4

Полуектов, Гниломедов, Ненашев, Насонов – ученики моего класса Б и параллельного А-класса. Они вымирали из классов, как динозавры. Как чертовы диплодоки. С небольшим опозданием. Как если бы наяву происходила жизнь моллюска, прямо перед глазами, включая процесс пищеварения и разложения, примерно так в классе ощущалось округление малых величин, с их уходом. Была еще Света Блынская. Была. Описать их внешность. Братья Классены, Силитирский, Босак по прозвищу Бич. Классный журнал начинался с фамилии Былым. Слова спекаются в горле. Во рту все время была пыль.
...Сейчас, как взбаламученный ил, они скользят под ногой. Снова спускаться в подъезде сквозь строй. Когда-нибудь они, полузасвеченные, проступят на лице моей возлюбленной.

Позднее Iванiв отойдет в окончательно иные миры, где шальные хороводы деревянных невест и ржавеют втихомолку потаенные прозрачные двери, семь шагов за горизонт и восьмой - последний и логически неизбежный - из окна. Но первая его повесть пока ещё остаётся в рамках привычного дебютантского формата: книга-о-детстве. Или книга-о-смерти, что примерно одно и то же: в идеальном языке слова детство и смерть рифмовались бы.

Детство - или память о детстве? ведь любой текст о детстве является в конечном итоге текстом о памяти, - видится здесь как не до конца проявленная, да к тому же еще и засвеченная фотография. (Как кромсает прогресс выразительные средства нашего языка: не уверена, знают ли мои ученики, что такое засвеченная фотография и как их проявляют - а ведь это тоже время, время, о котором, по сути, и есть эта повесть). Парадоксальным (или нет) образом оно увязано со старостью, ветхостью, тленностью: мамина детская фотография, бабушкин мебельный гарнитур, дедушкины книги, неизвестно от кого доставшиеся шкатулки и зеркала, могила незапамятного родственника на первом в жизни кладбище. Мутная взвесь, в которой проступают тени случайных старых вещей: такая же ископаемая, как нефть, но, в отличие от нее, вовсе не (очевидно) полезная и слишком хорошо помнящая о том, что она состоит из мертвых. Обморок памяти, шум времени, затмение Меркурия, древней и бесполезной планеты. Тьма египетская.

Пересматривая недавно прочитанные книги, я сравнила бы "Город Виноград" с тем же "Шумом времени", с "Памятью памяти". Но разница - и очень тонкая - в том, что время здесь не совсем историческое (несмотря на обилие фотокарточек и прочих примет), или даже совсем не время: а какая-то его (за)зеркальная противоположность, некое до, равнозначное тому, что будет после. И в то же время - это окаменелое сновидческое детство - столь же отчётливо советское (или, на крайняк, постсоветское). Что особенно пронзительно в данный момент - я все яснее вижу, что эта общая вечность постепенно уходит в прошлое. Нынешним детям, аборигенам диджитала и евроремонта, Время, Смерть и Бог будут являться, надо полагать, совсем в иных одеждах. О, но как же щемящие наши хрущевки, фотоальбомы, потусторонность трамваев, не/живая память, которую можно пощупать и она окажется потертым вельветом, и бояться старых вещей в не своей комнате?

Но, с другой стороны, подобно тому как теперешние подростки смешно увлекаются советским периодом и девяностыми - и эта книга, наверное, им чем-то откликнется. Тяжёлое неспокойное золото вчерашнего дня, пока мы живём в смертных телах, оно никогда окончательно не обесценится.