Чёрные звуки Лорки, чёрная музыка Блока, лёгкие персты женщины, тёплыми и тонкими лучами коснувшиеся плеча.
Блок, Гумилёв... бессознательно хочу обнять поэзию Лорки чем-то сродным ей. Хочу сомкнуть объятья... Так, дальше : образ Ходасевича : Стопами в подземное пламя, в текучие звёзды челом... да, почти сомкнулись объятья, не хватает ещё чуть-чуть, что-то из Есенина и Цветаевой
( как и у Цветаевой, у Лорки стихи часто начинаются с высокого, пепельно-сизого "До" : сердце ступает по нитевидному пульсу строки, натянутой меж телом и душой, и вдруг - прыжок, и строка вспыхивает ярким изломом образа и чувства : так тишина заламывает руки во тьме комнаты, где умер человек), именно в них есть нечто от канте хондо, когда даже шёпот сердца срывается в крик, когда сердце темно захлёбывается душой и миром. Ночь голоса, воздуха. Колодец голоса, зрачка... и сердебиения - световая рябь на стенках этого колодца.
А у колодца - вечный разговор любви и смерти.
А над колодцем - чёрные луны, отразившие небо ночи, и ресничные стрелы зари...
Да, объятия сомкнулись. Горячее, сине hola, Лорка! Через рассветы и звёзды, улыбки и слёзы влюблённых, hola!. Улыбками, звёздами, "фонтанами ночных кипарисов", hola!

Дальше...

"Ива дождя" за окном, "бессонная ночь", тёмная рябь строчек твоих стихов : сердце - поплавком ушло на глубину...
Как дети пальцами слушают дождь за окном, так я касаюсь твоих стихов : слушаю их тёмные звуки.
С тобой не нужно слов, с тобой можно говорить и молча, ловя улыбки звёзд и мира.
Набоков бы сказал, что есть в нашем мире такие улыбки красоты и света, словно некий бог подтверждает ими бессмертие нашей души.
Вот так и с твоими стихами, Лорка : они - яркая улыбка воздуха и солнца в листве : их хочется пить медленными, яркими глотками.
Но какой же тёмной, невыносимо печальной бывает твоя поэзия! Помнишь, ты писал о бессонных звёздах без век и ресниц, отразившихся немо в ночи пруда?
Ты не замечал, что у людей, смотрящих на звёзды, сердца и мысли мерцают в ритме мерцания звёзд? - это музыка сфер! Бессонные, голые сердца-зрачки, трагически и фатально отразившие бога...
Смотрю на звёзды и в томик твоих стихов, севильским веером вздохнувшего в моей руке : знаешь, твои стихи похожи на гербарий из райской листвы.
Вот, выпал странный стих - "Нежданно"

На улице мёртвый лежал,
зажав между рёбер нож, —
и был он всем незнакомый.

Фонарь прошибала дрожь.
Мама,
как он дрожал—

фонарик у этого дома!
Уже заря занялась,
а всё не закрыли глаз,

распахнутых в мир кромешный.
Покойник один лежал
и рану рукой зажимал,
и был он чужой, нездешний.

Как-то трагически, зеркально, он напоминает столь же таинственный и грустный стих Ходасевича

Такова судьба человека, бога и мира : умирать от избытка любви и её недостатка.

Ах эти мурашки звёзд и дождя на фонаре и ночи! Мама, это тихое - мама!.. Голос встаёт на цыпочки шёпота, и тихо кричит - мама! Это возглас земного, детского сердца перед ужасом нечаянного зла и абсурда мира, ранящих и насилующих красоту.
Мама! Сердце оборачивается на природу, к вечной матери своей, но она молчит, отворачивая голос, словно тёмный взор.
Фонарь всхлипывает светом, мерцает, моргает ритмом сердца. Кажется, что он сейчас погаснет, и с ним в мире погаснет что-то бесконечно важное...
А человек с ножом в боку, лежит простёртый в долине вечера, и чувствует нож в себе, как женщина чувствует насильника, как Адам - своё мучительное ребро : тёплое ощущение в себе рождения смерти. Сердце, словно ребёнок, прозрачно и тихо, бьёт ножками под грудью...

Знаешь, Лорка, мне о многом бы хотелось тебе рассказать, например, о Есенине и его стихе "Корова", и об одноимённом твоём стихе, о вашем общем пантеизме любви ко всему живому...
( нет, ты ослышался : не "Кордова" - корова.)
Хотелось бы расспросить тебя о Дуэнде сумрачных танцев и песен андалузок, о Дуэнде Гойи и Достоевского : заломленные бледные ладони страниц над головой, и тёмное цветение юбки танцующей инфернальницы...
Ты писал о Тургеневе, но почему ты не написал о Достоевском? Ты был бы восхищён его Дуэнде : умолкают, душой и болью устраняются муза, бог и свет, и из тёмных уголков сердца, к тебе на грудь зверем бросается тишина, и ты остаёшься наедине с древней, пробудившейся ночью сердца.
Ах, как часто мы хотим быть лишь зрителями почти достоевского действа, когда в нашем сердце борются дьявол и бог... Но редко мы сознаёмся себе, что желаем "опоздать" на эту битву, дабы не оказаться с дьяволом и тьмой в себе лицом к лицу, не желая видеть, как тьма встаёт в полный рост, отражая всей своею бездной глубину наших страхов, грехов и сомнений. Да и кто сказал, что перед нами будет именно дьявол? Кем мы туда придём? А? Нам бы всё ангелов и демонов стравить друг с другом...

Быть может, именно этого танца с ночью и бездной, над бездной, и жаждет неприкаянное зло? Оно лишь хочет выговориться, обнять, прижать к себе... оно и само страшится этих объятий, которые мы рвём на разъятые чётки сердцебиений, искусства и танца.
Вот только после таких танцев и тёмного пения судьбы, порой похожих на "пение" Жени Комельковой из "А зори здесь тихие" перед врагом и смертью, странная тишина обнимает, прохладно одевает тело, проходит сквозь него, обнимая душу, обнимая ещё что-то... и разом, словно отлив, уходит, оставляя тебя наедине ... с чем? Вот это то и самое страшное : малейший жест и звук тёмного желания, мысли, сомнения, страха... грозят сбыться тобой.

Лорка, милый Лорка... Ты никогда не читал Гумилёва? Есть у вас общая тоска по любви, которой нет на земле, тёмное чувство корней неба и ветра, прорастающих в сердце, чувство женщины, как чуда и духа земли, почти спиритически вызываемого из тёмного неба искусства и снов жизни. В ней - тайна смерти и любви. В ней одной, да разве ещё в искусстве, они сомкнули свои объятия.
Ты никогда не ревновал тело женщины к смерти, которая обнимает так сладострастно, жарко и темно, до судорог счастья и боли, как не может обнять ни один мужчина?
Ты никогда не ревновал душу женщины к ветру и солнцу?
Ах, эти розовые улыбки женщин! Они похожи на сладкие, малиновые леденцы : леденцы улыбок!
Как они ласково и сладко тают под нашими синими взорами, тёплыми касаниями пальцев...
Но ты вызвал из ночи мира - женщину-тоску. И как женщина сбрасывает перед любовником своё тёмное платье, так ночь упала к твоим ногам сверкающим кольцом, оголив голубые плечи дня, бледную грудь луны...
Ты с ней остался наедине, среди прохладной долины августовского утра, в звёздной росе, где тебя расстреляли, как и Гумилёва, и она тебя обняла, всем тёмным пением обнажённого тела прижавшись к тебе, касаясь твоих глаз бледными ноготками цветов.

Пульс сверкает синей, тёплой, гладкой галькой. Я - на дне души и дня. Веточка венки во рту... хорошо!
Дышу стихами Лорки, смотрю, как светом колосится вечер глубины надо мной.
Меня нет. Лорки - нет. Я сросся с ночью комнат : гомеопатическая дозировка призрачных касаний любимого человека рядом, сознания себя...
Кажется, что стихи произношу уже не я, а ночь.
Красная книга Лорки светло улыбается на подоконнике на ветру, словно раскрытый гранат, с бледно-алыми косточками вяжущих стихов.

Всё вокруг - раскрытый веер.
Брат, открой свои объятья.
Бог - лишь точка впереди!

Лорка ( лучи)