3.5 Семейная челюсть, квадратные яйца и инстинкт возмущения

"Вы, Тибо, всегда были чересчур реалистом и потому так легко поддаётесь обаянию утопий!"

Немудрено впасть в священный транс, как тот пёс из анекдота, сказавший при взгляде на баобаб: "Это неописуемо!" Роман-река, восемь самодостаточных книг в одной, два десятелетия работы, Нобелевская премия, "последний психолог в европейской прозе". Бр-р-р. Встряхнулись и описываем - ибо всё описуемо. "Семья Тибо" - именно та книга, которой кажется, понятная книга с предсказуемыми успокоительно классическими внутренностями, - многоступенчатая сага, умозрительная конструкция, устроенная согласно традиционной формуле "эпоха + некое семейство", где сюжет нетороплив, словно онтогенез дерева, и зависит не столько от внешних событий - адище Первой мировой, многоречивые социалистические конгрессы, отдаленный гул русской, прости господи, революции - сколько от умения автора менять интонацию и угол зрения, а львиная доля внимания уделяется поискам персонажами своего "я", утраченного времени и хоть какого-нибудь смысла жизни. "Эпохой" что угодно не назовут - это, понятное дело, когда трясёт по полной программе и мир ощутимо рушится, а "семейство" - конечно, все люди вообще, для оперативности суженные до собирательных образов и чистых функций. Ниша эта более чем надежно освоена Л. Н. Толстым, но дю Гара подражание совершенным образцам ничуть не смущает (он его и не думает вуалировать), равно как и возможные сравнения не в его пользу: мол там не дотянул, сям не воспарил, небо над Аустерлицем бледновато, дуб неубедительный, Наташа недостаточно резво скачет - не беда. Автор явно по велению сердца вступает на это поле претенциозных экспериментов, но оно широкое, всем места хватит, только вот передвигаться по нему нужно с миноискателем - шаг вправо - впадёшь в мессианский тон, шаг влево - не отмоешься от тривиальных мыслей второстепенных героев, которые благодарные потомки непременно станут цитировать рядом с твоими инициалами. Или не станут, неблагодарные.

Вот и я готова спекульнуть на второстепенном в ущерб (или во благо, нет, точно в ущерб) основному. Там внутри есть не самый внятный персонаж, большую часть отведенного ему времени призванный вызывать брезгливую жалость - это секретарь самого увесистого Тибо, Отца с большой буквы. Персонаж этот зачем-то карлик (давно уже пора мне разъяснить роль карликов в мировой литературе, преследуют они меня, недобро сверкая глазами) и маньяк-изобретатель, одержимый мечтой осчастливить человечество совершенно необходимыми инновациями, и важнейшая из них - сделать яйца квадратными. Куриные. Чтоб не раскатывались, были удобны в транспортировке и складировании, и не требовали подставки за чинным завтраком. Ещё у него есть задача фиксировать существование прочих действующих лиц вопросительным приветствием: "А, это вы?", - но не суть. Эти трогательные яйца для меня - самый выпуклый образ романа и его незапланированное олицетворение. Весь он такой - геометричный во вполне практическом смысле, заботливо выращенный квадратно-гнездовым способом, укреплённый сложной системой противовесов ради устойчивости вложенных в него идей, наилучшей их освещенности со всех сторон и гарантированной доходчивости. Не каждый посчитает это недостатком, но меня раздражает, когда точки сборки блоков слишком заметны.

Вот два папаши: Тибо - воплощение надёжного буржуазного духа, оплот и ревнитель католической веры, общественной морали и личной нравственности, благотворитель и домашний деспот, никем не любимая неповоротоливая громадина - его образ явно недостаточен, чтобы быть единоличной персонификацией отмирающей Франции, тут нужен Фонтанен - эфемерный отец дополнительного семейства, неудачливый авантюрист, прельстительный негодяй, слабак и, знамо дело, гугенот. Изничтожать первого будут долго, в мучительных подробностях физических и душевных мук, с описанием агонии в формате отдельного романа, второй испустит легкомысленный дух, не приходя в сознание, оставив по себе короткую записку типа "Привет семье!" Да-да, отцы умрут, и это в такой же мере спойлер, как и то, что все рано или поздно уважать себя заставляют, не сумев выдумать ничего лучше. Более того, умрут и дети (которых предсказуемо по двое с каждой стороны - у одних волевая челюсть, у других - обаятельная улыбка), но не поголовно, а только стратегически важные и симметричные (автор уверен, что у Смерти, как и у прочих всадников Апокалипсиса, есть точнейший инструмент для вскрытия характера). Но до этого они вдоволь покопаются в полученном прогнившем наследстве, повоплощают собой Францию переломного момента: неопределившуюся, неуверенную, потерявшую почву под ногами и царя в голове, то фатальным образом заблуждающуюся на свой счет, то прорывающуюся к недосягаемым высотам прекрасных истин. Им всем придётся очень много говорить и писать, дю Гар не примет ничьей стороны и в каждого вложится равномерно и по максимуму. Если есть в начале серая тетрадь, полная юношеских грёз и заблуждений, будьте спокойны, с другого конца появится и черная, вся сплошь размышления на пороге небытия. На каждую речь аббата найдётся проповедь пастора, в каждом социалисте - свой социал-патриот, каждому атеисту - окоп под огнём, на каждую темпераментную морфинистку - персональный паровоз, и весь мир познания - за каждую слезинку ребенка. И если где-то кто-то спросит: "Кто прав, Ленин или Плеханов?", в другом месте обязательно прозвучит вопрос: "Муссолини - красавчик?". Каждому миру - своя война.

Что же станет с родиной и с нами - непонятно, пролетарии всех стран - необъединимы, добро и зло - неразличимы и несущественны, мыслей много, а героев - маловато будет, и в определённый исторический момент автор начинает в качестве подкрепления добавлять одноразовых целыми пачками, они тоже все говорящие - окулисты, художники, дипломаты, водопроводчики, каждой твари по паре - чтение становится почти невыносимым, превращается то в стенограмму ораторских выступлений, то в сводку с фронтов, то в пламенное воззвание наивного визионера о нравственной эволюции, вообще не в литературу... всё будет не так или вовсе не будет, яйца не только раскатываются, но неминуемо бьются, текст прокручивается на холостых оборотах, пока читателю не остается единственный возмущённый вопрос: на фига? в смысле, зачем? Всё правильно, именно он-то и был главным. Но это до сих пор неописуемо.