3.5 Морфий, одиночество, тишина

Как густая тень подчёркивает яркость света, так и в романе дю Гара персонажи оттеняют один другого, котрастом вычленяют друг у друга характерные черты, гнилые прорехи и опухоли, которые при другом раскладе прозябали бы во мраке.

Твердокаменный дом Тибо, выпестованный диктующим Порядок Отцом, который расстреливает одним взглядом, если ты дышишь вразрез с его волей, обрамляется пухлой мягкостью жилища Фонтаненов, где единственный мужик в поколении родителей – это вкрадчивая госпожа де Фонтанен, потому что у неё выбора нет, потому что муж очень занят: он либо хоронит любовниц, либо с лицом Леонардо Ноблакского спасает их из неволи (ну и что, что это не узники в тюрьмах, а шлюшка в публичном доме, этого всё равно достаточно, чтобы одуреть от того, какого золотого человека твоя мама воспитала), либо просто по барышням скачет, пока они ещё живы-здоровы, или вовсе испускает дух в гостинице, ему не до всяких там семейных дел.

Такая же контрастирующая инверсия нравов царит и в самих семьях, и если тянуть эту дихотомию характеров дальше, то и второстепенные персонажи непременно обнаруживают своего антипода-доппельгангера.
На духовника отца семейства Тибо, аббата Векара, который не боялся брать в свои руки управление чужими судьбами, то вразумляя старшего сына, то закладывая в голову Отца программу, что младшенького-то надо из воспитательного дома вызволять, а то в аду огонь под котлом уже готвятся разводить, т.е. который представлял собой Активное подчинение воле Господа с небольшой поправкой на волю и право выбора самого человека, то со стороны Фонтаненов на него приходится отец Грегори, который как блаженненький улыбается и лучшим решением от невзгод считает молитвочку, будь это рана на душе от измен мужа, или плавящаяся от жара девчушка. На рану кладите молитву, а на жар кладите молитву поусерднее, авось поможет, а не поможет – ну что же тут поделать.

Есть господин Шаль, который мастерски выталкивает вставную челюсть языком, не столько страшится смерти, сколько самой жизни, после прививки Всемирной выставкой загрезил квадратными яйцами, и всегда знает свой уголок, откуда выскакивает чёртиком из табакерки, но куда он в итоге непременно вернётся, не забыв исполниться искренней благодарностью к благодетелю. А есть крошка Ванхеде, который белобрысым дьяволёнком огрызается на самого себя за «да-да, сударь» днём на службе, и яростно выплёвывает «нет, сударь!» в ночи, и который с хитрым лицом слушает первые попытки Жака сформулировать для себя концепцию интернационализма, подводя того к...интернационально-правильным выводам? Пусть так.

И всё развитие персонажей представляет собой это сталкивание противоположностей лбами и другими стратегически выпуклыми местами – что-то торчало, заложенное как бы изначально в характер, что-то вылезло из души и стало торчать со временем под влиянием внешних факторов: во имя или вопреки, – их реакции на раздражитель даёт стимул к переосмыслению или пониманию.

С таким подходом дю Гара к абрису духовного мира мира персонажей неизбежна их личная глубокая обособленность друг от друга (братская обособленность подчёркивается, конечно, некой братской связью Антуана и Жака, которая выныривает из болота души в неожиданный момент, говорит «буль» и у одного из братьев глаза щиплет). Обособленность того рода, которая неизбежна, когда два человека думают в разные стороны. Антуан со своим плотоядным взглядом на мир, со своей холодной рациональностью, с определённым эгоизмом и честолюбием (которое он так порицает в Рюмеле), с рефлексирующей и при этом отстранённой от бурных эмоций душой пройдёт долгий путь к пониманию своего брата, который являет собой горячую эмоциональную чувственность, который носит на шее яростный плавильный котёл, приправленный интеллигентским налётом.

Оскар Тибо, Антуан, Жак, Даниэль, Женни, Жиз, господин Шаль, космополитический кружок революционеров, малыши Робер и Лу – все они хранят под прозрачной оболочкой своей обособленности конечные и сформированные ментальные программы, которые раскрываются перед читателем не столько как личности, сколько как полярности типажей. С образом женщины у дю Гара специфические отношения, как и с заземлением персонажей, выламывающих себе пальцы от поцелуя собственной тени и заключающих в своих характерах накопление категоричных черт – если благочестие, то до раздражения, если валкость и томность, то пока зубы не завязнут, а вот то, что вы представляете при словах «задорная вдовушка» - практически полностью повторяет ту же Анну. Не хватает какой-то связующей субстанции, способной превратить этот набор выпяченных индивидуальных черт в Человека.

Всё происходящее до агонии Тибо-отца направлено на наше внедрение в мир персонажей, на вентилирование мозга их образом мышления, чтобы впоследствии лето 1914-го вскрыло нас вместе с Жаком и Антуаном, и показало, из какого мы теста, чтобы мы прошли след в след за героями, познали их жизнь и смерть, и осели вяло на стуле, пока ментальные хелицеры дрожат так восторженно.

В итоге выходит следующее.
Дю Гар лишает второстепенных персонажей живости (хотя и центральных ею едва награждает), отчего периодически на перфиреии мозга звучит звук, будто кто-то стучит по картону – а это звук от головы твоей, с которой она о стены дома Тибо стучит, а тот берёт и складывается декорациями от юношеской театральной постановки (да и пусть, потому что сам исторический контекст – вот единственная декорация, которую следует учитывать).
Ты смотришь через плечо Антуана на то, как он вытаскивает из себя кусочек души и начинает препарировать в поисках ответов на вопросы: «Как там Жак? Всё ли я для него сделал? Хороший ли я человек? Любит ли она меня? Люблю ли я её? Имею ли я право на эвтаназию? Почему люди убивают людей?». Он не видит в грехе греха, его не клеймит рабское подчинение высшим силам, у неё есть свои лекала и линейка, с которыми он по юности меряет всё вокруг и отсекает то, что ему неинтересно или неважно. А сам чувствуешь, как глубоко этот человек себя обманывает, как он похож на своего отца, врущего себе до самой смерти, и пока Антуан идёт к приюту Жака-подростка, или едет к Жаку-юноше, или лежит в постели Рашели, ты уже понимаешь, как последующие события будут наскакивать на эту душу, менять её ориентированние, раскалывать это зацикливание на себе. Жака раздражало порой появляющееся на лице Антуана выражение «А вот я так и знал!». В этом Жак не одинок, прям скажу. Понимание Антуана нисходит на читателя тогда, когда тот уже лежит в госпитале и получает телеграмму о смерти Мадемуазель.

Ты смотришь в окно, за которым корчится Тибо-отец в предсмертной агонии, и понимаешь, что это и смерть человека, и смерть многолетнего порядка, который казался незыблемой опорой, центрирующей вокруг себя человеческую массу и ценные ресурсы, и что такие вещи никогда не проходят легко, но они неизбежны и надо принимать их с честью, что это никак не конец (если вы не Мадемуазель, которая как чистое смирение растворяется во времени со смерью Властителя своей жизни), а непременно новый виток, начало чего-то, похожего или отличного от старого, но явно чего-то ещё. И ты понимаешь, какие чувства можешь и должен испытать, как мог бы и должен проникнуться, но смотришь и испытываешь чувство стыда перед автором, потому что нарратив улавливаешь, но ничего при этом чувствуешь.
Вы слушаете запальчивые речи Жака, вы наблюдаете, как он спит в на дне самого себя, как рвёт свою душу, как расправляются плечи и проясняется взгляд, как бурлит и меняется с возрастом его душа, пока эту душу не пронзит боль изломанных в осколки костей и не оглушит последнее «Дерьмо!» перед выстрелом, и всё равно он остаётся по ту сторону стекла, и звучит глухо.

Хорошо, если после смерти Тибо-Отца вы нащупаете свою точку зрения среди точек персонажей, и будете разделять запальчивость их разговоров, душевных порывов и «неожиданных импровизаций», напоминающие отрепетированные речи с трибуны во дворце советов, потому что если вы не ощутите желания встать на чью-то сторону, то так и будете стоять среди картонных декораций до самой последней страницы дневники отравленного Антуана.
Зачем это всё, двадцатый век?
Антуан как-то сказал, что очень трудно поставить себя на место людей, ответственных за судьбу страны. Поставить себя на место кого-то из персонажей Семьи Тибо и вовсе представляется практически невозможным, но можно испытать нечто куда более интересное – представить себя в самой эпохе, вот что в этой книге пленяет.