Мама- отчаянье, папа - страх, или Дитя аистов

- "Колючки не нужны ежу, когда он пьет молоко в луче солнечного света на просторной, дружелюбной веранде, увитой узорчатым, дрожжащим в игре светотени виноградом. Руки не нужны человеку, когда ему некого обнимать. Руки нужны ребенку, чтобы сплести их на груди, когда некому закрыть его от несоразмерного мира, что злобным подростком, с вызреванием дуалистичности, ломает ветви дрожжащей души. Мое тело всегда выстаивало под чуждыми ветрами в то время, когда мама, сгибаясь под жестокими порывами, что наждаком вылизывали ее мысли, ковыляла в поисках коровы или крольчат, любого, кто благодарно подаст свой лоб руке, чтобы было за что схватиться. Мне было девять, когда я решила, что человек вылупляется из больших, круглых яиц, что, обняв крыльями, на Пасху, любовно вкатывают в дома печальные белые птицы с черной каймой и застланными росой глазами. Отдать свое дитя человеку на воспитание, потому что тому суждено стать большим, потому что тому не суждено летать, ибо эти крылья лишь способны качать себя на волнах боли, баюкая свой страх, в желании усыпить его. Но страх бдит.
В моей маленькой жизни он персонализовывался за сараем, вырастал в конце огорода, залезал на печь, когда мама, покачиваясь, словно пытясь вытащить ноги из трясины, шла в скособоченных сапогах, туда, откуда страх успевал переметнуться в дом. Страх опрокидывал в немой мир, где слово уплывало, как не пытался схватить его ртом, оно увертывалось как самонадеянная рыбина, выпадая из неловких губ. Мертворожденные слова, что тонули как котята, которых мир поджидал наготове, с бадьей теплой воды в руках, бережно принимал в воды Леты, чтобы позорно вынести в ночь на качающихся, сладковато-липких волнах, что вызывали подташнивание и своим мерным покачиванием казались младшим братом пруда, чья зелень напоминала о схожести. Хотелось стать котенком, чтобы ощутить руки, дарующие свободу. Руки...первое впечатление из детства. И слова...еще не имеющие связей, но теплым шаром, накрывающие тебя с целью убаюкать, погрузить в воды сна. Слова матери....ты ее маленький котенок, которого самозабвенно душили, нося в зубах. Руки всегда или дарят, или бьют, или скамкивают твое тело в неистовом порыве. Руки подтверждают связь слов, обналичивая их в пространстве. Страх тянул свои руки из темноты сознания, завязывая бантом шеи, опечаленным будущим своих детей, птицам. Птицам, которым суждено забирать маленькие трупики, чьи руки за выполнением трех чуждых им функций, забыли как это - ловить потоки, в ирий. Рукам даровано согревать других, но за ними не спрячешься самому, чтобы мудрым взглядом осматривать мир скозь хитросплетение перьев. Мои руки были так же бессильны, как намокшие перья утенка, что не понял, почему так головокружительно взяла верх вода, оказавшись над, став единым просотром, укравшим ветер. Мои руки пели одно - "Спи, спи, Спииии". "Ииииии" переходило в жужжание, заставляющее царапать их, чтобы они более не качали тело в поисках частот Морфея. Я ненавидила их, потому что на них нет черной каймы, дарующей полет, в них нет упругой силы, бьющей наотмашь, они все время тяжелеют, теряя ощущение равновесия на воде. Страх счищает с моего тела руки, как скорлупу, ощипывая его. Пальцы поверженно оглаживают траву, сено, нащупывают жар печи. Я уродец, птичка на двух ножках, волочащая повергнутое крыло. Я скачу боком, убегая от зубов страха, но, знаю, что мне не взлететь, и продолжаю глупую игру жертвы, что уже любит своего кота, надеясь найти в его пасти покой, но она не знает, что его пасть обдаст жаром, чтобы обжечь крыло, которое вспомнит о воздушном прошлом, взметнется потрепанным кумачем, и безвольно опадет, раскрываясь истерзанным веером в защите.
Страх мурлыкает, согревая меня в своей пасти. Страх исполняет торжественную песнь любви, обещая даровать свободу, прищуриваясь, озорно смотрит, как крыло всякий раз опадает, безнадежно, по инерции, взметнувшись вверх, ибо оно создано, чтобы плавать в стремительных потоках, но не щепкой тянуть тело к земле, упасть и закрыть глаза в подчинении попирающей слабость воле. Во снах мои крылья были парусом, мои руки били и сметали, мои пальцы указывали на страх, гладили волосы мамы, вцеплялись в спину гордым птицам, уносясь в Ирий. Меня бросили на огород к страху, что жаждал сростись с жертвой, иначе у него развивалось чувство неполноценности на фоне отсутствия перьев на зубах. Еще на этом огороде росла ненависть, буйно цвела слабость и поверженность. Одинокой, почерневшей щепкой среди пепла словно, стремясь сбежать, возвышалась над карликами надежды Любовь.
Однажды за страхом пришла Сила. Ступали, выдергивая из болота сапоги, колчаногие столбы. Они шли вершить суд, вызволять скорбного брата - Древо Любви, выжженое страхом до сердцевины, в желании изрезать древесное тепло в творении узоров тьмы. Столбы ступали сквозь туман, погружая свои мощные лапы в чащобы сознания, подламывая, словно в наркотическом танце, колени. Искрами осыпались провода, ударяя в каменную твердь, вынуждая выкидывать коленца, подламывая лик вековой сдержанности. В молоке разумности падали, печально осыпаясь белыми овалами жизни, аистиные гнёзда.
Страх вращал белками, испуганно мяуча, что он объелся куриных ножек, а воробьи вовсе не в его вкусе. У воробья прекратило кровоточить крыло, он бережно подвернул его, подложив под тусклые перышки голову. Мама вдыхала запах сена и молока в сарае. Руки стремились расти, преодолевая зуд самоистязания, чтобы защищать, повергать и греть. Они окоченели, но верили в весну и юга".