3.5 Что знают о человеке те, кто видел его лишь на свободе (Станислав Ежи Лец)

И всё-таки при чтении книг подобного рода очень важен фактор первичности. Ну, т. е. чтобы читаемая книга была в числе первых по этой теме. А не стояла в прочитанном ряду после Шаламова — Солженицына — Домбровского (этого я не читал) — Гинзбург… И хотя каждый отдельный ГУЛАГовский сиделец прошёл свой собственный путь и прожил свою собственную лагерную жизнь, тем не менее, в общих чертах основные вехи этого пути и пункты-остановки зачастую совпадают с точностью едва ли не копирайтной. И как бы кощунственно это не звучало, но после Шаламова и прочих перечисленных (и не названных) авторов книга Волкова меркнет и уже не оказывает столь сильного впечатления, какое казалось бы могла и должна оказать и впечатлить.

А дальше хочется поместить несколько замечаний к книге и к автору. Замечаний не в смысле пальчиком погрозить, а сделать несколько реплик по поводу прочитанного.

Первое, что бросается в глаза — озлобленность автора. Не разовая ситуативно-персональная к кому-то конкретному и по поводу чего-то пережитого, а общая озлобленность как характеристика его личности. Слишком часто и много Волков гневается по тому или иному поводу и слишком яростно он гневно на что-то нападет или гневно кого-то характеризует. Ну, вот хоть та же Гинзбург, на которую Волков нападает просто прямолинейно и даже оскорбительно. Или какие-то конкретные личности — писатели, общественные деятели той поры (мне, например, резанула слух фраза, что Шмидт утопил свой корабль — имелся ввиду именно пароход «Челюскин» и начальник экспедиции О.Ю. Шмидт). Причём — это важно! — делается это обычно с таким подтекстом, что вот дескать, я, Волков, в отличие от Имярека, совсем другое дело, я белый и пушистый, а Имярек совсем других мастей. Напрямую он так, конечно не пишет, но вот ведь читается этот подтекст, по крайней мере я — рядовой обычный читатель — его заметил.

Весьма заметна предвзятость автора в отношении социального происхождения и статуса. Потому что своё благополучное сытое дворянско-помещичье детство он явно вспоминает с благоволением и ляпотой, тогда как обычная жизнь простого дореволюционного народа, на порядок численно превосходящего состоятельные сословия и классы российского общества, его беспокоит мало. И потому конечно же он то и дело в розоватых оттенках пишет личности «бывших», оказавшихся в страшных (что неоспоримо) ГУЛАГовских застенках и прочих СЛОНах и тюрьмах-пересылках. И понятно, что попутно только лишь как невинных страдальцев упоминает разных бывших махновцев и прочих каторжан.

Ещё бросается в глаза, с каким чувством довольства он расписывает всякие ухищрения, с помощью которых он то и дело оказывается в привилегированном положении, начиная с Соловков и заканчивая другими местами лишения свободы. Как явно он смакует, когда ему удаётся пристроится то на одно «тёплое» местечко, то на другое «липкое и сладкое». И всё бы ничего, но когда он то и дело в книге пышет благородным негодованием по поводу каких-то других пристроившихся к той или иной лагерной кормушке каторжанцев, то явно усматривается некий диссонанс в этой «песне протеста». Хотя, как он сам (и прочие лагерные авторы) упоминает в своих мемуарах, всегда в лагере действовал закон «Умри ты сегодня, а я завтра».

Конечно, судьба страшная, чего говорить. И конечно, не дай бог никому пережить хоть что-то из того, что пережил Волков и пережили (и не пережили) многие другие, не оставившие после себя никаких мемуаров и даже крестов на могильных холмиках. И в этом смысле безусловно эта книга является и документом эпохи и памятью сердца и гневным обвинением. С учётом того личного пристрастия автора и его субъективности — вполне понятной и объяснимой. Просто нужно это иметь ввиду…