5 «Жизнь и гибель Николая Курбова»: человек – негодная деталь

"Западноевропейский авангард принял машину как род новой, высшей Реальности, заместившей собой старую, – реальность Природы. Машина, вытесняющая природное, и есть ожидаемая, «обесчеловеченная» новая Природа. Что такое Революция, как не процесс творения новой Мегамашины?" Валерий Подорога

«Жизнь и гибель Николая Курбова» – полузабытый роман незабытого писателя. Илью Эренбурга помнят как публициста, очеркиста, поэта, автора романов, среди которых второй – про Курбова – кажется оставшимся где-то в своём времени и не пережившем его. Но это обманчивое впечатление, неверное ни формально, ни содержательно. Что касается формальной стороны дела, то книга не имеет никакого отношения к социалистическому реализму – это, скорее, что-то модернистски-авангардное; роман написан так, будто Эренбург находился под впечатлением от «Петербурга» Андрея Белого. Отсюда ритмичность и лаконичность, когда автор словно намеренно пропускает слова, чтобы сделать фразу жёстче и наполнить её непроговорённым смыслом. Здесь играют не только слова, но и паузы между ними. Поэтому роман короток, но сказано в нем много.

Не только о Николае Курбове, но и о человеке вообще, не только о революции, но о России. Россия в этой книге – не «потерянный рай», по которому в эмиграции тосковали Владимир Набоков и Иван Шмелёв. Тосковать здесь не по чему, тем более что Курбов не принадлежал к высоким сословиям, и реальность всю его короткую жизнь поворачивалась к нему неприглядной стороной. Родился он вне брака: его мать проиграл в карты проходимец, в которого та была влюблена. Невинность, мечты, восхищение, самоотверженная готовность спасти любимого от расплаты – первый шаг по кривой дорожке сделан с самыми благородными побуждениями. А затем – проституция ради сына и ранняя смерть от простуды – очередной клиент выгнал её голую на мороз. Потом мыканье сироты. В школе был на иждивении кожевника Власова, любившего учить жизни ремнём, тяжело и методично, в перерывах между чаем и целованиями ручки, как будто это единственное развлечение в мире смертельной скуки. И Курбов недоумевал – как же так, мир огромен и прекрасен, что же нужно было сделать с собой, чтобы запереться «на Полянке, за ватою окон, в квартире густо надышанной, с фикусом, с пуфом, с пудовым золотом риз, с толстым теленком Никитой и часами». И даже не мечтать вырваться.

Собственно, Николай тоже не мечтал вырваться. Уже в детстве к нему пришла идея о необходимости разрушения – нужно «корчевать жизнь», ведь нынешняя «Москва — один беспорядок, придется ломать, хотя ломать он не любит, придется: нужен для стройки пустырь». Знакомый мотив – разрушим до основания, а потом… А потом «четкий, продуманный рай». Продуманный на основе вычитанного из многочисленных книг по естествознанию, механике и прочим наукам, из философии, конечно, где во главу угла ставятся не иррациональные побуждения нерефлексирующих обывателей, не простые житейские радости, а рацио, объективированное знание, математика. Формула новой жизни, нового строения общества, вот что нужно. Формула, которая бы легла в основу новой машины, свободного от человеческих слабостей механизма.

Так в жизни Николая Курбова появилась Партия – сообщество людей со схожими конструктивистскими устремлениями, с отвращением к прошлому и настоящему и готовностью не просто принять будущее, а выстроить его на основе книжных формул. Для этого они отдавали всех себя, отвергали естественные человеческие слабости и мотивы, ничего «слишком человеческого» не должно остаться, чтобы машина не начала сбоить. Ведь человек – опасная и негодная деталь, где-то глубоко внутри бракованная, из мягкого металла, готового гнуться. Встретился один такой в Партии – ко всем относился со снисхождением, ни отругать как следует не мог, ни надавить. Жалеть людей, говорил, надо. Нет, возразил Курбов, никакой жалости, никакого снисхождения, только помощь в преодолении порочного естества. И когда тот вдумался в это и понял открывающиеся перспективы готовящегося расчеловечивания, взял и быстро умер. А как иначе, революция приближается, и не такие должны её делать, эти не смогут – согнутся в своей жалости под давлением среды. И он освободил дорогу другим.

Таким, как Курбов: «Иные слова его веселили: «святыня», «творец», «вдохновение»; он, повторяя их долго, по-детски смеялся. А после бежал к микроскопу и жадно взирал на миры. Под глазом как будто двери трещали. В каждой бактерии – знак бесконечности – билась восьмёрка. Или с готовальней. Чертил. Число обличалось, росло. Теоремы ясностью жгли детские щёки, и был он не гностик, не каббалист – влюбленный. Другие вздыхают: «Прекрасная Дама», туманы, и где-то в легчайшем эфире трепещет вырез нечаянный шеи. Была ему дамой машина, и нежно шептал он: «Динамо…»

Ну, что ж, не первый он такой: ещё за полвека до того были герои, смеющиеся над словом «святыня» и боготворящие микроскоп, в который заглядывали в поисках ответов на все загадки мироздания. И тут видно, как глубоко заблуждаются те, кто воспринимает Революцию как летний снег, поразивший русскую голову внезапной тяжестью. Какая уж тут внезапность, если эта нигилистическая линия русской культуры тянется из глубины прошлого, через позитивистов, социал-демократов, нигилистов, народников, народовольцев, марксистов, большевиков… Где-то линия тонка и прерывиста, проявляется лишь пунктиром, а где-то толста и выпукла. Курбов – логичный итог, последовательный и неизбежный. И не надо смущаться тем, что «эфиры» символизма и «машины» авангарда в поздней империи сосуществовали, победили-то всё равно вторые, ведь что может сделать эфир против машинной мощи?

Победили, и началось созидание. Сразу, не дожидаясь окончания Гражданской войны. Ведь кругом разруха, освобождённая стихия народного гнева, расхристанный мужик, машущий топором. Нужно поставить всех на места, разложить по полкам, приклеить свою бирку. Но главное – смонтировать новый механизм государственной власти. Эта машина огромна и сильна, и она уж точно на своём пути плохо различает мелкого человечка с его горестями и заботами. И человечек смотрит на неё и поражается размерам и неприступности, уповает на внимание машинистов, иногда даже бросает ей вызов, но не так чтоб совсем её разрушить… Ну, если только на время, а потом нужно собрать новую, как центр не только административный, но и символический, чтоб было видно до самых до окраин, и не расползлись эти окраины, и не утопли в самоволии, и верили в наказание, и смотрели в ту же сторону, что и перст указующий. Это – главная задача, а уж как машина будет называться и на каком топливе работать – вопрос не первой важности. Это только Курбов мог думать, что его машина – какая-то принципиально новая, но для мужика механика её работы во все времена была примерно схожей.

А были и такие, кто стремился использовать её в личных целях. Тем более что после полного разрушения прежней машины и при строительстве новой требовалось огромное количество «деталей». А таких, как Курбов, отрекшихся от личного во имя общественного и сознательно провозгласившего себя пресловутым «винтиком», было не так уж много: большинство из вновь прибывших в госструктуры о личном отнюдь не желали забывать. Тёплые местечки, пайки, жалованье и прочие «слишком человеческие» радости и при новой власти будоражили душу обывателя. И пока Курбов метался от одной новой структуры к другой, закрывал собой то и дело обнажающиеся фланги, пока, наконец, не добрался до самого ответственного направления – ЧК, оказалось, что обыватели уже заняли большую часть должностей и преспокойно живут своей маленькой жизнью. Причём в ЧК были и совсем вопиющие случаи: сюда пробрались откровенные бандиты и садисты, которым работа в органах казалась хорошим прикрытием, а то и вовсе поприщем, на котором они могли безнаказанно реализовывать свои садистские наклонности. В итоге «жажда пайка» оказалась меньшим из бед: куда хуже – сращение органов с криминалом, крышевание сомнительного предпринимательства, пытки и расправы с неугодными.

Курбов был нужен в качестве метлы, выметающей засорившиеся и порченые детали и узлы новой машины. В качестве не столько винтика, сколько механика-ремонтника. А тут ещё контрреволюционный заговор, организованный и спонсируемый из-за рубежа: по всей стране образуются «пятёрки», цель которых – убийство видных партийных функционеров. Пришлось искать способы внедриться туда, войти в плотное общение с недобитками прошлого. Первое неприятное открытие – они повсюду. «Корчевал жизнь», да не выкорчевал – человеческая природа не слишком-то поддавалась механизации. И сразу же открытие второе – он сам, оказывается, тоже далеко не из стали: влюбился. Причём не в кого-нибудь, а в девушку из «пятёрки», попавшую туда из каких-то смутных побуждений, в каком-то полубреду; девушку, у которой словно не было якоря в жизни, и её бросало из стороны в сторону. То в контрреволюционный заговор, а то уже в объятия Курбова. После чего задача устранения большевистской элиты как-то померкла и ушла на далёкий план. Что ж, и в этом механизме человек оказался слабым звеном. Внедрился к ним Курбов, а там уже всё как-то само собой развалилось.

Но и Курбов тоже разваливался: и эта деталь оказалась не без изъяна. А тут ещё и третье открытие: и сама государственная машина не собирается существовать по мёртвой формуле негибкого механизма, она меняется под воздействием мировой конъюнктуры. А конъюнктура неутешительна. Коммунизм-то должен был строиться в самой технологически передовой стране, где производственные силы развились настолько, что готовы революционизировать производственные отношения. Но Россия – не такая страна, и на революцию решились только потому, что момент был подходящий, а там уж уповали на мировую революцию, в горниле которой отставание «локомотива» будет преодолено. Однако мировая революция окончательно захлебнулась, и перед новой властью встала перспектива жить и развиваться в изоляции, стать островом в море скрипящих зубами империалистов, самостоятельно двигаться к должному уровню развития производительных сил. Ну, что, доктрину поправили, пришло время конкретных аспектов госполитики. В общем, объявили НЭП.

Курбов на том заседании в Кремле был мрачен. Что же это, откат назад? Опять пропустить вперёд ушлых дельцов, торгашей, всяких иных любителей прибыли и частной инициативы? Для чего? Отъесться, приодеться, приосаниться, чтоб пайки побольше, чтоб витрины полнее, чтобы дома тюль и ванная, а жене шубку справить. Вот тебе и формула коренного переустройства всей жизни, вот и позитивизм-нигилизм… Низкая природа отвоёвывает своё, теснит и давит сверхчеловеческое, плюёт в багровые горизонты сконструированного по марксовой формуле рая. «Цыплёнки тоже хочут жить»… Строчка из мерзкой песни, слышанной Курбовым в кабаке в исполнении пьяных жуликов, стала государственной политикой – «Новой экономической». Ну что ж, раз Партия решила, значит, надо. Кто он такой? Часть, не смеющая ставить себя выше целого. А по выходе из Кремля – любимая женщина. И вот сидят они на лавке, и сами собой дурные мысли: женимся, сын родится, и будем жить… Прямо как те цыплёнки, которые всегда чего-то «хочут», испытывая ненасытный зуд в паху.

Вскоре, после проведённой с ней ночи, пока она спит, Курбов стреляется. Революционная Мегамашина, должная заместить собой старую, природную машину, будет не такой, как он мечтал. Природа здесь, по-прежнему рядом, в подвале мыслей, в чулане снов, в прищуре взглядов, в двусмысленности слов и дел. Они, которые вокруг, не такие, как надо для Мегамашины, да и он, как оказалось, не такой – не железная негнущаяся деталь. Но и не цыплёнок. И он уходит, как тот, что всех жалел и не хотел жить в мире без жалости к слабой природе человека. Курбов нужен был для Революции, для разрушения, а теперь пусть приходят другие. В том числе его будущий сын, пока ещё сгусток природной материи. Может, когда-нибудь появится железная рука, которая всех их, вновь пришедших, вычистит и, на каждом шагу без жалости преодолевая Человека, направит Мегамашину к новым свершениям и победам. Может быть…