В 12 главе книги “Тропы песен” Брюс Чатвин описывает, свою беседу с расстригой-аборигеном Дэном Флинном о традиции землевладения и экономического обмена:

«У аборигенов было представление о том, что всякое имущество, «добро», может таить в себе некое зло и способно причинить вред своему владельцу, поэтому оно должно постоянно пребывать в движении. «Добро», служившее товаром, не обязательно было съедобным или полезным. Больше всего людям нравилось обмениваться бесполезными вещами – или такими вещами, которыми может легко разжиться каждый: перьями, священными предметами, поясами из человеческих волос.
– Знаю, – прервал его я. – Известны случаи, когда люди обменивались своими пуповинами.»

Есть у меня одна привычка, с подвохом: мне нравится подсовывать малознакомым, но симпатичным мне, людям хлам из своих карманов. Поэтому в сумке, плаще, куртке всегда наготове какой-нибудь колючий каштан, желудь, персиковая косточка, орех... Этот, как бы случайный, каштан помогает мне определить открытость, непосредственность человека, а ему, при желании, получить карманную память о нашей встрече. Протягиваешь “дар”, а сам ехидно гадаешь: возьмет – не возьмет? И очень часто каштан возвращается в мой карман, прорастая сомнением в груди.

Очень уж мне нравится наделять ненужные, подножные вещи, бесценные предметы, неизвестным для посторонних смыслом, малыми воспоминаниями*. Я называю это бытовым сюрреализмом.

Осенним утром в магазине рядом со мной стояла женщина, через руку у нее была перекинута детская куртка. Она присела, чтобы взять что-то с нижней полки, и из кармана детской куртки посыпались мелкие речные ракушки. Буркнув скороговоркой «господибожемой» женщина собрала с пола ракушки и пересыпала уже в свой карман. Но не все… Оставшиеся незаметно сцапал я.
Зачем? Конечно в память о воскресной прогулке неизвестного дошкольника по берегу затона. Такая вот память о воображаемой прогулке, сентиментальная и абсурдная одновременно.

Существуют и другие практики бытового сюрреализма.

Например, я всегда стараюсь влезть в фотографии незнакомых людей, нарушить их личное фотографическое пространство.
В это время я представляю, как мой сын (или дочь, оба не менее воображаемые**) знакомиться с родителями своей любимой и проходит обряд инициации просмотром семейного альбома. Возможно, ему уже наскучили фотографии с неизвестными людьми на фоне известных памятников, и тут на заднем плане он замечает меня…
– Это вот мой деверь Фёдор…
– А на заднем плане – мой отец!..
– Это вон тот?..
И они придут, дружно распевая песню о том, как папа застрелил хорька, и преподнесут мне это фото, а я расскажу им обо всех тонкостях и особенностях бытового сюрреализма...

Необязательные примечания:

* Наверно, наиболее радикальное отношение к ненужным и брошенным вещам исповедует герой платоновского “Котлована”. В Вощеве воедино сливаются экзистенциальное сочувствие и жажда классового мщения за них.
«Вощев, истомившись размышлением, лег в пыльные, проезжие травы; было жарко, дул дневной ветер и где-то кричали петухи на деревне - все предавалось безответному существованию, один Вощев отделился и молчал. Умерший, палый лист лежал рядом с головою Вощева, его принес ветер с дальнего дерева, и теперь этому листу предстояло смирение в земле. Вощев подобрал отсохший лист и спрятал его в тайное отделение мешка, где он сберегал всякие предметы несчастья и безвестности. "Ты не имел смысла жизни, - со скупостью сочувствия полагал Вощев, - лежи здесь, я узнаю, за что ты жил и погиб. Раз ты никому не нужен и валяешься среди всего мира, то я тебя буду хранить и помнить.»

** В “Записках вдовца” Поль Верлен посвятил одну из зарисовок своей дочери.
Ей одиннадцать. «Она не красавица и даже не хорошенькая… Она образована, она шьет, как фея, и знает свой катехизис, как ангел.» Верлен описывает ее глаза, размышляет, какая жена из нее выйдет, что ее ждет в замужестве…
И заканчивает тем, что дочери у него никогда не было, и она уже никогда не родится.