, поджав колени к подбородку), и я ( сидящий на стуле со спущенными ногами).
Кафка сидел облокотившись о стену, и с грустной, жутковатой улыбкой тихо раскачивался, бросая бисерный взгляд то на меня, то на закрытую дверь, с сизой, острой полосой света под ней, похожей на лезвие прибоя невыносимо медлящего появления дня.
За дверью чувствовалось чьё-то присутствие. Порой слышался шёпот дыхания, да прозрачная лужица тени словно бы протекала тонкой, пугливой струйкой под дверь, но сразу же высыхала, впитывалась в песок ( ибо вместо пола был тот уставший, перетёртый ветром и солнцем степной и бледный песок Сибири, в котором водятся тарантулы и фаланги).
Я не видел кто это был, но я чувствовал, знал, что это был Свидригайлов. Облокотившись на трость, похожую на долгий, тёмный луч с янтарным, лунным набалдашником с заключённым в него жутким насекомым, он временами усмехался, мотал головой, прищурив глаза и что-то шептал.

Да, забыл упомянуть ещё об одной странной детали комнаты. На противоположной от кровати стене, над которой висела картина, было расположено маленькое окно, с каким-то отцветшем пейзажем луны, хилой веточкой дерева, с бледным туманцем лёгких цветов, и грустной горсточкой огней далёкого города.
С прозрачным, тусклым звуком об окно бился жёлтый мотылёк, словно бы стремясь вырваться из этой комнаты.

Гюстав Доре - Арахна ( иллюстрация к "Аду" Данте)

Продолжение

Вдруг, дверь приоткрылась, бледно зевнула, и сразу захлопнулась.
Сначала стояла гнетущая, леденящая тишина, но почти сразу тишина стала подтаивать, мрачно оживать шелестом движения.
Что-то проникло в комнату.
Я посмотрел на Кафку. Он раскачивался ещё сильнее - неким живым маятником часов,- шептал что-то на немецком о загнанной, чахоточной лошади, о подмастерье художника, перетирающего краски, и пальцем проводящего красный крест у себя на лбу... Кафка резко замер, уставившись взором на стену перед собой, медленно закрыл ладонями лицо ( так дети натягивают на лицо одеяло боясь чудовищ в темноте), и жутко рассмеялся.
Возле окна, со словно бы бредящим и бьющимся в судорогах крыльев мотыльком, сидел огромный паук с белым крестом на спине.
Но странным было то, что этот паук ( в его кротких движениях было нечто женственное) словно бы стыдился себя, своего ужасного вида.
Он медленно засеменил к окну, переступив через обморочного мотылька, тихо ударившегося о стекло, за которым словно бы прозрачно вспыхнула звёздная пыльца.
Паук... нет, это был не совсем паук. В инфернальной орнитологии его можно было бы охарактеризовать как гремучую смесь скорпиона, змеи и тарантула. Спереди он походил на трезубец, похожий на трезубцы у древних хтонических богов, или на трезубец в одной из многочисленных рук Шивы.
Этот паук сначала хотел проскользнуть под мой стул в центре комнаты, но он, словно мелом, был очерчен световой чертой круга от маленькой люстры в виде венка из цветов надо мной.
Уставившись на меня острым, тёмным блеском своих размноженных в каких-то зеркалах ада, глаз, паук грустно засеменил под кровать, с перепуганным до смерти Кафкой на ней.

В какой-то миг, хрустальные цветы люстры темно заморгали, заслезились тусклым светом, и погасли.
В накренившейся темноте были слышны лишь бледные, обморочные касания мотылька об окно, бредящий шёпот Кафки, скрип кровати и липкий, крадущийся шелест, наполнявший всю комнату.
Это было невыносимо! Казалось, что тебя в темноте касаются той жуткой, багровой улыбкой касаний, которые чеширски мелькают в ночи нашей жизни, и мы чувствуем причинённую нам боль страха смерти, тянущейся к нам из цветов, которые мы срываем, не замечая в них змеи, из бледного и жаркого тумана ласк женщины, искушающей нас наслаждением надеждой на жизнь вечную, вечно-земную...
Невозможно было отличить мотылькового касания наслаждения, доверия, помощи, от тёмных касаний боли и зла.
Чем победить, преодолеть эту боль страха? Наслаждением от боли? Своей, чужой? Сотворить такую танталову надежду, что она будет невыносимо разбавленной болью ( боль, словно бог, будет везде!) ожидания жизни, словно мы уже умерли, или ещё и не жили?
Множеством рук тянулись ко мне касания ада и рая. Эти касания словно бы размножились в разбитом и сошедшем с ума зеркале в какой-нибудь палате № 6..

Если бы Кафка не закричал, как кричит приговорённый к казни, перед невыносимо медлящим над ним палачом с занесённым топором; если бы он не закричал от холостой боли страха, ожидания, темно провернувшейся в нём, оперевшись о бледную пустоту, сравнимую со смертью, но более густую, оледеневшую, ибо её можно коснуться... если бы Кафка не подбежал к запертой двери и не застучал в неё руками и ногами - причём, в свете снова замигавших, заикающихся словно бы от страха цветов люстры, он походил с тенями удвоенных рук и ног, на огромного паука, ползущего по стене,- я бы сошёл с ума.

В этом клаустрофобическом, безнадёжном мраке пространства, человек был доведён до того, что превращался в насекомое, в паука!!
Не в силах этого вынести, я бросился к окну. Я попытался разбить его рукой, но... лишь повредил кисть руки, разбив её в кровь, ибо окно было ложным, и пейзаж жизни за окном был лишь нарисован, возможно, сошедшим с ума художником, томившимся в этой комнате-палате до меня.

На этом месте я проснулся в слезах среди ночи. Мою правую руку тепло лизала моя собака, грустно поскуливая.
За окном быстро светало, и тень люстры в форме цветов, прозрачно засеменила пауком к двери.
И тут я вскрикнул, ибо вспомнил, что моя собака уже давно умерла.
Я всё ещё спал, и проснулся лишь во сне, и не мог допроснуться дальше, ибо осознал, что сплю.
Я заблудился в лабиринтах ложных пробуждений, чьи бледные коридоры были испещрены роковым пасьянсом открываемых и закрываемых дверей, откуда доносились нечеловеческие крики.
Моя жизнь была сном, или сон, был всего лишь жизнью? - так змея кусает себя за хвост, пожирая себя же.
И тут я проснулся окончательно, да, кажется, окончательно. Ведь я проснулся, скажите мне ради бога, проснулся?